Клоун становится главным персонажем творчества Михаила Зощенко. Он появляется в первой же его книжке - "Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова" и переходит из рассказа в рассказ. Герой Зощенко, внук Иванушки-дурачка, выброшенный революционным катаклизмом в город, в течение многих лет будет лучшим, самым тонким и проницательным свидетелем своего времени. Его наивность простака обернется правдой ребенка, увидевшего голого короля, его крестьянская речь, на которую будут накладываться городской говор и штампы советских газет, превратится в беспощадного обвинителя нового языка, становящегося орудием тоталитарного мышления. Герой Зощенко - клоун, видящий подлинную реальность в кривом зеркале советского языка.

За Зощенко приходит Михаил Булгаков. В "Собачьем сердце" клоун -проф. Преображенский -лишь на первый взгляд не похож на героев Зощенко. Как и они, проф. Преображенский потерял почву под ногами. Не случайно, что, как и большинство персонажей Зощенко в рассказах 20-х и 30-х годов, герой Булгакова (как и все герои Булгакова) ведет борьбу за жилплощадь. За место на земле. Как каждый клоун, проф. Преображенский не боится говорить правду. И на вопрос: любите ли вы пролетариат? - он без стеснения отвечает отрицательно: нет, я не люблю пролетариата. Как каждый клоун, он высмеивает господствующий язык. Это ему принадлежит, я думаю, честь первого медико-социологического исследования результатов воздействия чтения "Правды" на человеческий организм: "Я произвел 30 наблюдений у себя в клинике, - рассказывает профессор. - Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать "Правду", -теряли в весе. . . Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа". "Собачье сердце" было запрещено цензурой. Причиной этого, мне думается, был необычный облик клоуна. То, что в 1925 г. могли еще говорить деревенские дурачки Зощенко, не позволено было сказать профессору.

Для Андрея Платонова конфликт между дураками и умниками, который можно представить как столкновение клоуна и комиссара, главный конфликт человеческой истории. Трагедия Платонова - крушение надежд на то, что революция разрешит этот конфликт. Надежда на то, что в Октябре 1917 г. власть взяли в руки "дураки", быстро рассеивается, большевики оказываются "умнейшей властью", которая поднимает "такую суету, что даже детское сердце устает". И поэтому подлинный пролетарий, "сокровенный человек" Пухов, узнав, что "коммунист - это умный научный человек", отказывается "сделаться коммунистом", заявляя: "я - природный дурак". И не случайно, что "дурак" Макар - не только усомнился, но и сказал об этом. Задал главный вопрос: почему после пролетарской революции власть оказывается у Льва Чумового, глядящего на мир через бумагу, а не у Макара, работающего руками. Усомнившийся Макар - дурак, клоун - подвергает проверке действительность и Комиссара, который оказывается глиняным идолом, не переставая думающим о "целостном масштабе" и "дальней жизни" и тяжко давящим "частного Макара". Публикация "бедняцкой хроники" "Впрок", в которой "некий душевный бедняк", типичный платоновский герой, свидетельствует о коллективизации, надолго закрыла писателю путь в печать. Но он продолжает писать, сохраняя своим главным героем дурака-клоуна: Вощев и Жвачев в "Котловане", Умрищев и Федератовна в "Ювенильном море", персонажи "14 красных избушек" и "Шарманки", наконец, революционеры "Чевенгура".

Почетное место в галерее клоунов (рядом с Кавалеровым и Иваном Бабичевым, которые не случайно связаны с эстрадой) занимает Семен Семенович Подсекальников - герой комедии Н. Эрдмана "Самоубийца". Комедия Эрдмана, написанная в жанре фарса, клоунады, была сразу же отвергнута комиссаром. История сохранила нам - случай этот для советской истории редчайший - свидетельство. Луначарская-Розанель рассказывает, что, слушая "Самоубийцу", народный комиссар просвещения "смеялся до слез и несколько раз принимался аплодировать", а затем резюмировал, "обняв Николая Робертовича за плечи: "Остро, занятно... но ставить "Самоубийцу" нельзя" (Н. Луначарская-Розанель - Память сердца, стр. 22). И в 1928 г. необходимо было охранять от соблазна "малого несмышленыша российский демос". Впрочем, следует признать, что С.С. Подсекальников говорил то, что в десятую годовщину революции многие боялись уже даже думать. Но и он может сказать то, что думает, лишь решившись на самоубийство. Решившись на самоубийство, Подсекальников, затравленный женой, тещей и советской властью, внезапно чувствует, что он освободился от страха: "Боже мой! Никого не боюсь. В первый раз в жизни никого не боюсь. . . Вот в Советском Союзе сто сорок миллионов, и кого-нибудь каждый миллион боится, а вот я никого не боюсь. . ." Подсекальников, зная, что умрет, все может. Он может даже позвонить в Кремль и потребовать, чтобы передали Самому Главному дерзкие слова Подсекальникова: я читал Маркса, и Маркс мне не понравился. Клоун Подсекальников говорит от имени миллионов, растерянных, недоумевающих, испуганных: "Вот я стою перед вами - в массу разжалованный человек, я хочу говорить со своей революцией: чего ты хочешь? Чего я не отдал тебе? Что ты мне за это дала, революция?"

"Самоубийца" никогда не увидел сцены в Советском Союзе. Комиссар не позволил клоуну задать главный вопрос, ставший, впрочем, в 1928 г. риторическим.

Лучше других объяснил, что необходимо делать, чтобы добиться любви советской власти, - знаменитый кинорежиссер и писатель Александр Довженко. В январе 1935 г. на Всесоюзном творческом совещании работ :сов советской кинематографии, на котором привели к присяге работников, кино, как в 1934 г. это сделали с писателями, Довженко "уясняет роль и место искусства в нашей стране". Для иллюстрации он сравнивает художников Запада и советских "мастеров искусства". Прогрессивный, революционный, талантливый художник на Западе, - говорит А. Довженко, - строит свое творчество "на лозунгах": "нет, отрицаю, протестую, не позволяю!" Наша работа, - продолжает Довженко, - "работа художников Советской страны, создающих искусство синтетическое, позитивное, основывается на "да". . . ("За большое киноискусство". Кинофотоиздат, М. 1935, стр. 65) .

Говорить не переставая - "да!" - было не легко. Безгранично любивший советскую власть Демьян Бедный жаловался, когда от него потребовали сказать "да" тому, чему он еще вчера говорил: "нет", мгновенно "перестроить лиру": "Кто скажет, что я обманщик? Я просто слишком был ретив. Но я, однако, не шарманщик, чтоб сразу дать другой мотив".

Необходимо было, однако, добиваясь любви советской власти, ее ласк, не только менять - по указу - мотив, но делать это - молниеносно. Сразу же.

Выход был: нужно было принять советскую власть в соавторы. И в этом уникальность советской литературы. Книги, написанные советскими писателями, написаны ими в соавторстве с властью. Часто говорят о "внутреннем цензоре". В действительности это соавторство. Доля соавторства может варьироваться, но соавтор присутствует неизменно и обязательно.

Можно говорить о соавторстве меда и дегтя. Когда-то говорили, что ложка дегтя может испортить бочку меда. Теперь - нередко - говорят, что ложка меда, скажем две ложки меда, могут улучшить состав бочки дегтя. Можно изучать соотношение, взаимодействие, вкусовые качества смеси. Можно концентрировать - будучи оптимистом - главное внимание на ложках меда, или - будучи пессимистом - на бочке дегтя. Допустимо внесение в литературоведческий словарь, для исследователей советской литературы, обозначения: дегтемер и медомер. Можно вспомнить, правда, при случае Собакевича, заявлявшего категорически, что даже если лягушку сахаром облепят, он ее в рот не возьмет. Но это уже дело вкуса. Бесспорно одно: уникальность советской литературы, в которой писатель всегда работает с соавтором.

За исключением одного жанра: сатиры. Сатирический жанр остается единственным, который советская литература не в состоянии прожевать, переварить. Сатиру нельзя исправить цензурой, ибо она двусмысленна по своей сути. Даже цензор по подтексту не может ее выхолостить - она вся подтекст. Сатира не может говорить "да", не перестав быть собой. Объект сатиры не может быть ее соавтором. Комиссар не желает одевать клоунский колпак.

Сатирический жанр из советской литературы вычеркивается. Он не может пригодиться в национализированном хозяйстве. За два десятилетия - от I съезда советских писателей до смерти Сталина - лишь один раз клоун осмелился бросить вызов комиссару, и по невероятному стечению обстоятельств вызов этот был напечатан. В 1938 г. М. Зощенко опубликовал "Историю болезни". Герой, попав в больницу, выражает некоторое недоумение "пошлой надписью" на стене, гласящей: "выдача трупов от 3-х до 4-х". В ответ комиссар, т.е. фельдшер, лекпом, как говорит Зощенко, немедленно выносит приговор: "Если вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте, а не то мы действительно от трех до четырех выдадим вас в виде того, что тут написано, вот тогда будете знать". Рассказ этот был опубликован в самый разгар террора.

История послесталинской советской литературы - история надежд на возможность избавиться от соавтора, история гибели надежды. И одновременно история возрождения сатирического жанра, возрождения надежды.