Нобелевку — за «Слава Украине!»
Автор: Александр Шамшиев

Нобелевскую премию по литературе получила горячая поклонница майдана, рассказывающая, что русские всегда уничтожали белорусов.

Беларусь ликует — Нобелевская премия по литературе досталась Светлане Алексиевич. Таким образом Алексиевич одновременно стала первым нобелевским лауреатом-гражданкой Беларуси и первым за долгое время автором, пишущем на русском языке, кто получил эту престижную награду. Белорусские власти, включая президента, поздравили Алексиевич и отнеслись к событию весьма благосклонно, несмотря на то, что лауреат является последовательным критиком режима Александра Лукашенко вплоть до того, что называет современную Беларусь смесью мафиозного и советского государства. Поздравления отправили и президент Украины (Алексиевич родилась в Украинской ССР), и министр культуры РФ. Последнее особенно показательно, учитывая политические позиции автора — если для нее и существует зло, достойное официального Минска, то это официальный Кремль.

Это говорит о том, что как Минск, так и Москва спокойно относятся к критике в свой адрес и понимают, что когда прозу на русском языке признают лучшей в мире — это в любом случае позитивное достижение и благо для русской культуры в широком смысле слова.

Вместе с тем, оставив литературные качества профессиональным критикам, невозможно игнорировать очевидный политический фон, сложившийся вокруг присуждения премии. Среди интеллектуалов на европейском континенте Светлану Алексиевич можно смело ставить в ряд профессиональных изобличителей России вроде французского философа Андре Глюксманна. Если брать следы в прессе и сравнивать тон в отношении РФ, ближайшая российская ассоциация — Валерия Ильинична Новодворская. Что ни статья и интервью — она борется с «путинской диктатурой», хуже которой только родная «тоталитарная» Беларусь, сравнивает Россию с Северной Кореей, выступает против присоединения Крыма, восхищается обоими майданами (успехам которых Россия, по ее мнению, должна завидовать). Нелишним здесь будет напомнить, что судьбой литературной «нобелевки» распоряжается Шведская академия, состоящая из 18 пожизненных членов, которые необязательно должны быть литераторами и лингвистами, а могут быть, к примеру, историками, юристами и прочими гуманитариями. Имена всех номинантов при этом держатся в тайне в течение 50 лет, известно лишь их количество — в этом году набралось 198 человек, из них только 36 были номинированы впервые.

Разумеется, соблазн свалить любую неловкую ситуацию на большую политику присутствует всегда, равно как и назвать любую премию «политической», однако на сей раз первыми кинулись политизировать персону Алексиевич горячие поклонники, а не недоброжелатели.

Ей уже прочат славу Солженицына и Пастернака XXI века, популярный журналист Олег Кашин готов водрузить на ее голову венец нового морального авторитета оппозиции и лидера альтернативного «русского мира», отличного от того, каким его видят большинство россиян (если верить рейтингам президента и опросам общественного мнения по украинским событиям).

Западная пресса, в целом поддержавшая точку зрения шведских академиков, также подмечает любопытные нюансы. Произведения Алексиевич не относятся к художественным, она работает как общественный деятель и журналист-документалист. Журнал правозащитной организации Human Rights Watch называет ее расследовательным журналистом, а не писателем, и празднует победу именно в этом качестве. Необычность логики шведов признает и Wall Street Journal — Нобелевская премия по литературе редко оказывалась в руках журналистов. Издание приводит примеры Бертрана Рассела и Уинстона Черчилля, которые в начале 1950-х получили премию не за художественные произведения, а за историко-философский трактат о брачных отношениях и многотомник по истории Второй мировой войны соответственно. Неожиданным и необычным называет выбор Алексиевич BBC, ссылаясь на ее журналистскую деятельность, попутно вспоминая, что лауреат известна куда меньше своих конкурентов Филипа Рота, Джойс Кэрол Оутс и Харуки Мураками. «Когда мир сильно обозлен на Россию, ждите, что кто-нибудь оттуда получит Нобелевскую премию», — доходчиво объясняют на страницах Guardian. Подмечают, что награждение критика «российского режима» трудно не считать упреком Кремлю, добавляя, что «воистину, это лучший вид упреков». Идею поддерживает обозреватель Bloomberg Леонид Бердишский — награждение одного из «наиболее чистых и яростных критиков Путина» служит посланием Кремлю.

«Все, что можно сказать по поводу премии Светланы Алексиевич, — это "Слава Украине!"».

Необходим был хоть какой-то повод, чтобы уесть Россию, ради чего российские писатели, даже схожих политических взглядов, были так или иначе обойдены, — прокомментировал событие порталу RuBaltic.Ru писатель и публицист Захар ПРИЛЕПИН. — Премия Евтушенко или Улицкой имела бы больше оснований с сугубо литературной точки зрения, но это было бы награждение России. Поэтому наградили Беларусь, но за тексты человека, который настроен сугубо негативистски по отношению к России и, собственно, перемещается из страны в страну и рассказывает про ужасную кровавую милитаристкую чудовищную Россию, которая все убивает с утра до вечера и только этим и занимается. И что в России чудовищно живут люди, будто в концлагере, последние 100 лет, а, может, и тысячу. Так что это политический акт, весьма смехотворный. Могли бы в свое время дать Астафьеву — он тоже был горячим антисоветчиком, но хотя бы писателем прекрасным. Не говорю уже о Валентине Распутине и Андрее Битове. Это авторы, безусловно, заслуживающие Нобелевской премии. Или взять современников, таких как Александр Терехов, писатель мирового уровня. Но выбрали персонажа, совершенно четко маркированного против России — такая вот шутка. Мы просто должны отдавать себе отчет, как к нам в мире относятся, в том числе разнообразные экспертные сообщества, которые сделают все что угодно, даже себе во вред, лишь бы указать России ее место».

Россия в текстах Алексиевич предстает как тотальный агрессор, абсолютно во всех ипостасях, причем не только в отношении Украины или Грузии. Россия в том числе виновата в том, что нынешний лауреат вынуждена писать по-русски вместо белорусского. «Все книги, которые я написала — это мировоззрение — невозможно было бы сделать в рамках белорусской культуры. У нас говорят, что белорусский взгляд не выше осиного гнезда. Мы — маленькая нация, которую всегда русские уничтожали…», — уверена Алексиевич. Поэтому и передовых европейских украинцев надо скорее спасать от «российского Средневековья».

Как и многие на ее месте, Алексиевич часто делает оговорку, что борется против Кремля, зато любит русскую культуру и вообще Россию. В этом прослеживается разница с большинством западных единомышленников. На Западе в основном проводится четкое разграничение: есть «клика чекистов и олигархов, узурпировавшая власть», и есть великолепный и замечательный русский народ. Алексиевич же выступает не против конкретного Путина, но и каждого — ведь Путин сидит в каждом русском. Россия — коллективный Путин, страна с извечно несвободными (даже в 90-е!) людьми, униженными и оболваненными. А очищение? Только через майдан!

Источник: Аналитический портал RuBaltic.Ru http://www.rubaltic.ru/article/kultura- … vich/#t20c

К сожалению, народ поддерживает Путина ("Neue Zuercher Zeitung", Швейцария)
Пауль Флукигер (Paul Fluckiger)

27/10/2015

Когда многие полагали, что Россия находится на пути к демократии, Светлана Алексиевич тоже хотела в это верить. После агрессии на Украине и в Сирии этот лауреат Нобелевской премии по литературе уже более трезво смотрит на вещи. По ее мнению, имперская мечта живет в каждом русском.

Сначала Россия в нарушении международного права аннексировала украинский полуостров Крым, затем начала агрессию против Донбасса, а теперь она наносит удары с воздуха в Сирии. Возможна ли вообще совместная мирная жизнь с Россией? Ответ Светланы Алексиевич:

Светлана Алексиевич: Никто не ожидал того, что Путин теперь делает в Сирии, и что он спровоцирует этот конфликт. Однако не следует терять бдительность — хотя на Украине стало тихо, война там еще не закончилась и может в любое время вернуться. Все это означает, что мир оказался в очень сложной ситуации.

Neue Zuercher Zeitung: Почему в таком случае в России почти нет никакого сопротивления?

— Интеллигенция находится в состоянии шока, она ничего не понимает. А народ, к сожалению, действительно поддерживает Путина. Недавно я была в Сибири. Меня поразило то, что я там увидела. В городах там встречаешь людей, которые испытывают страх перед войной, но как только оказываешься на окраине бывшего Советского Союза, то там уже никто не боится войны. Все просто счастливы от того, что мы вновь являемся большой империей, которую Запад должен бояться.

— Не возникает ли сегодня новая спираль насилия?

— Боюсь, что это так. Как раз недавно я была на Украине и говорила там с беженцами, которые были вынуждены оставить свои дома и уехать. Теперь они хотят вернуться в Донбасс для того, чтобы там воевать против русских. И это можно понять, но для меня насилие — темная сила. Никто не может сказать, чем все закончится.

— Что Запад может сделать? Считаете ли вы правильным введение санкций?

— Отвечать с помощью санкций — довольно своеобразное решение. Но я не думаю, что есть какой-то иной вариант. Кроме санкций я не вижу другой возможности, а если Запад будет вовлечен в военные действия, то мы получим третью мировую войну.

— Однако история показывает, что русские ради победы своей идеи готовы голодать и погибать. Что в таком случае могут сделать санкции?

— Это верно, и поэтому так сложно обстоит дело с санкциями. Недавно на вопрос, готовы ли они за путинскую идею великой России умереть сами или пожертвовать жизнью жены, детей и родственников, 35% россиян ответили «Да, готовы!» Это результат идеологического промывания мозгов.

— В течение многих лет вы занимаетесь «красным человеком». С помощью этой метафоры вы описываете все еще распространенную ментальность, сформированную под влиянием советской идеологии. Виновен ли культ «красного человека» в нынешних событиях? Или же все это идет намного глубже — вплоть до российского империализма в царское время?

— Имперская мечта живет в каждом русском. Решающим фактором здесь, на самом деле, является «красный человек». В 1990-е годы мы, демократические активисты, полагали, что коммунизма больше нет, что он преодолен. Мы думали, что он никогда больше не возродится. Однако подобный вывод оказался неверным. Почему? «Красный человек» верил в большие идеалы и в новую жизнь. Для нового, демократического времени не существовало никакой интеллектуальной надстройки. У Путина она вновь появилась. Кроме того, Путин часто появляется на телевидении, и с его помощью можно увидеть, что он делает, и почему он это делает. Путин предлагает людям объяснение, перерабатывает его, излагает им свое мировоззрение. Мы, демократы, в этом отношении ничего не делали.

— В вашей последней книге «Время секонд-хэнд» вы описываете, как стремительно обрушились на граждан СССР перемены, и какие травмы образовались у них в результате.

— Народ был ограблен. Он чувствует себя униженным и обманутым. Люди стали агрессивными. Я смогла понять это во время своих путешествий, которые я проделала ради этой книги. Тогда я думала, что все, несомненно, закончится плохо. Однако друзья мне говорили: «Нет, мы находимся на демократическом пути, и все будет хорошо». Но получилось иначе.

— Причина этой агрессии коренится в «красном человеке»?

— Несомненно. Все мне рассказывали о том, что раньше, при социализме, их уважали. На работе и везде их пичкали рассказами о том, что «красный человек» — очень важный человек в социалистическом государстве.

— Вы вкладываете в понятие «красный человек» такой же смысл, как российский диссидент Александр Зиновьев, который говорил о гомо советикусе?

— Да, именно. Но мне не нравится выражение гомо советикус. Мой отец был убежденным коммунистом, и все мои родственники жили в мире «красных людей». Выражение «гомо советикус» звучит холодно, и поэтому я не могу их так называть. Ведь они все потеряли, поскольку все они в своей жизни вынуждены были пройти через многие трагические события. За каждым «красным человеком» стояла красивая «красная идея», его идеал. Я в течение четырех десятилетий пишу об этих людях — о том, как они жили, как страдали, о чем они думали, и как все обрушилось.

— Таким образом, можно считать, что «красный человек» в России не умер. Можно ли сказать то же самое в отношении Украины после революции на Майдане?

— «Красный люди» населяют все постсоветское пространство. И за один день ситуация не может измениться. Сегодня ты коммунист, а завтра ты от всего этого отказываешься — так не бывает. Эти люди были воспитаны в советской системе. Все они читали одни и те же книги, усваивали их содержание и росли с этими идеалами.

— Не является ли конец «красного человека» вопросом поколений?

— Молодые украинцы, конечно же, хотят новой жизни. Они хотят преодолеть период «красных людей», особенно после всех рассказов об их друзьях, погибших на Майдане. Однако государство еще не побеждает олигархов, эту настоящую напасть. Президент Украины Петр Порошенко сегодня пытается это делать. Однако это очень трудная и очень сложная задача. Майдан многое изменил. На Аллею Героев в Киеве, названную так в честь погибших на Майдане, приходят различные люди — люди всех возрастов, в том числе коммунисты, и они с гордостью говорят: «Да, мы готовы за это умереть, мы умирали за это, мы хотим другую жизнь, мы ходим жить в условиях свободы!»

— Вы настроены оптимистично и считаете, что Украина сможет это сделать?

— Воля присутствует, однако международное сообщество государств должно оказать помощь Украине в этом деле — насколько возможно. Украина тогда победит в этой войне, когда она начнет лучше жить. Это намного важнее военной победы над русскими.

— Когда вы сами преодолели в себе «красного человека»? Каким образом вы освободились?

— Во мне это произошло во время афганской войны (с 1979 года по 1989 год — прим. редакции Neue Zuercher Zeitung). Для меня идея социализма умерла именно там. Мой отец был директором школы, учителем. Он очень сильно верил во все идеалы и воспитал меня в соответствующем духе. Он и его друзья были хорошие люди, простые люди. Им можно было верить. Для меня расставание с этими идеалами оказалось сложным и очень длинным процессом.

— А было ли какое-то решающее событие?

— Когда я работала над книгой «Цинковые мальчики» о войне в Афганистане, я поехала туда сама и видела там собственными глазами, какие ужасные вещи творили русские солдаты. В одной больнице я видела детей и женщин без ног. Одной женщине я дала игрушку — у нее на груди был ребенок. И в этот момент я заметила, что у него нет ни ручек, ни ножек. Я была шокирована! Она мне сказала: «Это сделали русские! Советские гитлеровские фашисты!» Это один из эпизодов, способствовавших моему самоосвобождению. Когда я закончила работу над этой книгой, я уже была полностью свободной.

— Героями ваших книг чаще бывают женщины, а не мужчины. И нередко ваши героини - очень жизнестойкие женщины. Почему женщины на постсоветском пространстве такие сильные?

— Мужчины способны только воевать. Всю страну всегда несли на себе женщины, а детей они в большинстве случаев воспитывали в одиночку. После развала Советского Союза мужчины оказались не у дел и жаловались на то, что они потеряли работу. Тогда как женщины стали учиться чему-то новому и поддерживали семьи. Со своими цветными сумками они объездили весь мир, они обменивали товары, продавали их и таким образом зарабатывали деньги.

— Не сделал ли культ «красного человека» женщин в России такими сильными?

— Нет, женщины всегда были сильнее. Я поняла это, когда писала книгу «У войны не женское лицо», книгу о советских женщинах во Второй мировой войне. Миллионы женщин у нас участвовали в той войне и погибли. Миллионы! Такого в мировой истории еще не было. Да, русская женщина — это очень сильный человек!

— В вашей новой книге речь идет о любви. На постсоветском пространстве она чем-то отличается от того, что происходит у нас, на Западе?

— Я не знаю, я еще этого не обнаружила, я ведь не так долго у вас живу (смеется). Я больше 30 лет занималась «красным человеком» и написала об этом энциклопедию из пяти книг. Теперь я решила обратиться к экзистенциальным темам, то есть к любви и к смерти. Однако очень сложно добраться до чего-то существенного. У вас другая жизнь. Конечно, есть нечто общее: везде женщины плачут, когда их обманывают и бросают.

— Что мы узнаем из вашей новой книги о русских, украинцах и белорусах?

— Я пока не знаю. В настоящее время я еще собираю материал, и могу лишь сказать, что мне очень сложно работать над этой книгой.

— Может ли Нобелевская премия еще больше осложнить вашу работу? Вы теперь получили большую известность, но не исчезнет ли при этом непосредственность в контактах с людьми?

— Я очень надеюсь, что этого не случится. Я и раньше получала немало значимых международных наград. Когда я иду к людям, я делаю это не как великий писатель, а всегда как простой человек, который хочет пообщаться и что-то узнать, и не только о войне, а прежде всего о жизни.

— Недавно вы вернулись в Минск.

— Как только это стало возможным, я вернулась из эмиграции. Александр Лукашенко стал вновь играть с Западом. В результате в Белоруссии стало немного легче.

— Вам не надоела свобода? Может быть, вам не хватало диктатуры? Не является ли авторитаризм в том виде, в каком его реализует Лукашенко, косвенным образом полезным для вашей литературной работы?

— Нет, мне не нужна никакая диктатура. Но я всегда скучала по дому, я никогда не хотела остаться в Западной Европе. И мой литературный жанр требует, чтобы я жила вместе с людьми, чтобы я каждый день с ними разговаривала, чтобы я с ними праздновала и танцевала.

— Какую цель вы преследуете с помощью ваших книг? Вы хотите что-то изменить?

— Я хочу писать о том, кем мы были, и о том, что с нами произошло. Я хочу рассказать об этом ужасном опыте. Ведь идея коммунизма не умерла. Она продолжает жить. И я хочу показать, как эта идея теперь реализуется в России, и к чему это приводит.

Оригинал публикации: «Das Volk unterstützt leider Putin»
Опубликовано: 25/10/2015 14:30

Читать далее: http://inosmi.ru/world/20151027/2310473 … z3pq6AaLDN
Follow us: @inosmi on Twitter | InoSMI on Facebook

Белорусские новости, Белоруссия

«Комиссары в пыльных шлемах» сочли Светлану Алексиевич несознательной
09.12.20154615
Александр Класковский

Государственное белорусское телевидение ожидаемо не стало транслировать нобелевскую лекцию, с которой выступила 7 декабря в Шведской академии Светлана Алексиевич. Тут все ясно: она нелестно высказывалась о режиме, о ней, в свою очередь, нелестно высказался Александр Лукашенко. Но лекция Алексиевич разорвала полемикой и независимое белорусское сообщество — тех, кто, грубо говоря, против диктатуры.

Если одни призывают гордиться тем, что соотечественница получила самую престижную на свете литературную награду, использовать это для продвижения позитивного имиджа Белоруссии, то другие обвиняют лауреатку в русскоязычии, космополитизме, игнорировании задач борьбы за национальное возрождение и пр. Самые радикальные из апологетов белорусской идеи вынесли в социальных сетях вердикт: не наша!

Караул, разрыв шаблона!

Да, свои документальные книги Алексиевич написала по-русски. На том языке, на котором в основном говорили ее герои — жители СССР, а потом постсоветского пространства. Ведь она исследовала, как сама говорит, феномен «красного человека» — феномен, который оказался фантастически живучим и после распада советской сверхдержавы. О себе в лекции она сказала так: «У меня три дома — моя белорусская земля, родина моего отца, где я прожила всю жизнь, Украина, родина моей мамы, где я родилась, и великая русская культура, без которой я себя не представляю. Они мне все дороги».

Показательно при этом, что казенные патриоты нашей восточной соседки обвинили Алексиевич как раз-таки за якобы антироссийский дух ее книг и высказываний (и даже выдвинули версию, что именно за это ее и наградили ненавистные западники). А когда писательница назвала оккупацией то, что произошло с Крымом, то удостоилась отлупа из уст Дмитрия Пескова, пресс-секретаря Владимира Путина. Таким образом, лауреатка оказалась чуждым элементом и для белорусского, и для российского политического режима, а также для идеологических адептов — этаких комиссаров в пыльных шлемах — из очень разных лагерей. Ее творчество, ее система взглядов разрывает и те, и другие, и третьи шаблоны.

Невыносимая легкость игнора

Лично меня удручает та легкость, с которой часть сторонников белорусской идеи, демократизации страны и прочих прогрессивных вещей отказывается от всего того, что не вполне укладывается в прокрустово ложе их идеальных конструкций. Более того — начинают это не идеальное долбать иногда с большей яростью, чем привыкли обличать проклятый режим. А люди вообще не идеальны. Мир в принципе не идеален. И да, сегодняшняя Белоруссия далека от тех возвышенных очертаний, что грезились романтичным деятелям возрождения в начале 90-х. Но здесь надо выбирать — или я живу, действую здесь и сейчас, или, говоря словами нашего философа Валентина Акудовича, «мяне няма». Отсутствующий же всегда неправ. Вот, например, оппозиционные политики патетично объявляли игнор президентским выборам 11 октября, потому что те не настоящие.

Потом, когда Лукашенко одной левой пролонгировал полномочия еще на пять лет, в упор не заметив этого гордого игнора, группа оппонентов режима написала письмо в Брюссель, чтобы Европа помогла устроить выборы настоящие, честные. Получили корректно-издевательский ответ, что их анализ ситуации принят к сведению. Что надо делать? Правильно, заявить, что и Брюссель не настоящий, изменил европейским ценностям, давайте и его долбать! Точно так же часть противников Лукашенко предъявляет претензии негосударственным СМИ: мол, играют в плюрализм, слабо поддерживают оппозицию. Фактически эти люди хотят, чтобы негосударственные ресурсы были органами определенного политического течения, рупорами антирежимной пропаганды. Но в чем тогда, объясните, разница между властями и их политическими оппонентами? И те, и те желают видеть журналистов своей идеологической обслугой!

В параллельном мире жить уютнее

При этом представители политического гетто гордо отказываются, когда их приглашают в ток-шоу на государственное телевидение. Мол, согласны только на прямой эфир, а в записи — ни-ни, потому что чертовы пропагандисты все исказят, вырежут самое главное. Мне приходилось участвовать в таких теледискуссиях. Да, организаторы манипулируют сюжетом и аудиторией (например, при помощи плакатика за кадром подсказывают, когда и кому аплодировать), могут выстричь какую-то фразу, но все не выстригут, потому что иначе будет непонятно, с кем так яростно спорили апологеты авторитарной белорусской модели или «русского мира». И я убеждался, что твои слова заставляют задуматься тех людей, которые не читают оппозиционные сайты.

Так почему же эти возможности не используют партийные деятели, которые твердят, что им надо выбраться из гетто, расширить влияние на массы? Они ждут идеальных выборов, которые кто-то поднесет на блюдечке с голубой каемочкой, ждут эпохи плюралистичного ТВ, ждут чудесного прозрения несознательного народа, который вдруг вывалит на улицы и поставит во главе протеста их, правильных вождей. А пока удобнее всего воевать с режимом в узком виртуальном кругу френдов по фейсбуку. Проще объявить, что страну захватил «оккупационный режим» — и гордо уйти в башню из слоновой кости, жить в параллельном мире в ожидании некоего исторического времени «Ч», когда ненавистная власть вдруг падет и можно будет начать с чистого листа созидание идеальной, правильной Белоруссии. Но этого чудесного времени «Ч» не будет никогда. Историю невозможно начать с чистого листа. И хотя бы на несколько миллиметров приблизить Белоруссию к своему идеалу (априори недостижимому) можно лишь действуя в реале здесь и сейчас. Важно осознать, почувствовать шкурой: это наша страна, пусть и несовершенная, и ты — ее гражданин, а не сторонний наблюдатель. Иначе зависнешь в параллельном мире навсегда.

Виртуальный партком

Отмечу, что белорусские независимые СМИ активно, добротно отрабатывают тему нобелевского турне Алексиевич. Это и интервью с ней, и подробные отчеты о мероприятиях с ее участием, и онлайн-трансляция лекции, и веер мнений о ней, ее творчестве, гражданской позиции.  Правда, удивило, что некоторые СМИ оценку лекции Алексиевич отдали на откуп оппозиционным политикам. Но мемориальная лекция по литературе — не политический митинг. А оценивали некоторые, кажется, именно по критериям митинга. И, видимо, жутко разочаровались, что писательница не слишком напоминала нынешнего политэмигранта Зенона Пазьняка в его звездные годы на трибуне Верховного Совета. В социальных же сетях набросились на тех, кого Алексиевич выбрала в попутчики в своем путешествии в Стокгольм. Одна из таких фигур — Юрий Зиссер, бизнесмен, основатель портала TUT.by. Его вербально бьют, например, за то, что назвал недавний протест студентов БГУ «маршем двоечников».

На мой взгляд, оценка действительно неудачная. Но Зиссер, при всех его ошибках и компромиссах с властью — пример того, как и в белорусских условиях можно создать успешное дело, а именно — сверхпопулярный портал с пристойной, сбалансированной информационной политикой.  И вот это конкретное дело, на мой взгляд, перевешивает все неудачные высказывания этого человека. А что сделала для изменения информационного поля Белоруссии масса его критиков, если не считать белого шума в «Фейсбуке»?  Я уж не говорю о том, что это сугубо личное дело Алексиевич — кого приглашать в Стокгольм. В желании же заслушать ее «персональное дело» на некоем виртуальном парткоме мне тоже видится отголосок советских нравов.

Большевистский гимн продолжает звучать

Кого-то задела фраза писательницы: каждый из нас виноват в том, что Лукашенко двадцать лет у власти. Тут же бросились доказывать свои заслуги в борьбе с режимом, не поняв, что мысль гораздо глубже: власть бессменного президента пока сильна потому, что общество в целом не созрело для перемен.  Задам обидный риторический вопрос: разве на мышлении изрядной части противников режима не лежит отпечаток «красного человека»? Дефицит толерантности, неуважение к правам личности, желание всех мобилизовать, подогнать под ранжир некой святой идеи — что это, если не комиссарство в чистом виде?

Да, лозунги меняются, иногда на противоположные большевистским, но по сути аккомпанементом просится все тот же гимн КПСС: «…До основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим».  Но большевики уже попробовали радикальную социальную инженерию — и это обернулось большой кровью, а нового человека по своему разумению они так и не создали. Они только обрекли на страдания реального маленького человека. Об этом и пишет Алексиевич.

Она заслужила право «не соответствовать»

Я не говорю, что нынешняя обладательница Нобеля — вне критики. И сам готов оспорить иные ее утверждения. Но давайте судить о литераторе прежде всего по критериям литературы. Некоторым же критикам не грех посмотреть в зеркало — не взирает ли оттуда нетерпимый, тоннельно мыслящий «красный человек». Мол, она, Алексиевич, должна соответствовать нашему канону, служить нашему святому делу. Не с такими ли мерками подходили к человеческой личности и большевистские комиссары в пыльных шлемах?

Да, и таблетка для успокоения. Алексиевич еще выступит в Стокгольме с речью в день награждения — 10 декабря. И там, как анонсируется, будет звучать тема сегодняшней Белоруссии. Хотя, если уж говорить о политической остроте, то лауреатка и так лишь за последние недели сказала более чем достаточно, чтобы впасть в немилость как у белорусского, так и российского начальства.  Причем ее слово имеет теперь особый вес, а имя четко ассоциируется в мире со страной Belarus.  И последнее: уж кто-кто, а она, Алексиевич наверняка в особой степени заслужила право быть собой, право «не соответствовать».

Опубликовано 08/12/2015 19:06
http://inosmi.ru/social/20151209/234733285.html

Украiнська правда, Украина

Светлана Алексиевич: Любая война — все равно убийство

07.04.2016
Павел Шеремет

Нечасто на Украину приезжает нобелевский лауреат, тем более с украинскими корнями. В Киеве представляет свои книги Светлана Алексиевич, получившая Нобелевскую премию по литературе в 2015 году. Повод большой и красивый — сразу 3 книги нобелевского лауреата вышли на украинском языке. Скоро выйдет и последняя — «Время секонд хенд». Пять ее книг — «энциклопедия советской империи», исследование «красного человека», который и сам настрадался, и причинил много страданий другим.

Этот нобелевский марафон, кажется, стоит Светлане Алексиевич огромных усилий. Ее график расписан до конца года, в Киев на 3 дня Алексиевич прилетела из Амстердама. Мы разговариваем в гостинице сразу после ее прилета и перед интервью на телевидении. Она устала, но терпеливо рассказывает про свои книги, пронизанные болью.

Алексиевич не публичный человек, хотя особо от людей не скрывается. Но ее много травили и за первую книгу «У войны не женское лицо», и за вторую — «Цинковые мальчики», про Афганскую войну. Ее практически не издавали в Белоруссии, а теперь многие проклинают в России — за Украину и за правду.

«Украiнська правда»: В своем выступлении на церемонии в Стокгольме вы сказали, что у вас три дома: белорусская земля — родина отца, Украина, как Родина матери, и великая русская культура. Тяжело ли вам сейчас это все совмещать, ведь эти три дома разорвались?

Светлана Алексиевич: Нет, не сложно. Внутри каждого отдельного человека есть свои, личные скрепы. Даже самые политизированные из нас все равно, если где-то начинают затрагиваться глубинные вещи, например: смерть, любовь, — они вдруг замечают, что внешние скрепы не так сильны над человеком.

— Сейчас все на вас предъявляют права. Белорусы, потому что вы там живете, русские — потому что вы пишете на русском языке, украинцы — потому что вы здесь родились. Как вам удается никого не обидеть, когда все предъявляют права?

— После того, как я написала книгу о Чернобыле, у меня нет чрезмерной привязанности к одному месту. Ведь как делаются мои книги? Это не просто собрать материал. Надо собрать философию, какой-то новый взгляд. В «Чернобыльской молитве» я для себя абсолютно решила, что есть человек и есть земля, а привязанности к какому-то одному месту нет.

Это все очень мило, радостно, когда к тебе подходят люди, узнают и в противовес власти что-то хорошее говорят, обнимают, хотят сфотографироваться. Я не люблю публичность, но у людей есть чутье на правду, на какую-то нормальность, то, чего нет у власти. Потому что власть уже зависит от каких-то совершенно искусственных связей, а у людей все идет более натурально, подлинно.

— Сейчас, когда кажется, что рушится мир, идет война, где-то холодная, на востоке Украины — кровавая, люди хватаются как за якорь за свою культуру, за свою нацию, дом, деревню. Поэтому, с одной стороны, глобализация, а с другой стороны, рост национализма, потому что это помогает людям выжить…

— Да, как-то самоопределиться и найти маленькую опору. Человек же не может существовать в каком-то общем, подменном мире.

— Что у вас осталось украинского от матери?

— Я очень любила свою украинскую бабушку. Она была очень красивая и прекрасно пела. Хотя дедушка погиб где-то в Венгрии на войне. Конечно, она меня и влюбила в Украину.

— Вы родились на Украине и едва не погибли здесь маленькой девочкой. Я где-то читал, как вас спасали монахини в Ивано-Франковске…

— Японцы делали обо мне фильм, мы ездили туда. В следующий раз, когда поеду в Ивано-Франковск, я все-таки узнаю, кто был настоятельницей того монастыря, которая меня спасла.

— Что тогда произошло?

— Это же было послевоенное время, Западная Украина. Мой отец служил там офицером. Хотя, слава Богу, мой отец не мог никого убить, он был в летной части. Он всегда находил себе оправдание: «Да, я был на Украине, но я никого не убил». Хотя ему трудно было распрощаться со своими коммунистическими идеалами. Нас ограбили, денег не было, русским офицерам люди ничего не продавали. Я заболела чем-то и умирала. Я не могла есть то, что давали в армейской столовке. Ребенку же нужно молоко. И тогда отец с друзьями пошел к монастырю.

Там был огромный, высокий каменный забор, они его как-то через забор этот перебросили. И вот он пришел к настоятельнице, хотя за ним бежали монашки и пытались его остановить. Это надо знать моего папу, он был очень интересный человек, ушел на фронт со второго курса Коммунистического института журналистики в Минске. Он встал перед ней на колени и сказал, что «вот мой ребенок, вы же Богу служите». Она не сразу, какое-то время молчала, а потом сказала: «Чтобы я тебя здесь больше не видела, а жена пускай приходит». И два месяца мама ходила каждый день в монастырь и брала пол-литра козьего молока и отпаивала меня. Так я и выжила. Когда я это рассказала, меня тут же в русской прессе обозвали бандеровкой, что я оправдываю всех. Это все суеверия века.

— Вы когда ездили в Ивано-Франковск на свою родину, вы чувствовали, что это место силы?

— Это было очень трогательно. Я расспросила маму, где стоял дом, он так и стоял. Конечно, семинария, бывший монастырь… Когда ты чувствуешь, что здесь что-то такое происходило, что ты остался жив, понимаешь, что любовь побеждает, а не ненависть. Если бы побеждала ненависть, меня бы просто не было. Настоятельница могла бы просто выгнать моего отца и все.

— Ребенком вы каждое лето проводили в украинской деревне. Она сильно отличатся от белорусской?

— Мне казалось, что в украинской деревне более патриархальная жизнь, чем в белорусской. Какая-то мертвая хватка примитивной жизни. Ты зависишь от бригадира, бригадир от председателя. Председатель колхоза — Бог. Я все время это слышала, ощущение полного бесправия у людей. Сами люди, моя бабушка, когда они рассказывали о войне, поднимались до таких вершин, что Достоевский мог бы сделать их своими героинями.

— Разве в белорусской деревне не так?

— Нет, ощущение было, что не так. Хотя в деревне на Украине я всегда была без папы, а в Белоруссии я была с папой, он был защитой.

— Вы в Голландии недавно представляли книгу «У войны не женское лицо», а на Украине «Чернобыльскую молитву». Как вы с издателями решаете, почему именно эту книгу здесь представлять?

— Это они решают. Сейчас очень много моих книг издают в разных странах. Я не приезжаю на каждую книгу. Но один раз я должна — даже не по контракту, а просто по-человечески.

— Я бы издал здесь «Время секонд-хенд».

— Она скоро выйдет. Сейчас на Украине переизданы еще «У войны не женское лицо» и «Цинковые мальчики».

— Я пытался читать отрывки из «Цинковых мальчиков» на радио. Я не смог, потому что начинаю вспоминать своих украинских друзей, воюющих или погибших — просто ком в горле. Для России эта книга об ужасах бессмысленной Афганской войны как раз актуальная, потому что она должна остановить безумие войны и агрессии. Но украинцы защищают свою землю, вынуждены идти на войну и защищаться от внешней агрессии. В этой ситуации «Цинковые мальчики» может быть демотивирующей книгой. Как быть?

— В этой книге несколько слоев. С одной стороны, есть слой, принадлежащий тому времени, когда парней отправляли на Афганскую войну. И есть совершенно другой слой — об этом человеческом безумии, что один человек убивает другого человека, то есть делает Божье дело.

Мой взгляд на эти вещи, что это варварство, людоедство. Когда-то о нас будут говорить, что это было время варварства. Хотя я не знаю, как это прозвучит сегодня здесь у вас, но я думаю, что надо убивать идеи, а не людей. В XXI веке разговор надо вести как-то иначе, надо говорить с другим человеком, даже с человеком других убеждений, а не просто взять и застрелить.

— Но когда мы говорим об ужасах войны, то это же разные ситуации: говорить с человеком, который эту войну развязывает, и с тем, кто становится жертвой войны и вынужден в ней участвовать, чтобы защитить свой дом.

— Я считаю, что надо защищать свою Родину. Хотя я не могу представить, как бы я могла стрелять, потому что я такая пацифистка. Правда, не знаю, что было бы, если бы убили ребенка.
Но Вторая мировая война, Отечественная, она же абсолютно справедливая, во всяком случае, пока советские войска не перешли границу. Но женщины, героини моей книги «У войны не женское лицо», когда они уже умирали, то стали мне присылать свои записи, потому что они что-то побоялись сказать раньше, что-то не понимали. Когда вышла книга, началась перестройка, общество пришло в движение, и уже не было жесткого советского канона, они начали вспоминать и у них все время звучал такой мотив: любая война — все равно убийство. Это для меня одна из главных мыслей книги, что все равно — это убийство. Может быть, здесь на Украине это несвоевременная мысль, но художник же не может в 20-е годы быть таким, в 90-е другим…

— Тяжело, конечно, выбирать между актуальностью и вечностью, между политикой и философией.

— Конечно, каждый из нас привязан ко времени. Но художник, настоящий интеллектуал, просто не имеет права быть на уровне обывателя. Сегодня главный герой нашего времени — обыватель. В политике, в искусстве — везде.

— Но вы следите за актуальными событиями, вы не путаете имена, даты. Как вам удается все это отслеживать?

— Да, я читаю, у меня же все-таки журналистский темперамент. Новые книги, которые я хочу написать, о любви, смерти и старости, они требуют, конечно, другого психологического настроя, инструментария, другого словаря. И эта политизированность сегодня мне мешает. Но пока я не могу освободиться.

— Ваши основные тиражи выходят в России?

— Нет, в Европе, к сожалению. Так было и до Нобелевской премии. Например, во Франции до Нобелевской премии «Чернобыльская молитва» вышла тиражом больше 300 тысяч экземпляров.

— А создается впечатление, что вас в основном читают в России, потому что вы пишете на русском языке.

— Вообще, сейчас в России не так много читают серьезной литературы.

— Но все равно российский рынок был важен для вас, как для писателя, и вы бы могли подыграть России после того, как вы получили премию, или отмолчаться по некоторым вопросам, чтобы не раздражать ни российские власти, ни российского читателя?

— Чтобы получить телеграмму от Путина?

— Чтобы получить телеграмму от Путина или от Медведева. Почему вы этого не сделали?

— Как бы я могла себя после этого уважать? Я считаю, что это и есть высокий профессионализм — не изменять себе, не изменять своему пониманию правды. У меня даже такой вопрос никогда не существовал — подыгрывать кому-то или нет. Когда на первой пресс-конференции уже в новом качестве я сказала, что Крым — это оккупация, и Донецк — это оккупация, то пресс-секретарь российского президента Песков ответил, что мадам Алексиевич не совсем в курсе. Но я и раньше так считала и говорила, у меня даже такого вопроса не было.

— После получения премии, после всех интервью и очень болезненной реакции ваших российских коллег-писателей, вы много друзей потеряли в России?

— Достаточно много. И хороших людей.

— Почему?

— Я бы сама хотела понять, но не нахожу пока ответа на этот вопрос — что случилось с Россией, с русской элитой. Посмотрите, собственно, во время последних выборов Путина все лучшие писатели и художники были его доверенными лицами. И кто сегодня откровенно заявил свою позицию? Единицы! Улицкая, Акунин, Макаревич — можно по пальцам пересчитать. Это для меня совершенно открытый вопрос. С одной стороны, может быть, это связано с какими-то материальными вещами, потому что у кого-то у сына есть ресторанчик, у кого-то — театр, и есть что терять. Испытание лагерем выдержали лучше, чем долларом. Потому что материальное сильнее связано с человеческой природой. Я думаю, действительно, люди так долго были бедны, ничего у них не было, и вдруг повалило.

У Ильи Кабакова есть хорошие слова. Он говорит, что когда была советская власть, коммунисты, то мы боролись с идеей, с драконом. Были большие, красивые, хорошие. Мы победили этого дракона. И вдруг оказалось, что надо научиться жить с крысами. Отовсюду вылезли эти монстры и монстрики. А тут опыта нет ни у литературы, ни даже в частном опыте, индивидуальном. Нет опыта борьбы со злом, которое рассредоточено, с маленьким злом, которого много-много, и потому оно большое. Как бы странно это ни звучало, все-таки в коммунистическое время было очень много идеалистов. Это было связано с аскетизмом, с утопией, с идеей, которая доносилась до каждого ежедневно. Я помню свою юность, как мы верили, пели коммунистические песни. Сегодня мы оказались разоруженными.

— Но вы пытаетесь разговаривать со своими русскими писателями-коллегами?

— Это бессмысленно, абсолютно. Я поняла, что бессмысленно переубеждать человека, который заразился идеей. Переубедить его может только время. Других переубеждений нет.

— В вашей книге «Время секонд-хенд» много слоев, и за каждую ниточку можно потянуть. Но я обратил внимание на одну цитату. Там человек рассказывает, что хотел быть виолончелистом, а пошел работать в агентство по недвижимости к бывшим комсомольским работникам, и что партноменклатура все захватила. Он говорит, что «мы слишком быстро разошлись по домам, и фарцовщики и менялы очень быстро взяли власть». Когда сейчас я смотрю на то, что происходит на Украине, я тоже думаю, что люди, стоявшие на Майдане, слишком рано разошлись по домам, а фарцовщики, менялы и политиканы опять пытаются захватывать власть…

— Да, а потом на поле битвы приходят мародеры. Это известная истина.

— Насколько важно довести революцию до конца, и где этот конец, как можно определить, где финальная точка?

— Этого опыта ни у кого нет. Все революции — это всегда кровь, всегда есть основание сказать, когда проходит время, что это много крови и вандализма. Я смотрела по телевизору и очень сопереживала Украине, но кровь меня пугала. И я думала о том, как трудно сегодня быть лидером, позвать чьих-то детей на площадь. А что мы делали на площадях в 90-е? Мы, как и на кухнях, кричали: «Свобода! Свобода!» Как будто свобода могла родиться из наших мечтаний и восклицаний. Сейчас время прагматичнее, и революции делаются более прагматично. Странная особенность наших революций, но, как правило, их возглавляют люди с деньгами. Я помню, что во «Время секонд-хенд» одна из героинь говорит, что когда в 1993 году в Москве стреляли, убитые лежали. Она шла, а у всех убитых стоптанные ботинки. Это простые, бедные люди вышли на революцию, а другие люди в это время делили Россию. Я думаю, что сейчас революции более сложные, чем в 1917 году, когда просто выкатил на улицы голодный люд и все. Сейчас слишком много интересов переплетается.

— Украинская революция, Майдан — она вас больше пугает или привлекает? В чем этот феномен, что на Украине прошло две революции, на Белоруссии — бетонная плита, в России все это выродилось в контрреволюцию?

— Я украинцами очень гордилась в те дни, когда здесь шины горели, что я украинка, что во мне есть украинская кровь, что они сделали то, чего мы не смогли сделать ни в Белоруссии, ни в России. Но несовершенство всего этого состоит в том, когда потом все расходятся по своим жизненным местам, вдруг эта инерция жизни опять мертвой хваткой цепляет и опять через эту тину пробиться нельзя. Опять человек остается один и он беспомощен. При любой власти, особенно при такой тоталитарной, как в Белоруссии, он совершенно беспомощен. Любой подонок находит себе оправдание.

У меня в книге есть очень хорошая история, когда парень-студент рассказывает, что когда он был маленьким, он очень любил тетю Олю. Она была красивая, пела. А когда уже была перестройка, и все можно было говорить, то мать призналась, что тетя Оля донесла на родного брата и тот погиб в колонии. Для меня это символ. Символ того, как люди, чтобы не проделывать сложную человеческую работу над собой, легко все время делегируют зло Берии, Сталину. А я мол хороший, чистый, меня заставили, мне надо было детей кормить, институт окончить — тысячи причин находят. А зло… Мы, оказывается, перед ним беззащитны, потому что оно более хищное, рассредоточенное, более хитро устроено. У зла больше опыта, чем у добра.

— Вы активно поддержали Надежду Савченко, передали ей книжки в украинское посольство в Минске. Она вам напомнила одну из ваших героинь из книги «У войны не женское лицо»?

— Да, она мне очень понравилась. Мне казалось, что таких людей уже не может быть. Когда я закончила книгу «У войны не женское лицо», мне казалось, что можно принимать или не принимать это поколение, их отношение к Сталину, по сути, это их молодость, у них все вместе сплавилось. Но это были прекрасные люди, я восхищена. Мне казалось, что мы уже другие.

— Хотя они рассказывали жуткие истории. Женщина-снайпер…

— Или как одна партизанка, когда она сказала, что ходила смотреть, когда немцев брали в плен, она говорит, что ходила смотреть, как у них лопаются глаза от боли. Их не убивали, их закалывали. Я попыталась ей что-то сказать, а она спросила: «А у тебя мать убили? У тебя сестру изнасиловали?» Тогда я поняла, что я не судья. У меня в книгах каждый кричит о своей правде, и я не судья. Я летописец. Я даю образ времени, чтобы котел этого времени предстал во всем своем ужасе и, может быть, даже красоте. Потому что красота действительно странная вещь. Жизнь сама по себе художественна, но страдание — самое художественное. Когда я это все писала, я видела, как человек поднимался, как он необыкновенно прекрасен и страшен одновременно. А в то же время в конце вопрос: «Почему это не конвертируется в свободу? Почему? Во имя чего все это?» Я не знаю ответа.

— Вы сравнили Савченко с Жанной д’Арк…

— Да, это потрясающе сильная женщина. Я думаю, что она будет символом времени. Она уже является символом. Мне только кажется, что украинской власти надо более активно действовать, хотя вряд ли с Россией можно что-то сделать.

— Может быть, ей не стоит жертвовать своей хрупкой жизнью ради того, чтобы стать символом?

— Понимаете, ведь этим девочкам, которые в 16 лет шли на фронт… а в 16 лет тоже не надо было туда идти, в конце концов, нашлись бы какие-то мужики… Но есть вещи, которые, наверное, для многих выше человеческой жизни. Есть какие-то вещи, когда человек не может себе позволить, иначе он уже будет не тем, что он есть. Значит, Надя — это комплекс таких вер, верований, каких-то надежд на человеческую природу, такое воспитание, видно, ее мамы, такое у нее лицо хорошее. Она не может себе этого позволить. Зачем ей вот так голодать? Я бы хотела, чтобы она осталась жива. Это было бы гораздо больше, но у нее свое понимание. Я у нашего политика, бывшего кандидата в президенты Козулина спрашивала, зачем было так голодать в тюрьме, он же испортил себе здоровье, его жена из-за этого заболела раком и умерла, поскольку она была в напряжении. Он говорит: «Я не мог себе позволить отступить».

— Вы все время говорите, что писали историю утопии, коммунистического рая на земле. В книге «Время секонд хенд» одна из героинь, коммунистка Елена Юрьевна рассказывает, что это «Великий совок», ей приятно писать, что она из СССР, «это была моя страна, а сейчас я живу в чужой стране». Много таких людей, которые живут не в своей стране? И как это жить с ощущением, что твоя страна где-то там, в космосе, а ты живешь в чужой стране? Что делать с такими людьми, как их вылечить?

— Достаточно много есть людей, по разным причинам живущих в другой стране. Есть такие, как мой отец. Он умер с ощущением, что социализм предали, эту прекрасную идею. Просто его предали. Он был за социализм с человеческим лицом. Другие люди живут с ощущением поражения. Мое поколение считает, что мы потерпели поражение. И по своей вине, и в силу того, что свобода — это не книжное понятие. Для торжества свободы надо время, какие-то накопления — ментальные, культурные, какие угодно. Это не так, что поговорил на кухне, и завтра наступила прекрасная жизнь. Они тоже живут в другой стране и не принимают капитализм в том жестком варианте, в котором он есть.

— Можно не принимать капитализм, но продолжать жить в Советском Союзе — это же какая-то болезнь.

— Это слишком просто. Я не люблю слово «совок», я не понимаю, что эти люди больны, нет. В этой идее действительно много прекрасного. Другое дело, что она преждевременная. Много социалистических черт в Швеции, Германии, Франции, это уже на основе каких-то технологических возможностей. А здесь, конечно, из феодализма в рай ты никак не попадешь.

— Отличается ли эта тоска по Советскому Союзу и рассуждения об этом у россиян, например, и у украинцев, белорусов?

— Тоску я видела и в Душанбе. От таджиков слышала в Москве, которые туалеты убирают. Они говорят: «Я университет окончил, а скребу туалеты, меня за пса считают, а не за человека». В той идее было много идеализма, много хорошей человеческой мечты.

— Меня удивляет, что молодежь ностальгирует по Советскому Союзу. Значит, родители транслировали им какие-то мифы?

— Почему мифы? Родители им рассказывали, что не было денег, но я смог выучиться, я мог лечиться, мог получить квартиру, а ты что, ты — никто, у тебя нет денег — пошел. У них своя правда.

— Я помню, как люди 20 лет стояли в очереди на квартиру, как все жили в этих клетках.

— Сейчас люди тоже живут очень сложно. Очень сложно — в двухкомнатной квартире живут две семьи.

— Нас бы с вами вышвырнули с работы, и мы бы никуда не устроились. Как вас травили после вашей первой книги и чуть не затравили после второй…

— Да, но общее впечатление простых людей таково, что это была их власть, которая их защищала и что они ездили на курорт. Я не говорю, что я так думаю, но я передаю ощущения людей. Это, конечно, все держится на человеческой природе — я бедный и ты бедный, все бедные. А когда уже я бедный, а ты нет, то начинается конфликт…

— Это как та тетя Оля, которая 1937 год считала самым счастливым, потому что тогда она влюбилась. Сдала своего дядю, которого расстреляли, а она была счастливой.

— Да, она говорит, что она была комсомолкой и любила.

— Это как немцы во времена Гитлера. Они были счастливы, а в это время 7 млн. евреев сгорели в печах.

— И они только через 40 лет смогли заговорить об этом, при том, что там были американцы, Нюрнбергский процесс…

— А может быть, трагедия России, которую она транслирует на соседей, на Украину, из-за того, что не покаялись, не осмыслили те страшные советские времена?

— Я думаю, что общество к этому не готово. Я представляю деревню, в которой жила, или маленький городок, где жили мои родственники. Когда я начала с ними говорить о покаянии, они не понимают, за что каяться: «Как? Я тут так тяжело жил, за что каяться? На нас немцы напали»… Общество не созрело. Многие наши вопросы всегда упираются в проблему культуры и проблемы достоинства.

— На Украине Майдан и называют Революцией достоинства. Потому что люди не хотели быть быдлом.

— Да, и это, думаю, дети не захотели. Родители бы на Украине, может быть, и стерпели, а дети не захотели этого терпеть. Дети первого Майдана.

— Сейчас на Украине идет декоммунизация. Меняют коммунистические названия, сносят коммунистические памятники, переименовывают города. Многие люди говорят, что не надо это трогать, а другие говорят «нет, тысячи памятников Ленину — это культ, а не произведения искусства», мол, через поколение забудут этого Ленина. Как вы считаете, в этой декоммунизации нужно действовать жестко или попустить?

— Опыт нашего поражения в России и Белоруссии говорит о том, что действовать надо стремительно и жестко, чтобы не было оснований к этому возврату. Ведь возврат возможен. Даже Украина не может гарантировать, что возврата не будет. Эти идеи лежат очень глубоко в человеке. Я читала о памятнике какому-то деятелю, который снесли. Мы обсуждали это со знакомыми в Минске. Да, с одной стороны, была некая несправедливость, он тут что-то создавал, делал, а с другой стороны есть понимание, что если люди с этим распрощаются, то они будут свободные и смогут начать другую жизнь. Идешь в Минске — улица Урицкого, Землячки, Дзержинского, а ведь это все страшные люди. Письма молодого Дзержинского прекрасные. Мне сейчас ставят в вину, что я когда-то написала о нем. Это удивительные письма молодого романтика. Но когда начинается проблема власти, это кончается кровью.

— Вас часто попрекают советским периодом?

— Конечно.

— И что людям отвечать на такое?

— Я для себя нашла такой выход, что я люблю своих родителей, но я иначе принимаю жизнь. Я несколько раз что-то сказала отцу, помню, из Афганистана приехала и сказала, что «вы убийцы». Он плакал. Я решила, что я не буду его трогать.

— Насколько для вас болезненный разрыв общего культурного пространства — Белоруссии, России и Украины? Или вы уже человек мира?

— В каком-то смысле я космополит. Это произошло после Чернобыля. Это был для меня и моего мировоззрения какой-то кусок жизни, когда я на все посмотрела иначе. Чернобыль выбросил нас из наших суеверий куда-то гораздо дальше. Но все равно это больно — то, что происходит сейчас. Помню, как-то был фильм, как машины развозят по Украине погибших ребят. Вот сколько эти машины ехали, столько вдоль дороги на коленях стояли люди — женщины, дети, все. Это было невыносимо, что мальчишки гибнут. Особенно поражало, что как же так получилось, что страна оказалась без армии, что эти дети гибнут как куропатки. Это было тяжело.

— Вам легче разговаривать, обсуждать ваши книги, например, с голландцами, немцами, французами или со своими соотечественниками?

— Если раньше ко мне на встречу приходили 50-100 человек, то сейчас 500-600. Это очень тяжело — слышать мощную энергетику зала. Но это интеллектуальный разговор, политический, они все политизированы в Европе. А у нас же это все больное, живое. Даже если тебе человек кричит, что не согласен с тобой, тебе все равно его жалко. Он палач и жертва одновременно. Это самое трагическое.

— Украинцы считают, что Европа для них спасение, что движение туда изменит их жизнь. Вы 12 лет прожили в разных странах Европы. Как вы считаете, понимают ли наши люди суть этой европейскости, и спасет ли она?

— Идти в Европу — очень долгий путь, как и к свободе. Европа же не может взять на себя огромный груз, у нее масса своих проблем хватает. Мы сами, белорусы, украинцы, сами должны сделать свою страну. И уже с этой страной идти в Европу. А так это все опять прекраснодушные мечтания.

— Вы, как мне показалось, с облегчением сказали после «Время секонд-хенд», что все, в истории «красного человека» поставлена точка.

— Я бы могла писать, но идеи, которые есть в этой тоталитарной системе, это уже все вторично, все сделано.

— Последний бросок империи, может быть, это и есть финальная точка?

— Это журналистика. Последний бросок империи — это Чернобыль. Вот последняя точка. Когда человек вышел на уничтожение всего. Я же вам говорю, что сегодня главный герой — это обыватель, не политик. Послушайте, как говорит Лукашенко или Путин. Это же язык обывателя.

— Мы с Чернобылем уже как-то свыклись. В Белоруссии строится уже вторая станция.

— Мы не поняли масштаба трагедии, потому что это не вошло в контекст культуры, философии, потому что мы не поняли, что с нами произошло. Тот же эффект Фукусимы. Я когда-то была на острове Хоккайдо, и вышла «Чернобыльская молитва». И мне японцы говорили: «Это у вас, безалаберных русских, а у нас такое невозможно, все просчитано». И что было через пять лет? Чуть ли не всю Азию накрыло. Это высокомерие техногенности с современной природой, по-моему, уже уходит. Мы понимаем, что с природой мы не справимся.

— Но Лукашенко же строит.

— Он не понимает. Что такое диктатура? Это малокультурность.

— Но в его руках миллионы жизней.

— Да. Он видит в них только верхний слой власти. Он же не видит, как говорил Лев Толстой, связь миллионов воль, желаний, каких-то божественных представлений. Он же этого не видит. Это все дело художника. Вацлав Гавел это слышал. Но насколько я помню, когда я была в Чехии, он не устраивал прагматиков. Поскольку им казалось, что он где-то наверху, над жизнью. Это сложно для их понимания. Социализм останавливает время. Этот весь социалистический лад — это результат остановленного времени. Какая уже ненависть в Эстонии к этим беженцам! Ничего подобного нельзя представить во Франции или Италии. Да, они там тоже чужаки, но такой ненависти нет. А в новой Европе это есть.

— Вас много травили дома. После вручения Нобелевской премии что-то изменилось по отношению к вам?

— Думаю, у людей изменилось отношение. Они стали читать много. У власти нет, конечно, хотя там тоже очень сложно. Мне уже рассказывают западные политики, что когда наши большие чиновники оказываются заграницей, они говорят: «Вот Светлана Алексиевич — наш Нобелевский лауреат». Но когда они оказываются дома, их не видно и не слышно.

— Президент Белоруссии и дипломаты уже дарят ваши книги.

— Это такая игра. Но если говорить глубже, мне все интересно, даже зло, на уровне интеллектуальной загадки — как, почему, а вот чтобы я кого-то ненавидела — нет.

— То есть у вас нет злорадства?

— Нет, это неинтересно.

— А все эти разговоры, что ваши книги — это не литература, а журналистика, вас обижают?

— Это все персональные разговоры. Потому что я даже удивляюсь, когда слышу это от серьезных писателей. Думаю, они просто их не читали. Потому что профессионал видит, как это сделано. Сейчас я пишу книгу о любви, уже лет 7-8. Несмотря на огромное количество материала, пока это все равно хаос. Философии нет, чтобы по-новому взглянуть на это все, осознать кучу рассказов о любви.

— Это трудно из этих разговоров собрать пазл, чтобы сохранилось повествование.

— Это такая форма романа голосов. Все меняется, очень сложно и нет времени, чтобы как Лев Толстой через 50 лет писал «Войну и мир». Нет этого времени. Поэтому сегодня время свидетелей, каждый приходит со своей тайной.

— Странно — все ваше творчество об утопии, трагедиях, а сейчас заканчиваете книгой о любови и смерти.

— Любовь и смерть не имеют отношения к этому циклу. Когда я закончила, я поняла, что по «красной утопии» я сказала все, что могу. И я подумала, где еще этот жанр может работать. К этому жанру нужно подшивать эпическое пространство, должно быть много людей, должна быть масштабная тема и социальная, и метафизическая. Это очень сложно. Это не всегда сработает. Иначе будет просто журналистика. А вокруг чего вертится жизнь? Вокруг любви и смерти.

— Не рано ли вы ставите точку в «красной утопии»? Сейчас все боятся глобальной катастрофы, что может быть новая мировая история.

— Нет, мне кажется, что это некая истерия. Вообще бессмысленно сегодня прогнозировать будущее. Вы же видите, ничего не получается так, как прогнозируют футурологи и тем более политики. Все будет иначе. Кто думал, что будет ИГИЛ, радикальные исламисты? Все будет иначе. Но фашизм может быть.

— Где?

— Думаю, в России. Потому что стоит выехать из Москвы, Петербурга, это все какая-то нетронутая целина. Все может быть. Почва для этого есть. Особенно когда послушаешь священников, что они говорят.

— Как изменилась ваша жизнь после премии?

— Я не принадлежу себе. Я жду следующего ноября, когда появится новый герой.

— И слова нельзя сказать, сразу разрывают на цитаты?

— Нет, даже не на цитаты. Бывает, ты говоришь с человеком где-то в самолете, а завтра читаешь об этом в газете. Некомфортно.

— Почему некомфортно? Вы же писатель, открыты миру.

— Я считаю, что к миру нужно приходить с хорошо сформулированными идеями и мыслями, а не так, что вы с другом посидели и поговорили. Это несерьезно. Профессиональная работа есть профессиональная работа.

— Дурацкий вопрос, понимаю, что вам трудно на него ответить, но у вас есть несколько книг, понятно, что люди не смогут прочитать все пять книг, потому что все делают на бегу. Какую бы книгу, одну-две, вы посоветовали?

— Вы первый, кто меня об этом спросил. Я не знаю, я по-разному люблю свои книги. У «Войны не женское лицо» — это, конечно, женская природа, насилие времени, каток времени. «Чернобыльская молитва» — это интеллектуальное. Поскольку опереться не на что было, такого раньше не происходило. Если военные книги — это культура войны, можно было из чего искать. А тут все совершенно новое и это было сложно. Я 11 лет ее писала. «Время секонд-хенд» — тоже сложно, все рассыпалось вдребезги, атомизировалось и собрать это в пазл тоже было сложно. Везде были дорогие для меня мысли.

Оригинал публикации: Світлана Алексієвич: Будь-яка війна — все одно вбивство
Опубликовано 07/04/2016 14:30
http://inosmi.ru/social/20160407/236047029.html

Deutsche Welle, Германия

«Чернобыльская молитва» — пророчество Светланы Алексиевич

26.04.2016
Ефим Шуман

В преддверии 30-летия катастрофы в Чернобыле в Германии вышло пятое издание книги лауреата Нобелевской премии, белорусской писательницы Светлана Алексиевич «Чернобыльская молитва».

Белорусскую писательницу Светлану Алексиевич, лауреата Нобелевской премии по литературе, автора таких книг как «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва», «Последние свидетели», «Время секонд хэнд», хорошо знают в Германии. Все ее книги переведены на немецкий язык.

Сейчас вышло уже пятое немецкое издание «Чернобольской молитвы», причем немецкие критики называют ее «лучшей художественной книгой о человеческой трагедии Чернобыля».

Последнее не совсем верно. «Чернобыльская молитва» — не художественная книга, а художественно-документальная. Как и другие книги Светланы Алексиевич, она состоит из интервью, которые писательница в течение нескольких лет вела с теми, кого эта катастрофа непосредственно затронула: с жителями Припяти, ликвидаторами, врачами, школьниками, учеными… На обложке немецкого издания — цитата из статьи, опубликованной в одной из крупнейших газет Германии: «От трагизма этой книги никто не сможет отвернуться». И пророческий подзаголовок: «Хроника будущего». Многое из того, что рассказывают очевидцы Чернобыля и о чем говорила на одной из встреч со своими немецкими читателями Светлана Алексиевич, после Фукусимы действительно прозвучало страшным пророчеством.

Страх и мифология

Чернобыль, по словам писательницы, — это в каком-то смысле тайна. Он поразил нас до немоты. «Традиционные знания, наш внутренний инструмент, наш словарь, которым мы пользуемся, — все это как бы не годится, не способно проникнуть в суть новой проблемы, которая родилась на наших глазах», — отмечает Светлана Алексиевич.

В своих многочисленных поездках, встречах с самыми разными людьми, в интервью с теми, кого чернобыльская катастрофа затронула непосредственно, Светлана Алексиевич близко соприкоснулась с феноменом массового сознания. Когда массовое сознание сталкивается с такого рода непостижимыми вещами, оно реагирует по-разному. Первая реакция, как считает Алексиевич, — это страх, вторая реакция — мифология.

Мифов после Чернобыля осталось много (добавим, что сейчас рождаются новые), но это не проникновение в суть. Что касается страха, то страх — лишь один из уровней понимания Чернобыля. Страх — это дорога в тупик, он только разрушает. Страх, как подчеркивает автор «Чернобыльской молитвы», — это не единственный поводырь на новом пути. «Бэры, кюри, болезни, цифры — это еще не мировоззрение, не философия, — говорит Алексиевич. — Мы должны прийти к осмыслению. И в этом — задача моей книги: толкнуть к осмыслению, чтобы факты стали мироощущением. Ведь после Чернобыля мы живем уже в другом мире».

Великое страдание

То, что Чернобыль очень многих людей привел к религии, Светлана Алексиевич объясняет тем, что научный инструментарий был повержен. Произошло крушение веры в науку. Люди, когда пытаются понять, осознать, осмыслить происшедшее, не обращаются уже ни к физике, ни к математике, ни к биологии, а, скорее, к философии и чаще — к религии.

Но вот здесь возникает проблема нашей церкви, — подчеркивает Алексиевич. — Во что она превратилась за семьдесят лет советской власти? Наша церковь занята проблемой власти. А ведь наш человек очень страдает. В страдании, в терпении гигантском наш народ велик. А вот в ответах на вопрос, каков смысл этого страдания… у нас этих ответов просто нет».

Оригинал публикации: «Чернобыльская молитва» — пророчество Светланы Алексиевич
Опубликовано 26/04/2016 15:18
http://inosmi.ru/social/20160426/236311586.html

"ВЗГЛЯД"

Андрей Бабицкий: Простосердечный каннибализм Светланы Алексиевич

21 июня 2017, 16:00

Я просто не в силах отказать себе в удовольствии упомянуть хотя бы в двух словах о тех людоедских размышлениях, коими Светлана Алексиевич поделилась в своем уже успевшем стать знаменитым интервью с журналистом агентства «Регнум».

Ничего нового ею сказано не было, но непревзойденность простодушия, с которым она выговаривала вещи, не сочетаемые ни с человеколюбием, ни с демократией, делают мимоходом воздвигнутый Светланой Александровной монумент отечественной либеральной мысли образцом интеллектуальной скудости и свирепого антигуманного авторитаризма.

Достаточно предъявить публике два тезиса: о том, что лауреат Нобелевской премии по литературе понимает, чем руководствовались убийцы писателя Олеся Бузины, и что украинский можно и нужно внедрять насильственно, лишая русских права пользоваться родным языком. При этом национализм в Европе и России она считает чудовищным явлением, угрожающим подорвать основы цивилизации.

Хрестоматийность этого интервью еще будет оценена по заслугам. Ровно то же самое нам говорят в течение длительного времени куда более продвинутые в интеллектуальном отношении единомышленники Алексиевич, но редко кто из них, за исключением совсем уж анекдотического персонажа Саши Сотника, позволил бы себя так неприкрыто заявить, что у русских нет никаких прав, даже на жизнь, как в случае с Бузиной, а у народов, которые Россия угнетала веками, есть право на любое насилие в отношении русских.

Многие писали о том, что если бы Светлана Александровна позволила бы себе рассуждать подобным образом в беседе с западным журналистом, то ее немедленно предало остракизму то самое западное общество, в верности идеалам которого она клянется.

Но, кстати, наши либералы, если даже и не понимают, то инстинктивно чувствуют, что на Западе говорить стоит, а что нет, и потому там с ними происходит головокружительная метаморфоза – они моментально переключают регистры своих обличительных инструментов из вполне себе нацистского концепта о народе, который есть генетический раб и палач в одном лице, в положение о нарушениях прав человека и ограничениях гражданских свобод.

Еще на один момент в интервью мне хотелось бы обратить внимание, поскольку, как мне кажется, он остался незамеченным в море откликов на шедевр, случайно рожденный великим белорусским писателем. Алексиевич говорит о том, что не видела смысла работать в Чечне и не желает сейчас видеть происходящее в Донбассе, поскольку при написании своих книг уже исследовала горе и трагедию других людей, а значит, точно знает, как страдают все другие.

Утверждения более антихристианского представить себе невозможно, поскольку личность Бога и личность его твари являются в христианском вероучении центром мироздания, а это означает, что каждая судьба неповторима, каждому требуется помощь и сочувствие, понимание уникальности его отдельной истории.

Нет, конечно, людей можно группировать по каким-то признакам, но отказывать жителям Донбасса в праве утверждать и обосновывать собственную правду о своей беде и ее причинах на том основании, что они являются одним из осколков зловещего, порочного, проклятого русского мира – а именно это писательница имела в виду, просто была не в состоянии точно выразить – это прямо говорить, что это не люди, а какое-то глухое, слепое, нелепое и мертвое сообщество человекообразных существ.

Лауреат премии Ленинского комсомола остается человеком, примитивный взгляд которого формировался в советские времена, и этим самым временам она и принадлежит без остатка.

Бездушное деление людей на тех, кто заслуживает сочувствия, и тех, кто нет, характерен как раз для селекционного подхода, когда человек был упакован в классовые ярлыки, и его ценность и прогрессивность определялась именно их качествами. Здесь национальность сменила классы, но привычка механически классифицировать людское сообщество осталась неизменной.

У этой замечательной истории есть продолжение, о котором не все знают. После того как интервью увидело свет, из газеты «Деловой Петербург» был уволен его автор Сергей Гуркин. Уволен, несмотря на то, что именно заместитель главного редактора газеты дал разрешение на публикацию материала в агентстве «Регнум».

Видимо, поначалу руководители фрондерского листка просто недооценили – по причине все того же простодушия – великую силу саморазоблачительного порыва Светланы Александровны, демаскировавшего в одно мгновение всю хищную сущность прогрессивных чаяний, закамуфлированную призывами к гуманизму.

После разразившегося скандала они решили наказать журналиста, продемонстрировавшего невзначай, что отечественный либерал по своей природе – это ограниченный каннибал, оперирующий штампами, отлитыми еще в советские времена, и совсем не гнушающийся человеческих жертв.   

https://www.vz.ru/columns/2017/6/21/875457.html