Шестьдесят лет назад, в журнале «Огонек» № 42 за 1927 год, известный пушкинист П. Е. Щеголев опубликовал результаты почерковедческой экспертизы анонимного пасквиля, послужившего одной из непосредственных причин трагической гибели Пушкина. Однако многие видные ученые подвергли сомнению результаты той давней экспертизы. И вот по инициативе «огонька» историком-археографом Г. Хаитом было организовано новое контрольное исследование документа, в котором вместе с ним приняли участие разные специалисты. Это не эпизодическое разыскание, а часть общей работы исследователя, посвящённой последним дням поэта.
Тайна анонимных писем, посланных Пушкину, его друзьям и знакомым, — тайна, окружающая кончину поэта. Ее загадка мучила не одного исследователя...
В рукописном отделе Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом) находятся два экземпляра так называемого «диплома ордена рогоносцев». Один — полный, содержащий верхний пакет с адресом М. Ю. Виельгорского (в него и был вложен пасквиль, на оборотной стороне которого начертано «Александру Сергеичу Пушкину»), другой экземпляр — неполный, без верхнего пакета.
Они лежали в кабинете поэта^*, и копию с них еще до кончины Пушкина снял Данзас — его лицейский друг и секундант.
Сохранился лист бумаги, на котором рукой Данзаса переписан ряд документов, прямо относящихся к предыстории дуэли. Именно Данзас сравнил оба экземпляра «диплома», одинаковые по форме и содержанию. Он же передал копии П. А. Вяземскому — составителю «дуэльных сборников», достоверно раскрывающих подоплёку тех трагических событий.
Затем П. А. Вяземский осуществил (по экземпляру пасквиля, присланному на имя его жены) одно из первых графологических исследований «диплома». Но его вывод о том, что это подметное письмо — дело рук иностранца, не подтвердился.
Уже в советское время видные пушкинисты А. С. Поляков и П. Е. Рейнбот полагали, что если бы жандармы пожелали в самом деле разыскать виновных, именно печать, которой были закрыты пакеты, могла направить их на нужный след. Но «расследование», начатое в первой половине 1837 года III отделением, вскоре ушло в песок.
В последние годы Ю. Плашевский в публикации в журнале «Простор» «О происхождении пасквильного диплома» утверждал, что печать (как и сам пасквиль) масонская и принадлежала, возможно, Великой ложе «Астреи», хотя во главе её стоял и друг поэта — М. Ю. Виельгорский.
Старейший научный сотрудник Эрмитажа Иван Георгиевич Спасский, которому я в своё время показывал фотографии оттисков этой печати, не признал здесь следов ни масонской, ни личной, ни служебной печати, настолько она перегружена символами. Итак, отводилась ли ей вообще какая-либо роль в задуманной травле поэта?
Нахожу нужные источники и принимаюсь «читать» то, что оттиснуто на сургуче, застывшем полтора века назад.
Например, две капли, похожие на пламенеющие сердца, означают: «Любовь двух сердец содеяла единое». Раскрытый циркуль может быть воспринят и в смысле: «Кто тайну знает, тот все имеет». Одновременно это и призыв к действию. Плющ — символ верности, привязанности и семейного благополучия. На оттиске плющ щиплет какая-то странная птица. Такое изображение, очевидно, намекало на нарушителя семейного благополучия.
Принимая во внимание, что и сам Пушкин, и люди его круга, кому посылались экземпляры «диплома», скреплённые этой печатью, разбирались в значении подобных символов, можно допустить, что печать должна была подчеркнуть содержание анонимного письма.
Почтовые печатки являлись в XIX веке непременной принадлежностью обихода всякого грамотного человека. Заказывала их петербургская знать, как правило, в «Английском магазине» Никольс и Плинке. Здесь же многие покупали и тот сорт бумаги, на которой написан «диплом», — потому она и не может быть признана уликой против определённого лица. Другое дело — почтовые аксессуары.
Хорошо известно, что подметные письма доставлялись Пушкину и его друзьям, и знакомым по вновь введённой городской почте. Вместе с оттиском почтового штемпеля на пакете с адресом М. Ю. Виельгорского сохранилась и чернильная помета— «58». Не связана ли она с текстом штемпеля: «Городская почта, 4 ноя<бря>. Утро» ?..
Ленинградский филателист М. Добин, собиратель и исследователь материалов по истории именно санкт-петербургской почты, в том числе и пушкинской поры, изучив штемпель и цифровую помету, сообщил мне, что пакет с пасквилем сдали вечером 3 ноября и пошёл он в доставку утром 4-го. А помета «58» указывает на номер «приёмного места» — мелочной лавки. Все существовавшие в то время в Петербурге «приёмные места» (их было чуть больше ста) отправляли в среднем за день 400 писем, «закрыток» и билетов. Так что к «сидельцу» мелочной лавки (принимавшему плату за каждое из них) за день обращались 4—5 человек, и при необходимости он мог указать, кто, что и когда отправлял.
Помета, следовательно, являлась своеобразным «обратным адресом» определённого «приемного места». Жандармам это, конечно, было хорошо известно. Но они и туда не пошли, хотя однажды, когда последовал приказ свыше, было тотчас же обнаружено, кто и откуда отправил по городской почте оскорбительную анонимку графу Орлову.
Возможно ли теперь, 150 лет спустя, определить, где, в каком районе Петербурга находилось 58-е «приёмное место», чтобы узнать, откуда был отправлен М. Ю. Виельгорскому (единственный с верхним пакетом, дошедший до нас) экземпляр подметного письма?
Увы, поначалу все попытки исследователей выяснить таинственный адрес оказались тщетными. Помог случай. В рукописном отделе Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина мне посчастливилось обнаружить «Записку об отданных в Почтамт из приёмных мест письмах II округа, ноября 1». Год не указан, зато упомянуты фамилии почтальонов, количество сданных ими корреспонденций и сказано, что они были взяты из 55, 56, 57-го и, главное, 58-го «приёмных мест». «Записка» составлена той же рукой, тем же почерком, что и помета «58» на интересующем нас пакете.
Далее оставалось лишь установить, что второй почтовый округ обслуживал территорию второй административной части Петербурга, в которую входил и его центр. Здесь и находилось 58-е «приёмное место». Тут, в центре столицы, заказывали и пасквильную печать. Выходит, следов и улик для сыска было предостаточно!
Нельзя пройти мимо так называемого «конфиденциального» способа рассылки подметных писем, к которому тогда прибегали. Вполне приемлемый в деятельности ведомств и служб (верхний пакет — в их адрес, внутренний — на имя определённого чиновника), он у частных лиц при известных обстоятельствах вызывал замешательство, растерянность.
Явное несоответствие между сутью анонимного письма Пушкину (своего рода «общим извещением») и посылкой его под двойным пакетом уже само по себе таило каверзу. Впрочем, в «диплом» была заложена целая «система» каверз. Ведь будь это «общее извещение», его следовало бы отправить открыто, дабы познакомить с ним как можно больше людей. А тут десяток адресатов — и двойные пакеты! Спрашивается, к чему все эти ухищрения?
Думается, посылка пасквиля узкому кругу лиц (друзьям и знакомым поэта) в двойных пакетах преследовала ещё одну, основную цель — непременно столкнуть Пушкина с Дантесом. Анонимные враги Александра Сергеевича добились своего, ведь именно от друзей и знакомых он узнал (о чем и сообщал), что «семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на моё имя под двойным конвертом...», и они «все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением; но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса».
Дело умело вели к картелю.
Резонно предположить в данном случае стремление анонимного пасквилянта и подставить вместо себя ни в чем не повинных лиц. Получивший пакет на своё имя обнаруживал в нем и внутренний, адресованный Пушкину, и оказывался перед альтернативой: вскрывать внутренний пакет или нет? Распечатывавший становился невольным обладателем чужой тайны. А попытавшийся что-либо разузнать как бы сам превращался в распространителя клеветы. Наконец, переславшего (не вскрывая его) внутренний пакет адресату — Пушкину можно было при желании объявить клеветником.
Нечто подобное и произошло, например, с Е. М. Хитрово. Она, не распечатав, переправила Пушкину пакет с «дипломом». Позже, узнав о случившемся, написала ему полные отчаяния строки, уверяя, что «жестокий враг» преднамеренно хотел «заставить меня сыграть роль посредника». Она волновалась, отыскивая автора этой гадости. Публикатор и комментатор письма Т. Г. Цявловская высказывала мнение: Е. М. Хитрово «вообразила, что, пересылая оскорбительное письмо Пушкину через неё, аноним рассчитывал, что ее сочтут автором пасквиля». И, зная нравы света, она была недалека от истины. Уже в 1837 году настойчиво допытывались: «Кто же эта известная нам женщина и как стала она орудием этой жестокости?» В мемуарной литературе ее называли даже «весьма активной» в клевете на Пушкина и его жену. Более того, утверждали, будто Е. М. Хитрово являлась «орудием ужасного злодеяния».
Эти слухи были настолько стойкими, что П. А. Вяземскому пришлось защищать приятельницу и поклонницу Пушкина.
Следует заметить: подбор адресатов выглядит отнюдь не случайным. Среди получивших двойной пакет с «дипломом» был и поручик К. О. Россет. Он вскрыл его, показал друзьям — И. С. Гагарину и П. В. Долгорукову и стал расспрашивать: не знают ли они, кто мог сочинить и подкинуть этот пасквиль?
И именно эти молодые аристократы затем были названы участниками фабрикации подметного письма. Первый — ещё в конце января 1837 года, другой—четверть века спустя. В 60-е годы прошлого столетия в русской печати появились публикации, где высказывались суждения о том, что анонимный пасквиль — дело рук представителей высшей русской аристократии, князей И. С. Гагарина и П. В. Долгорукова.
Суждения о Гагарине и Долгорукове как о непосредственных исполнителях подметных писем (а заодно адресов и надписей) повторялись и позже.
В XX веке исследованию этой версии посвятил свои публикации известный пушкинист П. Е. Щеголев. Именно он настоятельно стремился убедить читателя, что только князь П. В. Долгоруков являлся непосредственным исполнителем текста «диплома», так как был «подручным» у приёмного отца Дантеса — нидерландского посла.
При всем этом до 1927 года исследователь утверждал: «Вопрос о том, кто писал диплом своей собственной руной, остаётся невыясненным».
Однако в 1927-м в № 42 «Огонька» появился очерк П. Е. Щеголева «Кто писал анонимные письма Пушкину?», где, основываясь на проведённой по его инициативе криминалистической экспертизе, назвал писцом «диплома» П. В. Долгорунова.
Это обвинение заставляет нас вспомнить историю щеголевской экспертизы. Уже при отборе образцов почерка для исследований была допущена недозволенная «подсказка», ибо большую часть образцов составляли автографы именно Долгорунова. Гагаринских бумаг представлено три, а Луи Геккерна — только одна. Рукописные строки других современников отсутствовали.
В эксперты Щеголев избрал А. Салькова — фельдшера по образованию, служившего до революции в полиции, где он занимался в основном дактилоскопией. В советское время, работая в научно-техническом бюро при Ленинградском губернском уголовном розыске, Сальков брался за самые разнообразные экспертизы, занимался также и изучением почерков.
Конечно, проводить подлинно научное исследование ему было не по силам. И тем не менее «сенсация» взяла старт 13 октября 1927 года на страницах ленинградской «Красной газеты» в заметке все того же А. Салькова: «Автор анонимных писем Пушкину найден». «Никто иной, — утверждалось в заметке, — как именно он, Долгоруков, представитель именитейшей дворянской фамилии, историк, публицист, журналист и эмигрант, писал эти анонимные письма».
«Заключение» Салькова, собственно, и легло в основу щеголевского очерка в «Огоньке», который сразу подвергся резкой критике. Прочитав этот материал, нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин написал Щеголеву письмо, где, в частности, говорилось:
«На почерк П. В. Долгорукова совсем непохоже. Экспертиза Салькова напоминает... экспертизу Бертильона в деле Дрейфуса». Известно, что Бертильон нашёл в тексте «шпионского документа», якобы отобранного у офицера французской армии Дрейфуса, сходство с его почерком. Но при этом рассматривались только совпадения, характерные для многих лиц, учившихся писать в одно и то же время. И вовсе не принимались в расчёт различия, благодаря которым как раз и выявляются признаки, характерные лишь для данного конкретного лица.
А. Сальков тоже обращал внимание лишь на совпадения, полностью обходя различия.
Чуть позже Г. В. Чичерина с критическими замечаниями относительно проведённой экспертизы выступил пушкинист М. Л. Гофман, а в 1931 году литературовед П. К. Губер отметил, что имя писавшего пасквиль установлено «при помощи далеко не всегда бесспорного графологического исследования». Подобную же точку зрения высказывали в своих неопубликованных работах, посвящённых «диплому», Б. В. Казанский и П. Е. Рейнбот. Последний подчеркнул, что «вопрос о его (П. В. Долгорукова) виновности остаётся открытым...». И все же, несмотря на это, контрольной квалифицированной почерковедческой тщательной проверки выводов А. Салькова так и не было проведено. А обвинения против Долгорукова продолжали выдвигаться до наших дней на страницах монографий, романов, в фильмах, пьесах.
Имели, правда, место и неудачные попытки осуществить новую экспертизу. Взялся за неё по инициативе любителя-пушкиниста М. Яшина криминалист В. В. Томилин. Но вновь допустил явные нарушения основополагающих требований современного научного почерковедения. Эксперт искусственно сузил количество сравниваемых образцов, отобранные же опять-таки содержали не одну «подсказку». Так, при изучении надписи на внутреннем пакете с пасквилем: «Александру Сергеичу Пушкину» (ею, собственно говоря, и занимался В. В. Томилин) она заранее была окрещена «простолюдинской», и для её исследования был представлен только образец почерка московского слуги Гагариных Василия Яковлевича Завязкина. Затем «подтверждалось», что надпись сделал именно он.
Естественно, возникла острая необходимость в осуществлении нового исследования. С письмом «Огонька» я обратился к директору Всесоюзного НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции СССР, доктору юридических наук А. Р. Шляхову. Он любезно согласился помочь, поручил исследование анонимного пасквиля старшему научному сотруднику этого института Г. Р. Богачикиной, обладающей большим опытом исследования почерков, в том числе деятелей русской культуры XIX века. К исследованию была привлечена также старший научный сотрудник Киевского НИИСЭ, кандидат юридических наук С. А. Ципенюк.
Но для того чтобы эти специалисты могли дать максимально точное заключение, им нужно было предоставить не только те материалы, которыми пользовался Сальков, но и дополнительно образцы почерков Долгорукова, Гагарина, других современников.
Добывал я их в отделах рукописей многих музеев и библиотек, в архивах. Там удалось отыскать образцы почерков Долгорукова, Гагарина, пригодные для исследования по самым строгим правилам и требованиям современного научного почерковедения. Среди них оказались документы 1836—1837 годов, написанные гусиным (Сальков пользовался позднейшими автографами Долгорукова и Гагарина) и стальным пером, на русском и французском языках.
Тем, однако, подготовительная работа перед проведением сложного исследования не исчерпалась. Необходим был консультант по французскому языку (для которого он являлся бы родным). Понадобились также консультации палеографов, специалистов по церковнославянскому языку и т. д.
Лишь после всего этого долгожданное контрольное исследование, наконец, состоялось, дав в итоге 31 машинописную страницу «Заключения специалиста». Привожу выдержки из него:
«На исследование поступили:
1. Фотокопии 2 экземпляров «диплома ордена рогоносцев» на французском языке, присланных на имя А. С. Пушкина.
2. Фотокопия адреса «Графу Михайле Юpieвичу Вiельгорскому. На Михайловской площади. Дом графа Кутузова».
3. Фотокопии двух надписей: «Александру Сергеичу Пушкину».
Исследованием требуется установить:
1. Кем, князем Долгоруковым Петром Владимировичем или князем Гагариным Иваном Сергеевичем, исполнены указанные выше тексты 2 «дипломов [ордена] рогоносцев», адрес и две надписи?
2. Обоснованно ли «Заключение» эксперта научно-технического бюро Ленинградского губернского уголовного розыска А. А. Салькова, данное им в августе 1927 года?»
Прерву цитирование, дабы засвидетельствовать, сколь трудным, кропотливым было это исследование. Подтверждение тому — множество таблиц, фотокопии документов, испещрённые условными знаками и множеством цифр. Ни одна деталь, ни один штрих, завиток, наклон в почерке не ускользнули от внимания экспертов. В результате почерковеды сделали совершенно определённый вывод:
«Поскольку подавляющее большинство букв в французских и русских [исследуемых] текстах являются скорописными, эти тексты, несомненно, пригодны для сравнения их с представленными скорописными образцами почерков П. В. Долгорукова и И. С. Гагарина».
Анализ почерка, которым написаны исследуемые документы, установил, что «оба текста и адрес выполнены одним лицом».
А это не оставило сомнений и в другом вопросе: русский, учинивший адрес и надпись, воспроизвёл также французский текст «диплома». Эксперт по французскому языку К. Фиц подтвердила нетвёрдое владение писцом «диплома» французской орфографией.
Теперь посмотрим, что поведали отдельные детали технического исполнения экземпляров пасквиля. В тексте большинство знаков скорописи первой четверти XIX века. Но там оказались и отдельные литеры русской скорописи XVIII века. Из этого можно вывести, что фабрикатор анонимки имел как образец документ той поры о награждении русским царским — императорским орденом («диплом ордена рогоносцев» — карикатура подобного акта), и даже предположить, что тут использовали диплом к ордену «Св. Иоанна Иерусалимского», которого были удостоены И. Борх и Д. Л. Нарышкин, чьи имена приведены в анонимном пасквиле.
Немало примечательного открывается и в эмоциональной окраске текста анонимного пасквиля. Так, в одном его экземпляре после слов «историографом ордена» — несколько восклицательных знаков, а в конце выведен чрезмерный росчерк, который почитался тогда проявлением неуважения, если он оказывался в письме, записке, посланных мужчине, а в письме к женщине и вовсе не допустимым.
Фабрикатор пасквиля осуществил и его корректуру: исправил первый инициал Нарышкина, переделав «Д» из ошибочного «Л», а в надписи «Александру Сергеичу Пушкину» в имени поэта превратив «и» в «у».
Долгое время все эти описки объяснялись тем, что адреса и надпись воспроизводил простолюдин, только такой и мог якобы обозначить отчество поэта как «Сергеичу», а имя его друга М. Ю. Виельгорского — «Михайле».
Однако, по мнению заведующего отделом культуры русской речи Института русского языка АН СССР, доктора филологических наук Л. И. Скворцова, такое употребление имени и отчества на письме позволяло продемонстрировать близость отношений с адресатами. Что и использовал пасквилянт, рассылая «дипломы» именно друзьям поэта, надеясь, что некоторые из них благодаря этому, не заподозрив ничего худого, перешлют письмо Пушкину.
Все сказанное позволяет предположить, что составителем и писцом подметного письма скорее всего являлся один и тот же человек высшего света.
Но был ли это И. С. Гагарин или П. В. Долгоруков?
Тут следует снова предоставить слово специалистам-почерковедам. На их стол легли образцы почерков этих лиц за различные периоды жизни. Они установили, что особенности почерков Долгорукова и Гагарина в течение такого большого срока «устойчиво сохранились».
Но есть ли совпадения в образцах почерков Долгорукова и Гагарина с почерками «подследственных» документов? Совпадения, которые обнаружил Сальков, оказывается, как заметили современные криминалисты, бывают у самых различных лиц, учащихся грамоте в одно и то же время, по правилам одной письменности. Чтобы ещё раз убедиться в том, эксперты сравнили автографы Долгорукова и Гагарина с образцами почерков более пятидесяти их современников!
Результат — на множестве таблиц. Видишь, как скрупулезно сравнивались отдельные буквы, их элементы и т. п. И только после этого во ВНИИСЭ занялись сопоставлением совпадений «диплома» с почерками Долгорукова и Гагарина. Специалисты отметили, что «их объем и значимость (в каждом сравнении отдельно) не составляют индивидуальной совокупности, характеризующей почерк одного, определённого лица».
«Заключение» ВНИИСЭ гласит: «Вывод эксперта Салькова в отношении исполнения 2 «дипломов [ордена] рогоносцев» и адреса «Графу Михайле Юpieвичу Вiельгорскому» князем Долгоруковым не является научно обоснованным».
А вот что показало сравнение различий почерков Долгорукова и Гагарина и исследуемых документов. Оказывается, «различающиеся признаки устойчивы, существенны и образуют совокупности, достаточные для категорического вывода о том, что тексты двух «дипломов» и адрес «Графу Вiельгорскому» выполнены не Долгоруковым П. В. и Гагариным И. С., а другим лицом».
Так был получен отрицательный ответ на вопрос, занимавший не одно поколение исследователей, — написали ли Долгоруков или Гагарин собственной рукой «диплом», адреса и надписи на пакетах.
А ведь в течение ста пятидесяти лет полагали, что сравнение почерка все откроет, станет решающим в поиске пасквилянтов. В действительности же нашему коллективному изучению «диплома» суждено было сыграть в этом сложном деле лишь служебную роль, освободив дорогу нового поиска от всякого рода прежних «сенсаций», «догадок», заблуждений и наслоений.
Кроме того, настоящее исследование позволило выяснить судьбу сохранившихся экземпляров «диплома» и дало немало таких сведений, которые помогут в конце концов найти действительного составителя и распространителя пасквиля, ставшего предвестником гибели Пушкина.
Но установление его настоящего автора не самоцель, а лишь один из путей, позволяющих реконструировать важные звенья событий, которые привели национального гения к роковому барьеру на Черной речке.

^*Откуда были изъяты жандармами, которые завели «дело», озаглавленное «О присланных Пушкину безымянных билетах (записках)».