Но в действительности шемякинский "Аполлон-77" надо сравнивать не столько с Маковским и его старым "Аполлоном -909" (который был, между нами говоря, цитаделью акмеизма, петербургской школы, вызвавшим, кстати сказать, своей несколько холодной и лощеной красотой "ком грязи", пущенный тогда рукой Велимира Хлебникова), сравнивать шемякинский "Аполлон" надо с другим - диким и первобытным Аполлоном русского кубофутуризма. Это о нем - об идолах Африки, - воздвигнутых из безвестности гением Пикассо и его русскими собратьями, было сказано в манифесте 1911 года: "Аполлон умер. Да здравствует Аполлон криво-чернявый!"
То есть существуют еще и другие традиции, помимо "петербургского стиля", которые, бывает, по временам пробуждайся и заявляют о себе и о своем праве на жизнь, как, например, этот шемякинский "криво-чернявый" Аполлон или, лучше сказать, Марсий с ободранной Аполлоном кожей. На эти проявления так называемого левого искусства - консерваторы (и в Советском Союзе, и за границей) возражают одной присказкой, что все это, дескать, уже не ново и было в начале века или имеется в достатке на Западе. Цитируют старую эпиграмму :
Новаторы до Вержболова:
Что ново здесь - то там не ново...
Но ведь и акмеизм, и реализм давно уже не новость. Почему же по-старому можно и должно писать, а по-новому, или относительно новому - нельзя?
Что же касается "левого крыла" в русском современном искусстве, то ново оно уже тем, что пытается перекинуть мостик через пропасть или обрыв традиции, произведенный насильственно в 20-е годы, и этим, возможно, окажет помощь в обновлении и других стилей, включая наш прекрасный, легендарный Санкт-Петербург.
Новизна, однако, приходящая из метрополии, из России, пока что в кругах старой эмиграции измеряется чаще всего количеством нечистот, которые встречаются в этих литературных созданиях.
И это количество ужасает и связывается с дурным воспитанием, с советским образом жизни, забывшим про всякий стыд, заставляя еще строже и бдительнее за границей оберегать чистоту русской речи, сохранив ее для той блаженной поры, когда блюстители чистоты вернут ее в целости и сохранности оккупированному большевиками и замордованному народу.
А этот самый народ, русский народ, советский народ, между тем продолжает разговаривать, смеяться и даже писать на своем странном, искаженном, нечистом языке. Естественно в этих условиях лексического разрыва прибегнуть к своего рода измерителю нечистот. И прибегают, извините за выражение, к "говномеру", о котором, смеясь, пел Галич, и который ныне периодически опускается в эмигрантской печати, для проверки, на литературные произведения, приходящие "оттуда", "извне", из "зараженной" зоны.
Причем, измерению подвергаются как раз наиболее свежие и интересные в языковом отношении вещи. Такие, как "Москва-Петушки" Ерофеева, "Зияющие высоты" Зиновьева или песни того же Галича...
Однако, приведенный в действие лексический "барометр", или "говномер", показывает не только уровень и количество всякого рода "нечистот" в этой диссидентской словесности, но и уровень литературной критики, которая пользуется этим нехитрым агрегатом для установления "нормы" русского языка.
С другой стороны, появляются и, так сказать, положительные образцы в эмигрантской печати, показывающие, как надобно писать и говорить. И даже (рискованный шаг !) - как подобает по правилам хорошего тона описывать самые рискованные жизненные положения.
Хочется в этой связи обратить внимание на одну новеллу как некий пример стилистики - на вечную, на тургеневскую тему "первой любви". Я не буду называть имя автора, поскольку это не имеет принципиального значения, но представляет собою, по сути, отвлеченный и чистый принцип демонстрации эмигрантского нормативного языка.
В порядке экспериментального материала автор берет эротику, как наиболее скользкую и опасную тему, и преподносит ее таким благородным образом, что все "нечистые" авторы, писавшие на эту тему, должны были бы устыдиться перед этими нежными, старческими прикосновениями - и к теме, и к телу женщины, и к языку, целомудренному, как эти девушки, как эти первые чувства.
Но странно : мы краснеем, мы, привыкшие, казалось бы, к куда более прямым и вульгарным словам. Нас почему-то коробит и шокирует это галантное обхождение и с темой, и с девушками.
