Среда, 30 июня.

Сегодня в газетах напечатан высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров, помеченный 27 июня: [188]

«Со всех концов родной земли доходят до меня обращения, свидетельствующие о горячем стремлении русских людей приложить свои силы к делу снабжения армии. В этом единодушии народном я черпаю непоколебимую уверенность в светлом будущем.

Затянувшаяся война требует все нового напряжения. Но в одолении возрастающих трудностей и в неизбежных превратностях военного счастья крепнет и закаляется в наших сердцах решимость вести борьбу до полного, с Божией помощью, торжества русского оружия. Враг должен быть сломлен. До того не может быть мира.

С твердой верой в неиссякаемые силы России я ожидаю от правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии. На этой, единой отныне, всенародной, задаче должны быть сосредоточены все помыслы объединенной и неодолимой в своем единстве России»...

Рескрипт объявляет, наконец, о скором созыве Государственного Совета и Государственной Думы.

Высочайший рескрипт, распубликованный три дня назад, волнует умы. Со всех сторон требуют немедленного созыва Думы; требуют даже установления ответственности министров перед законодательными учреждениями, что явилось бы ничем иным, как концом самодержавия.

Наблюдается возбуждение среди рабочих. Один из моих осведомителей, Б., сообщает мне об усилении социалистической пропаганды в казармах особенно в гвардейских. Павловский и Волынский полки, будто бы, уже довольно сильно заражены.

Воскресенье, 18 июля.

Вот уже три дня, как опасное положение русских армий значительно ухудшилось: они должны уже не только бороться против неудержимого натиска австро-германцев между Бугом и Вислой, но и выдерживать двойное наступление, начатое противником на севере, на фронте Нарева и в Курляндии.

В районе Нарева германцы овладели позициями у Млавы, где захватили 17000 пленных; в Курляндии перешли р. Виндаву, овладели Виндавой и угрожают Митаве, расположенной лишь в 50 верстах от Риги.

Такое положение как будто укрепляет императора в его намерениях, столь своевременно выраженных манифестом 27 июня. В связи с этим он уволил обер-прокурора св. синода Саблера, орудие пацифистской и германофильской партии, клеврета Распутина. Его заместитель — Александр Дмитриевич Самарин, московский губернский предводитель дворянства; высокое общественное положение, великодушный патриотизм, ум широкий и твердый — вот его качества; этот выбор прекрасен.

Вторник, 20 июля.

Совещание с начальником главного управления генерального штаба.

Генерал Беляев указывает мне на карте положение русских армий. В Южной Польше, между Бугом и Вислой, их фронт идет через Грубешов, Красностав и Иозегров, в 30 верстах к югу от Люблина. Кругом Варшавы они оставили течения Бзуры и Равки, чтобы отойти по дуге круга, образованной Ново-Георгиевском, Головиным, Блоне, Гродиском, где приготовлены сильные укрепления. В районе Нарева они держатся приблизительно по течению реки, между Ново-Георгиевском и Остроленкой. К западу от Немана обороняют, в Мариампольском направлении, подступы к Ковно. Наконец, на курляндском участке, после оставления Виндавы и Туккума, они опираются на Митаву и Шавли.

После некоторых мало-утешительных замечаний об этом положении, генерал Беляев продолжает:

— Вы знаете нашу бедность в снарядах. Мы производим не более 24.000 снарядов в день. Это ничтожно для такого растянутого фронта... Но недостаток в винтовках меня беспокоит гораздо больше. Представьте себе, что во многих пехотных полках, принимавших участие в последних боях, треть людей, по крайней мере, не имела винтовок. Эти несчастные терпеливо ждали под градом шрапнелей гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие. Что в таких условиях не случилось паники — это просто чудо. Правда, что у нашего мужика такая сила терпения и покорности... Ужас оттого не меньше... Один из командующих армиями писал мне недавно: «В начале войны, когда у нас были снаряды и амуниция, мы побеждали. Когда уже начал ощущаться недостаток в снарядах и оружии, мы еще сражались блестяще. Теперь, с онемевшей артиллерией и пехотой, наша армия тонет в собственной крови»... Сколько времени еще наши солдаты смогут выдерживать подобное испытание?.. Ведь, в конце концов, побоища эти слишком ужасны. Во что бы то ни стало нам нужны винтовки. Не могла ли бы Франция нам их уступить? Умоляю вас, господин посол, поддержите нашу просьбу в Париже.

— Я горячо буду ее поддерживать; я телеграфирую сегодня же. [191]

Четверг, 29 июля.

Проходя через сквер, окаймляющий Фонтанку недалеко от мрачного дворца, где, 23 марта 1801 г., Павел I был с такою быстротою умерщвлен, я встречаюсь с Александром Сергеевичем Танеевым.

Статс-секретарь, обер-гофмейстер высочайшего Двора, член Государственного Совета, главноуправляющий собственной е. и. в. канцелярией — Танеев — отец Анны Вырубовой и одна из главных опор Распутина.

Мы проходим вместе по саду несколько шагов. Он расспрашивает меня о войне. Я высказываю безусловный оптимизм и даю ему высказаться. Сначала он как будто соглашается со всем, что я ему говорю: но скоро, в более или менее туманных фразах, он изливает свою тревогу и огорчение. Один пункт, на котором он настаивает, привлекает мое внимание, так как уже не в первый раз мне на него указывают: [192]

— Русские крестьяне, — говорит он, — обладают глубоким чувством правосудия, не законного правосудия, которое они не очень-то хорошо отличают от полиции, но правосудия нравственного, правосудия божественного. Это странное явление: их совесть, обыкновенно не очень щекотливая, так, между тем, проникнута христианством, что на каждом шагу ставит перед ними вопросы возмездия и наказания. Когда мужик чувствует себя жертвой несправедливости, он кланяется, как можно чаще — и ни слова не говоря, потому что он фаталист и безропотен; но он бесконечно обдумывает то зло, которое ему сделали, и говорит себе, что за это будет заплачено, рано или поздно, на земле или на Божьем Суде. Будьте уверены, господин посол, что все они так же рассуждают и о войне. Они согласятся на какие угодно жертвы, лишь бы чувствовать их, как законные и необходимые, т. е. совершающиеся волею царскою и волею Божиею. Но если от них требуют жертв, необходимость которых от них ускользает, рано или поздно они потребуют отчета. А когда мужик перестает быть покорным, он становится страшен. Вот что меня пугает...

Так как вся психология русского народа содержится в Толстом, мне нужно только перелистать несколько томов, чтобы найти, в захватывающей форме, то, что мне сейчас сказал Танеев. Подбирая доводы в пользу вегетарианства, яснополянский апостол заключает одну из своих статей отвратительным описанием бойни...

С тех пор как, вот уже три месяца, русская кровь, не иссякая, течет на равнинах Польши и Галиции, сколько мужиков должны думать: «Неужели возможно, чтобы они так не ответили за все это?».

Суббота, 31 июля.

Сегодня утром государь присутствует при спуске броненосного крейсера «Бородино», построенного на Галерном острове, в устье Невы. Дипломатический корпус, Двор и члены правительства участвуют в церемонии, которой благоприятствует сияние солнца.

22-го минувшего июня, на противоположном берегу, мы присутствовали при спуске «Измаила», тогда только что было получено сообщение об оставлении Львова. Сегодня, приехав на Галерный остров, мы узнаем, что австро-германцы заняли вчера Люблин и что русские оставляют Митаву...

Яркий солнечный свет подчеркивает свинцовый оттенок и выражение тоскливой печали на лицах. Император, застывший в бесстрастной позе, смотрит задумчивым и отсутствующим взглядом. Иногда его губы подергиваются судорогой, словно он удерживается от зевоты. Едва лишь на мгновение оживляется его лицо, когда киль «Бородина», скользнув по каткам, врезывается в Неву.

По окончании церемонии мы переходим к осмотру мастерских. Императора всюду приветствуют. Время от времени он останавливается и, улыбаясь, разговаривает с рабочими. Когда он затем идет дальше, приветственные крики усиливаются.

А между тем, еще вчера мне сообщали, что в этих самых мастерских идет революционное брожение, внушающее беспокойство.

Четверг, 5 августа.

Прения в Таврическом дворце разгораются все ярче и ярче. Будь то открытое или закрытое заседание, — произносится непрерывный и беспощадный обвинительный акт против всей системы военного управления. Все ошибки бюрократии изобличены, все пороки царизма выставлены на свет. И одно заключение возвращается, как припев: «Довольно лжи!.. Довольно преступлений!.. Реформ!.. Наказаний!.. Государственный строй должен быть изменен сверху донизу!»...

345-ю голосами из 375 голосовавших, Государственная Дума сейчас предложила правительству предать суду генерала Сухомлинова и всех должностных лиц, виновных в нерадении или в измене.

Пятница, 13 августа.

Очень деятельный и даже несколько экзальтированный вождь «прогрессивных националистов» С., бывший гвардейский офицер, просил меня вчера принять его для долгой и конфиденциальной беседы.

Я принял его сегодня, днем, и, как ни привык к его обычному пессимизму, но на этот раз был поражен тем суровым, сосредоточенным и скорбным выражением, которое читал на его лице.

— Никогда, — сказал он, — я не был в такой тревоге. Россия в смертельной опасности; ни в какой момент своей истории она не была так близка к гибели. Немецкий яд, который она носит в своем теле вот уже два столетия, грозит ее убить. Она может быть спасена только посредством национальной революции.

— Революция во время войны?.. Вы не думаете, о чем вы говорите!..

— Нет, конечно, я говорю обдуманно. Революция такая, какую я предвижу, какой я желаю, будет внезапным освобождением всех сил народа, великим пробуждением славянской энергии. После нескольких дней неизбежных смут, положим даже — месяца беспорядков и парализованности, Россия встанет с таким величием, какого вы у нас не подозреваете. Вы увидите тогда, сколько духовных сил таится в русском народе. В нем заключаются неисчислимые запасы мужества, энтузиазма, великодушия. Это величайший очаг идеализма, какой только есть на свете.

— Не сомневаюсь в этом. Но русский народ носит в себе страшные задатки социального разложения и национального распада... Вы утверждаете, что революция вызвала бы, самое большее, месяц беспорядков и бездействия. Как вы можете это знать? Один из ваших соотечественников, один из самых умных и самых проницательных, каких я только знаю, передавал мне недавно тот ужас, который ему внушает угроза революции: «У нас, говорил он, революция может быть только разрушительной и опустошающей. [196] Если Бог нас от нее не избавит, она будет так же ужасна, как и бесконечна. Десять лет анархии»... И он подтверждал свои предвидения доводами и психологическими положениями, показавшимися мне убедительными. Вы понимаете, что при свете этого прогноза, я недоверчиво смотрю на вашу якобы национальную революцию. Он, тем не менее, продолжает настаивать на восхвалении тех чудодейственных явлений возрождения, которых он ждет от всенародного восстания.

— По самому верху, — говорит он, — по голове, вот куда нужно было бы ударить прежде всего. Государь мог бы быть оставлен на престоле; если ему и не достает воли, он, в глубине души, достаточно патриотичен. Но государыню и ее сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну, нужно было бы заточить в один из монастырей Приуралья, так, как сделали бы при наших древних, великих царях. Затем — весь потсдамский двор, вся клика прибалтийских баронов, вся камарилья Вырубовой и Распутина — все они должны быть сосланы в отдаленные места Сибири. Наконец, великий князь Николай Николаевич должен был бы немедленно отказаться от обязанностей верховного главнокомандующего.

— Великий князь Николай Николаевич?.. Вы подозреваете его патриотизм? Вы не считаете его достаточно русским, достаточно настроенным против немцев?.. Чего же вам нужно?.. А я то любил представлять его себе, как бойца за Святую Русь — православную, самодержавную и народную...

— Я согласен с вами, что он патриот и что у него есть воля. Но он слишком недостаточен для возложенной на него задачи. Это не вождь, это — икона. А нам необходим вождь!

Он заканчивает весьма точной картиной состояния армии:

— Она все еще великолепна по своему героизму и самоотвержению; но она больше не верит в победу, она знает заранее, что принесена в жертву, как стадо, которое ведут на бойню. Когда-нибудь, и, может быть, скоро, наступит полный упадок духа, пассивная покорность судьбе; она будет бесконечно отступать, не будет больше бороться, не будет сопротивляться. Этот день будет днем торжества нашей немецкой партии. Мы будем принуждены заключить мир... и какой мир!..

Я возражаю ему, что военное положение, как бы плохо оно ни было, далеко не безнадежно; что национальное [197] движение во главе которого стала Государственная Дума, явилось для того, чтобы внушить веру в себя, и путем методичной, настойчивой деятельности, все ошибки прошлого могут быть исправлены.

— Нет!.. — воскликнул он мрачно и решительно. — Государственная Дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Бьюсь об заклад, что меньше, чем через два месяца, она будет обессилена или распущена. Ведь нужно изменить весь государственный строй. Наша последняя надежда на спасение — в национальном государственном перевороте... Положение, господин посол, гораздо более тяжелое, нежели вы думаете. Знаете ли вы, что говорил мне, час тому назад лидер октябристов, председатель центрального военно-промышленного комитета А. И. Гучков, человек, которому вы не откажете ни в прозорливости, ни в мужестве... Так вот, он говорил мне, со слезами на глазах: «Россия погибла... Больше нет надежды» ...

Среда, 18 августа.

Сегодня ночью, после ожесточенной атаки, германцы заняли Ковно.

У слияния Вислы и Буга, они взяли штурмом выдвинутые укрепления Новогеоргиевска.

Южнее, они подходят к Брест-Литовску.

Взятие Ковны производит сильнейшее впечатление в кулуарах Государственной Думы. Обвиняют в неспособности великого князя Николая Николаевича, говорят об измене со стороны немецкой партии.

Пятница, 20 августа.

Крепость Новогеоргиевск, последний оплот русских в Польше, в руках германцев. Весь гарнизон, приблизительно 85000 человек, захвачен в плен.

Мой японский коллега, Мотоно, только что проведший несколько дней в Москве, констатировал там прекрасное состояние духа во всем, что касается войны: желание борьбы до крайнего напряжения, принятие заранее величайших жертв, полная вера в конечную победу — все чувства 1812 г.