Из дневника Толстого читатель не почерпнет подробных сведений о его жизни, поскольку эти записи -не лирические излияния, не памятная книжка, не журнал работы над другими произведениями. Разумеется, по ним можно представить себе ход отбора деталей, относящихся к казаку Епишке, который открыл Толстому тайну естественного счастья "на старый лад", в станице, с такой чувственностью описанной в повести "Казаки", но ни Епишка, ни чтение исторических трудов, ни размышления о русском народе не предотвращают беспрестанных "падений", неотступно занимающих все помыслы Толстого: "Не посылать за девками и не ездить ни в бордели, ни к таким, которых наверное иметь можно" (18 ноября 1853 г.). Дело в том, что вожделение гнездится во всем и разрушает гармонию, для которой Толстой чувствует себя рожденным. Лишь изредка дневник доносит до нас те счастливые мгновения, которые так поражают читателя в романах Толстого; умение их передавать - один из самых потрясающих его талантов. Так, в июне 1856 г. в Ясной Поляне он записывает: "Троицын день. Приехал в 5-ом часу и, пройдя сквозь насквозь провоненный дом, испытал огромное наслаждение у окна на сад. Прочел "Дон Жуана" Пушкина. Восхитительно". Однако на следующий день, поднявшись в пять часов утра, он вынужден бороться с "ужасно эротическими" помышлениями, к тому же мужики, которым он предлагает выгодные для них преобразования, подозревают его в стремлении их обмануть - и очарование разрушено. Ту же борьбу он ведет и позднее, путешествуя по Европе. Гриндельвальд, Швейцария: "При луне ледники и черные горы. Нижнюю служанку пощупал, верхнюю тоже". Однако именно здесь Толстой пишет поразительную первую главу "Отрочества".

На 1862 г. приходятся помолвка и женитьба Толстого. "Я влюблен, как не верил, чтобы можно было любить". Интимный дневник и здесь играет немаловажную роль, ибо Толстой дает его невесте, рискуя все разрушить: "Торжество обряда. Она заплаканная. В карете. Она все знает и просто".

Читатель дневника с волнением пролистывает скупые записи следующих за женитьбой лет (одна-две страницы в год): это период большого счастья и работы над "Войной и миром", безусловным и непревзойденным шедевром. В возобновленном дневнике неугасимое пламя битвы Толстого с самим собой, борьбы разума с молитвой вспыхивает с новой силой. Эти озарения подчас поразительны и великолепны, но всегда непрочны. 19 июля 1896 г., после возвращения от Чертковых, он записывает: "Вечер и красота, счастье, благо на всем. А в мире людей? Жадность, злоба, зависть, жестокость, похоть, разврат. Когда будет в людях то же, что в природе. Там борьба, но честная, простая , красивая". В феврале следующего года, после ухода гостей и чтения Аристотеля: "Вчера, гуляя, молился и испытал удивительное чувство. Вероятно, подобное тому, которое возбуждают в себе мистики духовным деланием: почувствовал себя одного духовного, свободного, связанного иллюзией тела".

Дневник становится инструментом спасения человечества: "Сегодня 4 декабря [1899] начинаю нечто новое: писать, что приходит в голову, все мысли о смысле человеческой жизни". Учение Лао-Цзы вновь кажется ему выходом: следует жить "подобно воде", любовно огибая, обнимая всякую вещь, направляясь туда, где есть малейший наклон. Но есть и "узкие врата", путь подлинного Христа, а не того, которого присвоили себе священники, "осмеливающиеся называть себя отцами",- религия отречения. Соединение "воды" и "узких врат" -не к этому ли решению стремился Толстой? В 1898 г., работая над повестью о Хаджи-Мурате, ставшей его последним шедевром, он размышлял о "воде Лао-Цзы".

С этих пор в дневнике Толстого непрестанным рефреном звучит одно: освободиться от индивидуализма, отбросить границы собственного "я", расширить их, открыться Абсолюту; дневник становится мастерской этого расширения, что, быть может, выглядит как парадокс. Один из современных биографов Толстого, талантливый итальянский писатель Пьетро Читати17, заметил: "Ни один человек никогда не был до такой степени опьянен собственным я". Это умозаключение справедливо по отношению к некоторым страницам повестей, к моментам предельного счастья и упоения в романах "Война и мир" и "Анна Каренина", даже к отдельным пассажам в "Воскресении" и "Хаджи-Мурате", но дневники Толстого свидетельствуют и о противоположном: никто так не боролся со своим я, не стремился свести его до ничтожно малой величины, растворить вовсе. И тщетно - Толстому на всем мерещится несмываемая "грязь". "Не бойся ничего, пройдет тысяча лет, а ты не очистишься никогда от самой гнусной грязи". В дневнике нашли отражение многие "вывихи" внутренней жизни великого мастера: нищие, раздражавшие его; истерические припадки Софьи Андреевны, которую Толстой, узнав о ее чувстве, впрочем, вполне платоническом, к композитору С.И.Танееву, терзал подозрениями и оскорблениями; маниакальная уверенность Толстого в том, что доктор Маковицкий намерен его отравить. Но есть вещи и пострашнее: Толстой одержим постоянными мыслями о стремительном и грозном увеличении числа людей. "Животные поедают друг друга, и потому им надо размножаться, и размножение может быть идеалом кроликов. Поедание и размножение взаимно ограничиваются. У людей же, освободившихся от поедания другими животными, размножение ничем не может быть ограничено, кроме сознания добра, совершенствования. Совершенствование включает целомудрие. Оно-то и ограничивает. Как ужасно безнравственно и просто глупо менделеевское размножение. Ведь если люди выдумают химическую пищу, то размножение все-таки дойдет до того, что будут стоять плечо с плечом" (24 августа 1906 г.). Не есть ли человечество "завод для продолжения животных"? (17 марта 1907 г.).