Разграничить в Синявском писателя и человека трудно, но еще труднее сделать это в его тексте. В "Голосе из хора" он удивляется, насколько скучны письма Чехова. Синявский не понимает, как можно отдать часть собственной души каноническим текстам в ущерб тому, что более насущно, полезно и жизненно. Его бунт против Дела, навязываемого извне, превращает каждое ответвление прозы в росток иного, возвышеннейшего Дела, единственного, которое заслуживает жертвы, - самого искусства, самовыражения. В ранних произведениях Синявский, несомненно, многое заимствовал из гоголевской и щедринской литературной традиции, но уже в трех больших книгах, которые он написал в заключении и по кусочкам отправлял жене в форме писем ("Голос из хора", "Прогулки с Пушкиным" и "В тени Гоголя" были изданы в эмиграции - Синявский выехал за границу в августе 1973 г., через год после освобождения), жанр сильно размывается. Самоценность текста, который должен быть для читателя непосредственным дыханием автора, ложащимся на "стекло" бумажного листа, делается основной составляющей текста как такового. Книга - легкие писательства, здесь видно, как идет этот процесс. В каком-то смысле это обнажение интимнейшего в авторе. Вовсе не случайно, что профессор Сорбонны Синявский написал книгу о Розанове (""Опавшие листья" В.В. Розанова", 1982). Ведь Розанов, говоривший о смерти литературы за пятьдесят лет до того, как эта идея овладела умами во Франции, стал писателем, когда придумал обнажение самого сокровенного: в созданном им "антижанре" фрагментарность становится правилом, анаколуф (логический разрыв, непоследовательность в построении фразы) -наиболее употребительным тропом, каприз и минутное настроение обнажают (на самом деле или понарошку) внутреннюю сущность пишущего человека. "Если моя жизнь потеряна и карта бита, я поползу к краю листа, к самой картинке пустынного острова, на который, кажется, можно поставить ногу". Образ книги-реки и книги-дерева часто встречается в "Голосе из хора": "... книга, которая растет как дерево, обнимая .пространство целостной массой листвы и воздуха, - как легкие изображают собой перевернутую форму дерева".

Размышляя о Гоголе, Синявский уделяет особое внимание тому, как Гоголь воспринимал пространство прозы, ее "географию". Вначале была поэзия; проза должна рождаться вопреки ей -за счет отклонений от темы, смещения акцентов, насилия над языком. Проза преувеличенно долго топчется на месте, чтобы показать, что она - проза; ей нужно "размять ноги" перед разбегом. Пейзажные зарисовки во всякой прозе и особенно у Гоголя служат упражнением в ars poetica80: "Автор в них рассказывает не так о действительной жизни, с которой он намерен познакомить читателей, как о собственном к ней подходе и способе изображения. <...> Ландшафт-это мандат на принятый к исполнению стиль".

Все творчество Синявского пронизывает мысль о том, что "книга - ловушка, лабиринт, по которому нас тянет сюжет, пока мы с головой не окунемся в стихию книги и не станем ее пленниками и поверенными" ("Голос из хора"). Это определение, вышедшее из-под пера писателя-заключенного, следует понимать stricto sensu81. Пленник Дела отвергает его и, в свою очередь, "пленяет", "заточает" читателя. Здесь имеет место двойная несвобода, и писатель-зэк через "географию прозы" убегает в крону дерева, в космос, в легкие русской литературы и культуры. Как протопоп Аввакум, сидя в земляной пустозерской тюрьме, мог распахнуть весь мир усилием молитвы, так и прозаик-узник, расставляя "силки" стиля, творит вторую действительность.

Когда все торопятся, Синявский "замедляет шаг" и потому обладает высшим даром шокировать, приводить в отчаяние, даже в ярость. Вероятно, он еще и находит в этом какую-то злую радость. Писатель - это еврей, повторяет он вслед за Мариной Цветаевой. Это беглец, человек вне закона. В двух больших программных статьях "Что такое социалистический реализм?" и "Литературный процесс в России" (первая в 1959 г. появилась без подписи в парижском польском журнале "Kultura", вторая -в 1974 г., в первом номере журнала "Континент", отношения с которым Синявский разорвал после того, как вышли четыре номера) он пишет о пустоте русской литературы, основанной на ностальгии, и о том, что ее может спасти только фантастическое. "Крошка Цорес" и "Спокойной ночи" -два главных произведения, созданных Синявским в изгнании, -теснейшим образом связаны с житейской фантастикой, которую Синявский считал сущностью "сталинской ночи" (ее же он исследовал в творчестве М.А.Булгакова).

Повесть "Крошка Цорес" - фантазия в гофманианском духе, спроецированная на советскую действительность (уже заглавие отсылает к известнейшей сказке Гофмана "Крошка Цахес, по прозванию Цинно-бер"). Герой по фамилии Синявский приносит несчастье своим пяти братьям: из-за него они один за другим гибнут в предательски-жестоких и в то же время комических условиях сталинского времени. Пять братьев -это и пять пальцев на руке писателя, а этот дурацкий, злой фарс - притча о писателе как преступнике. ""Писатель! Уборных стен маратель!" -доносилось из-за стола". Фея, склонившаяся над колыбелью "крошки Цореса", избавила его от заикания, но взамен превратила его в "ходячее невезение" (так можно перевести еврейское слово "цорес") -такова альтернатива, лежащая, по мысли Синявского, в основе искусства: или заикаться -или стать отверженным, парией... и приносить другим несчастье.

"Спокойной ночи", произведение с детским, уютным названием, - вероятно, шедевр Синявского. Во всяком случае, здесь наилучшим образом сочетаются стихии фантастического и житейского, смешение которых сам автор называл путем спасения для русской литературы после разгула "реализма" и "служения Делу". Как и "В тени Гоголя", это "книга наоборот", где сюжет движется вспять от эпилога к прологу. Здесь мы встречаемся с попыткой осмыслить детство, которое пришлось на сталинскую эпоху, его злые чары.

От ареста и по-гоголевски безумного дуэта, который исполняют автор и судья-инструктор, мы переходим в лагерный "дом свиданий" (где зэку раз в год позволяется встреча с женой, а надзиратель подсматривает в замочную скважину), после чего встречаемся с отцом автора, центральным героем произведения (он убежден, что КГБ прослушивает его разговоры даже в глухом лесу); затем рассказано об "опасных связях" автора с однокашником по университету, человеком необыкновенно одаренным, но трусливым, позволившим органам безопасности завербовать себя. И наконец, тайна, совершающаяся в "чреве китовом": КГБ оказывает давление на героя, заставляя его соблазнить однокурсницу, дочь французского дипломата, работающего в Москве. Ни на что не похожая, запутанная логика этого "романа" (назвать его традиционным романом очень трудно) ведет нас в пасть и далее во внутренности чудовища, к центральному эпизоду биографии героя: молодой человек сталинской эпохи, привлекаемый к содействию черным замыслам КГБ, предает всесильные "органы" (то есть, по тогдашней логике вещей, -родину) и предупреждает намеченную жертву о грозящей ей опасности. Эта игра с огнем столь же характерна для жизнеповедения Синявского, как и сам акт писания. "Чрево кита" - это и полицейская паутина тоталитарного государства, и сплетение фантастики и житейской обыденности в тексте, где в опасном соседстве находятся исповедь, странная, болезненная фантастика и красивая легенда (в ходе свидания, подстроенного КГБ, чьих приказаний он ослушается, рассказчик видит, как душа Элен свернулась кольцами в ее теле -так иногда изображаются души святых на наивных романских фресках).