Тогда Булгаков попытался честно рассказывать о поражении, которое потерпели он и ему подобные, о конце старого мира и неизбежности такого конца. Он мужественно рассчитался с ним и сделал жестокий для себя вывод: то, что произошло, было неизбежно. Он отдал должное победителям, требуя для побежденных только права на собственное достоинство и субъективную честность. Но и этого было слишком много. Драматическая история замечательного романа "Белая гвардия" и еще более драматическая борьба за постановку пьес "Дни Турбиных" и "Бег" окончились тогда, в 20-х годах, полным поражением. Преследуемый как враг и идеологический диверсант, от фамилии которого создали оскорбительное и однозначное понятие "булгаковщина", писатель был выброшен из тогдашней литературы.

И тогда он сделал то, что мог сделать. Пошел к черту.

Согласимся, что это не самый плохой выход, особенно для русского писателя. Русская литература обращалась к дьяволу неоднократно. Это великолепно делал Гоголь, для которого все творчество поначалу было игрой с чертом, а потом - ужасом перед ним и безысходной с ним борьбой. Последняя неоконченная поэма Пушкина, фрагменты которой сохранились, должна была быть о дьяволе. Некоторые из этих фрагментов звучат почти как поэтическая версия "Мастера и Маргариты". По-свойски трактовали черта русские гофманисты: Вельтман, Сенковский, Бестужев-Марлинский, Загоскин. Дьявольский дух присутствовал в саркастических видениях Салтыкова-Щедрина и кошмарах Сухово-Кобылина. Черт являлся к Ивану Карамазову; в иных ипостасях он постоянно возвращался к Ремизову и становился коварной мразью у Сологуба.

Революция ничуть ему не повредила, наоборот - время было такое страшное, что дьявол как нельзя более подходил к нему. Вот он и хохочет у Зощенко, выглядывает у Всеволода Иванова. Ба! Кто бы мог предполагать - даже Горький говорит несколько раз о своем намерении написать пьесу о черте, желая уловить то, как он пишет, "нереальное, полуфантастическое, чертовски русское".

Булгаков отправился к черту, прежде всего, по следам Гоголя - своего любимого мастера и патрона.

Здесь необходима оговорка. Я не ставлю своей задачей углубление в подробности дьявольской кондиции, а следовательно и в семантический анализ разницы между "дьяволом" и "сатаной", "сатаной" и "чертом"; в то, является ли дьявол выражением манихейского убеждения о дуализме мира или же орудием репрессий Создателя за грехи человеческие; падшим ангелом, который несет наказание за бунт, или специальным тайным посланником небес для искушения людских добродетелей, а следовательно, "agent provocateur" высшего разряда. Я оставляю в стороне всевозможные сомнения насчет того, возможен ли традиционный дьявол в наше столетие и что мы действительно имеем в виду, произнося это слово. Ниже я вернусь к этому, а пока в качестве прикрытия приведу цитату из "Доктора Фаустуса" Томаса Манна. Дьявол говорит Леверкюну: "Стоит ли задавать вопрос, действительно ли я существую? Разве не является настоящим то, что влияет, а правдой то, что пережито и прочувствовано?"

Ему разрешалось только инсценировать чужие произведения. Измученный морально такой ситуацией, он писал в письме своему другу: "Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Эфрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно предвидя то, что случится со мною..." И дальше в том же письме: "Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а судьба берет меня за горло".

Этой хватки не могла ослабить даже рука дьявола; никакой diabolus minor, spiritus familiaris или Рогаш не могли придти на помощь писателю. Тот, кто раньше с успехом обращался к черту, сам почувствовал себя во власти темных сил высшего разряда. Когда-то Маяковский в "Мистерии-Буфф" высмеял обыкновенный ад, казавшийся после опыта гражданской войны детской игрушкой. Послевоенный опыт оказался еще более страшным, только не все и не сразу это поняли. Но Булгаков это почувствовал.

Он пытался вырваться. Ослабить мертвую хватку. Пойти на определенные уступки. Другим этого хватало - отказывались от части себя, чтобы сохранить другую часть (не будем спрашивать, что из этого получалось). Ему и это не удалось. Под конец жизни он поддался на уговоры и написал пьесу о молодом Сталине - "Батум". Читая сегодня ее текст, мы чувствуем муки автора, который старается - хотя бы немного - стать приспособленцем. Он понимает, что не сможет этого сделать, но знает, что должен, и пытается перешагнуть через невозможное. Пьеса получилась искусственной, не булгаковской, но сравнительно честной: без подлизывания и панегириков. Вероятно, это и решило ее судьбу, т.к. сначала было разрешено ее ставить, а потом - перед самым началом репетиций - пришел запрет. Причем инсценировка запрета была эффектной, судьба оказалась по-дьявольски превратной и на этот раз.

Все это, вместе взятое, оказалось чертовщиной как бы другого, высшего порядка. Уже не писатель шел к черту, а черт приходил по его душу. И это и был дьявол нашего времени, diabolus major, известный всем нам.

Известный польский писатель Мечислав Яструн, как бы отвечая на вопрос Анны Зегерс, можно ли после Достоевского и Томаса Манна правдиво изобразить дьявола как отражение преследующих человечество сомнений, писал следующее "Дьявол XX-го века должен бы быть персонификацией ада концентрационных лагерей, нивелировкой всех понятий о мире и смысле существования; он должен был воплотить не только отрицание всех ценностей, но и еще что-то гораздо худшее и превратное: превращение значений в обратные, соединенное с принуждением признания их первоначального смысла. Следовательно, дьявол апокалипсиса и дьявол совершенного, граничащего с абсурдом лицемерия. Это дьявол не только обратных понятий и стерилизованной истины, но властелин пустыни мыслей и чувств, абсолютный хозяин небытия, могучий союзник смерти".

Дьявол обратных понятий - имперсональное стремление отрицать смысл прежнего опыта человечества; внедрение антисознания, а следовательно - попытка довести нас до добровольного самоуничтожения. Действительность со знаком "минус", но "соединенная с принуждением признания ее первоначального смысла". Значит, вместо правды - ложь, но названная "нашей правдой". Вместо гуманизма - антигуманизм, однако названный "социалистическим". Вместо свободы - рабство, но названное "настоящей свободой". Нажим дает результаты; огромная масса людей в стране Булгакова и за ее пределами начинает верить современному дьяволу. Как дошло до этого в России, прекрасно показала в своих воспоминаниях Надежда Яковлевна Мандельштам. Конечный результат - теперешнее положение, когда советская система по своему существу стала нелогично-противоречащей всему нормальному, - демонстрирует замечательная книга Александра Зиновьева "Зияющие высоты". Есть и другие свидетельства. Но я возвращаюсь к своей теме.

Когда в 1940 году Булгаков умирал, господство современного дьявола достигло, пожалуй, кульминационного пункта. Следующий факт является свидетельством состояния умов того времени. Трое друзей Булгакова, артистов МХАТа, написали письмо личному секретарю Сталина Поскребышеву, в котором информировали его о том, что писатель тяжело болен и что "только сильное радостное потрясение . . . может дать надежду на спасение. И дальше читаем: "Булгаков часто говорил, как бесконечно он обязан Иосифу Виссарионовичу, его необычайной чуткости к нему, его поддержке, часто с сердечной благодарностью вспоминая о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича по телефону 10 лет тому назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, мы - друзья Булгакова - не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдете возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу".

Так вот, в безнадежной ситуации, за месяц до смерти писателя, три человека (и как меня уверяли) совершенно искренне верили, что голос того, которого наделяли в то время сверхчеловеческими качествами, возможно, мог бы совершить невозможное. Такие случаи как будто бывали.

Крупнейшего или одного из двух крупнейших массовых убийц и преступников против человечества подобострастно уговаривали, чтобы он попробовал спасти смертельно больного и свершил чудо... В этом кощунстве, продиктованном сочувствием, в этом сумасшествии, которые отражали состояние общественного сознания, мы сегодня с изумлением видим достоверное свидетельство того, до каких границ может дойти власть сегодняшнего царя тьмы, властелина обратных понятий.

Этот дьявол молчит, т.к. он - пустота, знак "минус", слово "nihil". И мы знаем, что было так, как должно было быть: Сталин не позвонил. Он ведь не мог стать булгаковским героем - быть свободным по отношению к другим, совершая акт милосердия. Он не мог пойти против своей сущности, наперекор ей, как это делали герои Булгакова. Мы ведь знаем, что и самое могущественное зло является своим собственным пленником.

Зато покоренный внешними обстоятельствами писатель стал свободным в своем произведении. Умирал, но оно было его жизнью. Именно поэтому мы так явственно чувствуем в романе присутствие автора, прикосновение его руки, его ускоренное дыхание; ему очень не хочется расставаться со своим последним произведением, поэтому он растягивает и повторяет несколько раз в болезненной напряженности обостренных чувств сцену прощания с Москвой. Он жил, пока писал, и жил потому, что писал.