Именно в это время посыпались многочисленные проекты нового избирательного закона. Типичной в этом /25/ отношении была записка на имя царя от 26 июля 1906 г, группы членов Совета объединенного дворянства (Шевич, князь Касаткин-Ростовский, Нарышкин, Толь, Дическул, граф Олсуфьев), в которой говорилось, что неудовлетворительный характер Думы «следует искать в действующем законе о выборах в Думу», который а силу этого следует срочно изменить. По мнению авторов записки, изменения должны касаться прежде всего представительства крестьян и рабочих. Необходимо: а) устранить чрезмерное преобладание крестьян и б) в городах дать избирательные права только тем, кто уплачивает квартирный налог (т.е. имеет отдельную квартиру) и обладает известным минимумом содержания по службе или пенсии. «Последние две меры устранили бы участие в выборах городского пролетариата, во всех странах являющегося элементом наиболее враждебным государственности и порядку». Преобладание крестьян в Думе нежелательно потому, что они требуют земли. Поэтому им надо дать избирать определенное число от губернии, «с устранением затем дальнейшего участия уполномоченных от волостей в избрании прочих положенных для губернии депутатов»[3].

В первых числах мая 1907 г. начались секретные заседания Совета министров, на которых даже не велось протоколов. Об их итогах Столыпин устно докладывал царю. Обсуждался только один вопрос: техника и срок /26/ государственного переворота. Крыжановский разработал три проекта избирательного закона. Тот, который был принят, сами министры прозвали «бесстыжим». Когда об этом сказали царю, он рассмеялся и сказал, что тоже стоит за «бесстыжий».

В день, когда был опубликован новый избирательный закон, на соединенном заседании членов октябристского ЦК вместе с думской фракцией, а также октябристов — членов Государственного совета, проходившем под председательством А.И. Гучкова, было принято воззвание, в котором говорилось, что, хотя акт 3 июня издан способом, не предусмотренным основными законами, т. е. признавался сам факт государственного переворота, «оценку этого акта мы считаем преждевременной, а необходимость его прискорбной»[5].

Полностью были лишены представительства в Думе десять областей и губерний азиатской части России, ранее посылавшие 22 депутата, под предлогом, что население Семиреченской, Ферганской, Закаспийской и других областей не достигло «достаточного развития гражданственности». Однако и поляки десяти польских губерний, вполне этого уровня достигшие, тем не менее потеряли 24 мандата из 36. Кавказу было оставлено 10 мест /27/ вместо прежних 29 и т. д. Одно из антидемократических ограничений носило просто издевательский характер. По старому закону крестьянские выборщики в губернских избирательных собраниях Европейской России выбирали одного обязательного крестьянского депутата из своей среды сами, без участия других выборщиков. Теперь же обязательный депутат-крестьянин избирался всем составом губернских выборщиков. Ясно, что выборщики-помещики, получившие преобладание по новому закону в большинстве губернских избирательных собраний, выбирали не тех, кого хотело избрать большинство выборщиков-крестьян, а, наоборот, тех, которые были для последних неприемлемы. В этом заключалась одна из главных причин, что большинство избранных таким образом депутатов-крестьян как в III, так и в IV Думу осело на скамьях правых фракций. Новый избирательный закон имел еще массу всяких ограничений вплоть до всяких технических уловок, которые с предельной откровенностью были направлены против демократического избирателя. Если к этому прибавить разливанное море полицейского произвола во время избирательной кампании, с запрещением собраний и предвыборной агитации (кроме черносотенной) в крестьянской и рабочих куриях, массовыми отменами выборов, с арестами и устранениями неугодных выборщиков и т. д., то нетрудно себе представить, какой эта Дума вышла из рук ее творцов.

Главная, принципиальная особенность избирательного закона 3 июня, помимо его крайнего антидемократизма, состояла в бонапартизме, в создании возможности лавирования между правым и левым крылом Думы. Закон не позволял создать в Думе одно большинство. Это был запланированный результат.

«Система эта, — писал Крыжановский, имея в виду один из разработанных им вариантов избирательного закона, — помимо своей простоты и устойчивости, которую она вносит в результаты выборов, представляет и то еще преимущество, что дает возможность предопределить число представителей от каждого класса населения, установив таким образом состав Думы в соответствии с видами правительственной власти»[7].

Возможность подобного феномена была обусловлена смешанным помещичье-буржуазным классовым составом октябристской фракции. Страх крупной буржуазии перед революцией, монархизм, глубокий экономический и политический консерватизм, тесные хозяйственные связи и общие интересы с поместным дворянством бросили ее в объятия помещиков, почти таких же правых, как и их собратья в правых фракциях. В результате получилась партия, программа которой была буржуазной, лидер А.И. Гучков являлся выходцем из семьи московского фабриканта, а партия (и особенно фракция) на три четверти, если не больше, состояла из помещиков и чиновников. В связи с этим думский обозреватель «Нового времени» Пиленко заявил, что он провел специальное исследование и собственно буржуа насчитал в октябристской фракции всего 15 человек[8]. Ясно, что такая партия была обречена на бесконечные внутрипартийные и особенно внутрифракционные дрязги, интриги, политический инфантилизм и в конечном итоге на распад и исчезновение. История октябристов в III и IV Думе подтвердила это в полной мере.

Столыпин и Гучков были в первую очередь озабочены созданием главного, правооктябриcтского большинства. Поскольку октябристы не составляли в Думе /30/ большинства, свидетельствовал Гучков много лет спустя, «пришлось это большинство искать в весьма многочисленном и бесформенном правом секторе Думы». Обсудив положение со Столыпиным, «мы решили сделать попытку произвести раскол в правом секторе Думы, выделив из нее более умеренные элементы, которые могли бы оказать поддержку столыпинскому министерству»[9]. Таковыми оказались «умеренно-правые», в отличие от просто «правых», т. е. крайних правых во главе с Марковым 2-м и Пуришкевичем, и «националисты», оформившиеся в самостоятельные фракции.

Создание второго, октябристско-кадетского большинства зависело от кадетов, от их согласия сотрудничать в третьеиюньскй Думе с октябристами на базе будущих столыпинско-октябристских «реформ». И это согласие было дано. На своем пятом съезде в октябре 1907 г. кадеты заявили, что идут в Думу для «органической» работы в качестве «ответственной оппозиции», т. е. идут на блок с октябристами.

В связи с этим возникает естественный вопрос: зачем Царизму после одержанной над революцией победы надо /31/ было идти на риск бонапартизма? Не проще ли и безопаснее было вернуться к прежнему, «чистому» самодержавию и предотвратить следующий приход революции старым испытанным путем «реформ» сверху — так, как это было сделано в 60-х годах прошлого века, без всякой сомнительной и просто опасной, как показал опыт первых двух Дум, игры в «народное представительство»? Вопрос этот формулируется и иначе: не была ли третьеиюньская система творением рук только или преимущественно одного Столыпина, бонапартиста по натуре, которому нравилась эта игра, сумевшего в силу ряда общих причин и личных качеств настоять на своем вопреки мнению «верхов», министров и самого царя? Факты показывают, что дело так не обстояло. Наоборот, вся совокупность причин неотвратимо вела к созданию третьеиюньской Думы, ибо революция, несмотря на поражение, сделала абсолютно невозможным существование режима в прежнем «чистом» виде.

Не только буржуазия, для которой требование «парламента» является в силу ее классовой природы естественным и органичным, но и реакционное поместное дворянство, которому этот же «парламент» нежелателен и чужд в принципе, не мыслили себе дальнейшего существования самодержавия без Думы. Это объясняется глубоким разочарованием «верхних» классов в правящей бюрократии. До революции 1905-1907 гг. эти классы не имели своих партий и не собирались их создавать, /32/ так как не ощущали в этом надобности: царизм, как казалось, был силен и надежно защищал их интересы. Революция показала, что это — иллюзия; и тогда помещики и буржуазия начали срочно создавать свои партии и организации, главной целью которых был контроль за бюрократией, торг с ней во имя своих классовых интересов. Инструментом же такого торга и контроля могло быть только «народное представительство».

Предлагая дальше изменить избирательный закон в духе будущего третьеиюньского закона, проводить аграрную политику, которая спустя несколько месяцев будет зафиксирована в указе 9 ноября, и другие реакционные меры, Балашов вместе с тем решительно выступал за сохранение законодательной Думы[12]. Объяснять это только страхом перед революцией было бы неверно. Факты показывают, что позиция не изменилась ни на йоту и после 3 июня 1907 г., т. е. после конца революции. Один из самых реакционных журналистов, отражавший настроение «верхов» и правых, М.О. Меньшиков, за 11 дней до открытия III Думы писал:

«Реакция — в смысле возвращения к старому безвластью и государственному воровству — ненавистна всей стране... Реакция ненавистна вдвойне: кроме ее собственных черных грехов, на ее бессовестности лежат кровавые грехи бунта... Реакция ненавистна вдвойне: и за прошлое, погубленное столь бессильно, и за настоящее, прескверное до последней степени, и за будущее, которому она угрожает тем же»[13].