И все-таки одного элемента не хватало - учета того, чтo думает по этому поводу сам «объект реформирования» - крестьянство России. Сегодня отношение к народу как к «быдлу» перестало быть признаком неинтеллигентности. Во всяком случае, при обсуждении вопроса о гимне многие наши интеллектуалы писали об этом открыто и не стесняясь.

Между тем крестьяне вне зависимости от агитации левых партий имели свое представление о «счастье» и желаемых переменах. И связывалось оно прежде всего с ликвидацией помещичьей собственности. Но, поскольку Столыпина призвали к власти именно для того, чтобы не допустить «черного передела», мнение «быдла» решили игнорировать. Поэтому насилие и стало составным элементом реформ.

Сегодня к масштабам столыпинского насилия, сравнивая его с некоторыми страницами последующей истории, относятся несколько иронически. Подумаешь, дескать, 1102 человек казнили военно-полевые суды в 1906-1907 годах; 2694 человек повесили в 1906-1909 годах по приговору военно-окружных судов; столько-то тысяч расстреляли без всяких судов карательные экспедиции Ранненкампфа, Меллер-Закомельского, Орлова; 23 тысячи отправили на каторгу и в тюрьмы, 39 тысяч выслали без суда; сотни и сотни тысяч подвергли обыскам, арестам и приводам в участки… По сравнению с тем, что было потом, - всего ничего… Но современникам-то приходилось сравнивать с тем, что было до того, а в течение предыдущих 80 лет казнили в среднем «лишь» по 9 человек в год [3]. И не случайно видавший виды российский обыватель с горечью повторял: «При Плеве куда легче было!»

Что же получилось из аграрной реформы?

Во-первых, реформа приняла принципиально иное направление, нежели это задумывалось ее творцами. Не выделение «сильных и трезвых», не создание слоя «крепких хозяев», которые могли бы стать опорой режима, а исход из общины прежде всего «пьяных и слабых». Из 15 млн. крестьянских дворов из общины вышло 26% хозяев, т.е. четверть. Но принадлежало им лишь 16% надельной земли. 40% выделенной земли сразу продали, и это четверть всей земли, перешедшей в личное владение. По данным Карелина, 2,5 млн. хозяев лишь формально вышли из общины, т.е. укрепили свои наделы, но в составе общинных земель.

Иными словами, с точки зрения тех задач, которые ставились перед нею, реформа провалилась.

Во-вторых, оказавшись недостаточной для решения аграрного вопроса, реформа стала вполне достаточной для того, чтобы разрушить привычные устои деревенской жизни, т.е. большинства населения в России. Миллионы вышедших из общины, покинувших отчие дома и переселявшихся за Урал, массовая продажа полосок, постоянные переделы и новое землеустройство - все это создавало атмосферу неустойчивости и всеобщей истерии. А невозможность противостоять издевательствам и насилию, ощущение бессилия против несправедливости - по всем законам социальной психологии - рождало лишь злобу и ненависть. Столыпин хотел принести успокоение, но принес лишь новое всеобщее озлобление. Это и стало одной из главных причин того глубокого нравственного кризиса, в который была ввергнута Россия.

Весьма информированный и опытный интриган князь Андроников докладывал великому князю Николаю Николаевичу:

«Конечно, путем репрессий и всякого рода экзекуционных и административных мер удалось загнать в подполье на время глубокое народное недовольство, озлобление, повальную ненависть к правящим, - но разве этим изменяется или улучшается существующее положение вещей? … В деревне наступает период “самосуда”, когда люди, окончательно изверившись в авторитет власти, в защиту закона, сами приступают к “самозащите”… А убийства не перечесть! Они стали у нас обыденным явлением при длящемся “успокоительном” режиме, только усилившем и закрепившем произвол и безнаказанность административных и судебных властей» [6].

А умеренный земский либерал Д.Н. Шипов писал:

«…пропасть, отделяющая государственную власть от страны, все растет, и в населении воспитывают чувство злобы и ненависти… Столыпин не видит или, скорее, не хочет видеть ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти».

И, наблюдая общую деморализацию общества, он считал даже, что лишь новый общественный взрыв может обновить общество, и чем скорее он грянет, тем менее он будет опасен [7].

И весь опыт восьми лет реформы показал крестьянам, что ждать решения аграрного вопроса от власти - бессмысленно.

И это не было случайностью. Один из основоположников современной западной социологии Питирим Сорокин, формулируя отличие реформы от революции, на первое место поставил следующий признак: реформа должна соответствовать «базовым инстинктам», менталитету данного народа, его представлениям о добре и зле. Если реформа не соответствует данному условию, она обречена и мирный выход из кризиса маловероятен.

Как же после этого относиться к тем, кто писал об искусственно навязанном стране «социалистическом выборе», который удался якобы лишь благодаря случайному стечению обстоятельств, возникших в ходе первой мировой войны? В начале 1914 года, за полгода до начала войны, член Государственного совета, бывший министр внутренних дел П.А. Дурново в меморандуме на имя Николая II подводил итог многолетним размышлениям:

«Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого. У нее нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом.

Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково, не ищет политических прав, ненужных и непонятных ему. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужой землей, рабочий - о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта. И дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население… - Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию… Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению» [9].

Уже на петергофских совещаниях в июле 1905 г. под председательством царя, подготовивших так называемую булыгинскую (законосовещательную) Думу, перед правящими «верхами» встал вопрос, на кого опираться в ней. От решения этого вопроса зависел характер будущего избирательного закона. На первый взгляд такая проблема с точки зрения царизма выглядит странной, ибо очевидным являлось, что главной социальной опорой режима было и остается поместное дворянство и на него следует делать ставку. Тем не менее решение совещания было обратным: приоритет отдан крестьянству. В соответствии с этим по избирательным законам 6 августа (в булыгинскую Думу) и 11 декабря почти половина (49%) всех выборщиков, из среды которых непосредственно выбирались члены Думы, отдавалась крестьянам. Это /9/ означало, что в губернских избирательных собраниях, куда сходились выборщики от всех сословий и курий (ибо закон был основан именно на сословно-куриальном принципе), практически ни один кандидат в депутаты не мог им стать без согласия крестьянской части губернского избирательного собрания. Исключение составляли лишь два десятка наиболее крупных городов (Петербург, Москва, Варшава и др.), получившие право прямых выборов, без разделения на курии.

Объяснение этому феномену в наиболее наглядной форме дал на тех же петергофских совещаниях великий князь Владимир Александрович, задавший одному из самых горячих защитников идеи о необходимости преобладания дворянства в будущей Думе решающий вопрос:

«Позвольте Вас спросить: к какому сословию принадлежат князья Долгорукие, Трубецкие, Голицыны, Шаховские, Кузьмины-Караваевы, Петрункевичи?.. Они дворяне. А что говорят и пишут?»[2]

Что дело обстояло именно таким образом, охотно в порядке самокритики признали после революции 1905-1907 гг. и видные деятели правительственного лагеря. /10/ Тот же Витте в своих воспоминаниях писал, что главный недостаток избирательного закона 11 декабря — «его, если можно так выразиться, крестьянский характер. Тогда было признано, что держава может положиться только на крестьянство, которое по традициям верно самодержавию. Царь и народ!.. Поэтому такие архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и прочие, все настаивали на преимуществах в выборном законе крестьянству»[4]. Именно поэтому, добавим от себя, тот же Победоносцев настаивал на том, чтобы избирательное право было предоставлено и неграмотным крестьянам, полагая, что они-то и окажутся наиболее верными выразителями идеи «единения» царя с народом.

Наивно полагать, что расчеты «верхов» на крестьянство были беспочвенной иллюзией. Реальный факт состоял в том, что на протяжении столетий русское крестьянство действительно являлось массовой социальной опорой монархии в том смысле, что считало ее единственно приемлемой формой правления, поскольку только она обеспечивала определенную защиту крестьян от произвола феодалов. Следует подчеркнуть, что это не было исключительно русским явлением. Наоборот, было универсальным. Известно, что оба Бонапарта — Наполеон I и Наполеон III — получили престол из рук крестьянства. Первый косвенно, через армию, второй непосредственно, всенародным голосованием, когда 10 млн французских крестьян отдали голоса ничтожному племяннику великого дяди.
«Бонапарты, — писал по этому поводу К. Маркс, — являются династией крестьян, т. е. французской народной массы»[5].

Историкам, отстаивавшим подобный взгляд на крестьянство, в 70-е годы пришлось нелегко. Их подвергли резкой критике, базировавшейся на самом элементарном подлоге. Так, приведя цитату из книги ленинградского историка Ю.Б. Соловьева «Самодержавие и дворянство в конце XIX века» (Л., 1973), гласившую, что «самодержавие пыталось опереться именно на то, на чем оно держалось столетиями, на чем оно возникло и выросло» (т. е. на крестьянство), один историк прокомментировал ее следующим образом: да, действительно, царизм использовал патриархальность и консервативность крестьянского быта, темноты крестьян.

«Но одно дело — использование темноты класса, а другое дело — представительство его интересов. Идентифицировать эти понятия — непростительная ошибка»[6].
Буквально то же самое писалось и в адрес автора этих строк.

Эти всеобщие надежды на «серячка» резко возросли после поражения Декабрьского вооруженного восстания в Москве и серии аналогичных восстаний в других городах. Резонансом на неудачу прямого натиска явился огромный рост конституционных иллюзий. Все классы в партии, исключая рабочий класс и большевиков, были охвачены настоящим думским ажиотажем. Все надежды сосредоточились на будущей Думе, причем в нее поверили не только неискушенные в политике крестьянские массы, но царь и «верхи», не говоря уже о либералах, для которых «парламент» — мирный, «конституционный» способ решения общенациональных проблем — был альфой и омегой их бытия, смыслом существования. Этим и объясняется, что выборы в I Думу проходили более или менее свободно, без сколько-нибудь серьезного вмешательства властей.

Расчет царизма на крестьянство — спекуляция на крестьянском царизме — означал ставку на все крестьянство, а отсюда следовало, что правительство должно было предложить ему такой аграрный законопроект, который выглядел бы как крестьянский, созданный в интересах всех крестьян. Такое впечатление у крестьянской массы мог создать только закон, так или иначе направленный против помещичьего землевладения, потому что для нее отобрать помещичьи земли значило справедливо решить аграрный вопрос. Именно поэтому законопроект о принудительном отчуждении части помещичьих земель был впервые предложен не Думой, не кадетами, как думают многие, а правительством, еще до созыва Думы.