Иванов

Из всех названных лиц Гоголь раньше всех встретил Иванова. Когда произошло их первое знакомство, определить трудно, но оно должно было завязаться не позже конца 1838 г. В переписке Гоголя нет никаких данных для решения этого вопроса, а отсутствие каких-либо упоминаний об Иванове в письмах 1837 года никак не может еще служить доказательством, что они не были знакомы уже тогда. Мы видели раньше, что Гоголь, кроме самых близких людей, любил говорить в письмах и притом всегда с иронией только о таких, которые были для него обычным предметом насмешки и глумления. Гораздо важнее другое соображение: при безусловно замкнутом образе жизни Иванова, при известной его робости и необщительности, сближение с ним Гоголя едва ли могло произойти в короткий срок. Притом Данилевский вовсе не знал тогда Иванова. Все это скорее говорит в пользу того, что если Гоголь и встречался с Ивановым в первые приезды в Рим, то их отношения начались позднее. Наконец, не лишено, конечно, основания и то, что в своей известной книге об Иванове Боткине относит начало знакомства его с Гоголем именно к концу 1838 г. В Иванове Гоголь не мог не оценить прежде всего как его беспредельную любовь к искусству, так и одинаковое с ним увлечение дорогим ему древним Римом, а сходство в их внешнем положении и тяжелые материальные условия обоих должны были еще более укрепить взаимную симпатию. Несмотря на решительное несходство характеров, Гоголь и Иванов во многом представляли собою две род-ственных по духу натуры. Мы знаем, с каким восторгом всегда приветствовал Гоголь в других присутствие той искры божией, того вдохновенного увлечения красотами природы, которое чувствовал в себе. Не оттого ли его письма к М.П.Балабиной дышат таким светлым настроением и так живо рисуют перед читателем искренние, непринужденные отношения обоих корреспондентов.

Переписка с Балабиной Гоголя была очень непродолжительная и неправильная; тесной духовной связи между ними не было, а между тем едва ли, читая эти письма, можно усомниться в том, что все они вылились из глубины души. Но впечатления молодой девушки были, конечно, очень мимолетны; другое дело — глубокое, сильное чувство художника, положившего всю душу в дорогое искусство. В одном письме к Балабиной Гоголь возмущается, между прочим, пошлыми возгласами людей, лишенных чувства изящного, но несмотря на то считающих для себя обязательным всем восхищаться. «Есть класс людей, — говорит он, — которые за фразами не лезут в карман и говорят: «Как это величаво! Как хорошо!» Словом, превращаются очень легко в восклицательный знак и выдают себя за людей с душой. Их не терпит тоже моя душа, и я скорее готов простить, кто надевает на себя маску набожности, лицемерия, услужливости для достижения какой-нибудь своей цели, нежели кто надевает на себя маску вдохновения и поддельных поэтических чувств». Напротив, людей с душой и истинным художественным чувством Гоголь не мог не ценить высоко, а Иванов был одарен им в высокой степени и восторгался Италией не меньше самого Гоголя, о чем ясно говорят слова этого энтузиаста в письме к брату: «О Риме и Италии говорить нечего: ты уже так и полагай, что в рай едешь». Нельзя не пожалеть, что самое раннее письмо Гоголя к Иванову относится уже к концу 1839 г., а следующие затем письма принадлежат к тому печальному периоду жизни Гоголя, когда лучшие стороны его природы стали сильно искажаться. Мы не можем поэтому, за недостатком данных, судить вполне о степени их взаимности в смысле общих художественных наслаждений, которые несомненно были.

Человек глубоко-религиозный, как Гоголь, не может долго оставаться в таком настроении, но на некоторое время все-таки поддается ему, видя неизбежность и вместе с тем невероятную бессмыслицу совершающегося. Какое сильное, потрясающее впечатление имела на Гоголя с каждым днем надвигавшаяся смерть Виельгорского, видно уже из того, что в эти ужасные дни все остальное решительно потеряло для него свое значение: теперь для него были мертвы и утратили всякий смысл и волшебные чары Рима, и высокие художественные замыслы и впечатления, и воспоминания о близких друзьях и знакомых, и тем более собственные мелкие эгоистические расчеты и соображения…

В оставленных Гоголем в его записной книжке воспоминаниях под заглавием: «Ночи на вилле», ярко охарактеризовано тогдашнее исключительное состояние его души. Чтобы вполне оценить важное автобиографическое значение этих заметок, необходимо постараться, подобно автору, отрешиться на время от обыденных интересов и обыденного настроения. Необходимо представить себе, что автору ничтожным и мелочным показалось тогда все, что, может быть, переполняло его душу накануне. Блестящая столичная жизнь, суета повседневных забот и стремлений, обычные увлечения и печали, все это перед просветленным взором высшей беззаветной любви, в торжественные минуты приготовления дорогого человека к иной, лучшей жизни, становилось чем-то фантастически призрачным перед этой полной глубокого смысла, величавой картиной перехода в таинственную загробную действительность, открывавшуюся перед угасающим благородным юношей.

Гоголь, всегда чрезвычайно доступный религиозным представлениям, конечно, не мог смотреть иначе на совершавшееся перед его глазами зрелище смерти. Часы, проведенные Гоголем у постели больного, оставили глубокий, неизгладимый след в его сердце. «Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Он безмолвно и невольно, казалось, уважал святыню ночного бдения. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него. Уже две ночи, как мы говорили друг другу ты. Как ближе после этого он стал ко мне! Он сидел все тот же кроткий, тихий, покорный. Боже! с какой радостью, с каким весельем я принял бы на себя его болезнь! И если бы моя смерть могла возвратить его к здоровью, с какой бы готовностью я бы кинулся тогда к ней». Из этих строк, проникнутых искренним чувством, мы вправе заключить, что прежняя привязанность Гоголя к больному еще более усилилась от чувства беспредельной жалости, внушаемой кротким характером и задушевным обращением Виельгорского, в котором ни Гоголь, ни другие лица, видевшие его во время последней болезни, нисколько не замечали столь извинительной и столь обычной у больных раздражительности, от него не слышали ни слова ропота или скорби об ускользавшей молодой жизни, сулившей ему, казалось бы, столько прекрасных, светлых радостей. Эта трогательная покорность судьбе, эта привлекательная сердечность, украсившие ореолом великодушного всепрощения последние дни Виельгорского, придавали страдальцу в глазах Гоголя яркий отпечаток своеобразного поэтического величия. Жалобы, проклятия, стоны, невольно вырывающиеся у многих других в его положении, неизбежно ослабили бы долю благоговейного сочувствия к умирающему, но ничего подобного на этот раз не было, и дышала невыразимым, святым обаянием эта умилительная кротость. Однажды Гоголь не в силах был преодолеть свой сон и ушел от Виельгорского домой отдохнуть. Но сон нисколько не освежил его и, напротив, его стали мучить угрызения совести. «О, как пошла, как подла была эта ночь вместе с моим презренным сном! — бичевал себя Гоголь. —  Я дурно спал ее, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нем. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шел к нему как преступник. Он увидел меня лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно. «Изменник, — сказал он мне: — ты изменил мне!» — «Ангел мой! — сказал я ему: — прости меня. Я страдал сам твоим страданием. Я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой отдых: прости меня». Кроткий! Он пожал мне руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моей глупо проведенной ночью».

Проводя унылые бессонные ночи у одра друга, Гоголь сильно надорвал нервы: в груди у него закипело озлобление против всего счастливого, безмятежно пользующегося благами жизни. Он готов был проклинать все дары счастья, все земные почести и сокровища, эту, по его выражению, «звенящую приманку деревянных кукол, называемых людьми». Такая нота отчаяния только однажды прозвучала в его признаниях.

Припомним, что все это происходило в 1839 г., когда в Гоголе уже подготовлялся роковой перелом. При таких обстоятельствах сильное душевное потрясение получает особенную важность. Одним из зловещих признаков наступления в Гоголе психического переворота была резкая перемена в отношениях к друзьям молодости, к которым он становился постоянно равнодушнее и холоднее. Гоголь заметно старился нравственно, и чем приветливее перед ним мелькнула на минуту чистая, бескорыстная дружба к умирающему Иосифу Виельгорскому, тем беспощаднее его охватил потом холод и очерствляющая пустота обыденной жизни. После напряженных тревог и волнений на него вдруг повеяло безотрадной тишиной могилы; не о ком стало заботиться, некого жалеть; со всех сторон надвигался мрак сердечной пустоты; все оставалось по прежнему, но недоставало одного того высокого, облагораживающего нравственного возбуждения, в котором было так много горечи и тоски, но которое не могли бы заменить ему даже лучшие минуты жизни. Когда все миновало, Гоголь в следующих заключительных строках «Ночей на вилле» правдиво и верно подвел итоги всему пережитому им в это короткое время. «Как странно нова была тогда моя жизнь», — говорит он, — «и как вместе с тем я читал в ней повторение чего-то отдаленного, когда-то давно бывшего! Но, мне кажется, трудно дать идею о ней: ко мне возвратился летучий, свежий отрывок моего юношеского времени, когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками и дружбы решительно дружеской, полной милых, почти младенческих, мелочей и наперерыв оказываемых знаков нежной привязанности; когда сладко смотреть очами в очи, когда весь готов на пожертвования, часто даже вовсе не нужные. И все эти чувства сладкие, молодые, свежие, — увы! жители невозвратимого мира, — все эти чувства возвратились ко мне. Боже! зачем? Я глядел на тебя, милый мой молодой цвет. Затем ли пахнуло на меня вдруг это свежее дуновение молодости, чтобы потом вдруг и разом я погрузился еще в большую мертвящую остылость чувств, чтобы я вдруг стал старее целым десятком, чтобы отчаяннее и безнадежнее я увидел исчезающую мою жизнь? Так угаснувший огонь еще посылает на воздух последнее пламя, озарившее трепетно мрачные стены, чтобы потом скрыться навеки». После этого дерзким и непонятным покажется с первого взгляда сопоставление этого сравнения со сходным, употребленным Гоголем в первой части «Мертвых Душ» по поводу Плюшкина, но сходство несомненное, и притом ничто не мешало, конечно, Гоголю по разным случаям высказывать в лирических отступлениях те чувства и мысли, которые возникали в его душе в разное время и при разных обстоятельствах, а потом находили себе применение в художественном творчестве при обрисовке того или другого героя. Поэтому и о Плюшкине могло быть высказано им более общее наблюдение в этих словах: «На его лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства: явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег; но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки — появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии».

Нельзя не заметить, что горе Гоголя о смерти Виельгорского и о матери его «ближайшего» нельзя и сравнивать по глубине и искренности чувства с другими его потерями. Здесь мы не слышим уже благочестивой риторики с холодными утешениями в духе религиозной проповеди, как это часто бывало в других подобных случаях. Много грустных часов провел Гоголь у постели умирающего, но много было зато пережито им высоких, очищающих душу мгновений, украшенных всей прелестью истинного человеческого чувства. В такие минуты чистой скорби забываются пошлые будничные интересы и минуты эти остаются святыми и памятными на веки. Едва ли у кого достанет духа усомниться в искреннем движении души, которое слышится в этих словах: «Чтобы я дал тогда, — говорит Гоголь, — каких бы благ земных, презренных, этих подлых, этих гадких благ… Нет! о них не стоит и говорить! Ты, кому попадутся, — если только попадутся, — в руки эти нестройные, слабые строки, бледные выражения моих чувств, — ты поймешь меня. Иначе они не попадут тебе». В последних словах заслуживает внимания довольно ясное проявление тех мистических взглядов, которые вскоре совершенно завладели душой Гоголя и наполнили собой всю его переписку за последнее десятилетие жизни.

Гоголь и Жуковский

В написанном вскоре после того письме княжне В.Н.Репниной Гоголь говорит: «Я теперь так счастлив приездом Жуковского, что это одно наполняет меня всего. Свидание наше было очень трогательно. Первое имя, произнесенное нами, было Пушкин. Поныне чело его облекается грустью при мысли об этой утрате. Мы почти весь день вместе осматривали Рим с утра до ночи. Он весь упоен Римом, и только жалеет на короткость времени» (sic). Письма Гоголя к Жуковскому после их встречи в Риме носят явные следы происшедшего в этот промежуток более тесного сближения между ними. Хотя с внешней стороны письма Гоголя к Шевыреву, которому он еще в Риме, по-видимому, начал говорить на ты, кажутся более товарищескими, но в них нет до самой кончины Гоголя никакого намека на истинное расположение, которое чувствуется обыкновенно в письмах к Погодину (до ссоры с ним в начале сороковых годов) и к Жуковскому. Вообще нам кажется, что в сношениях с Шевыревым у Гоголя нигде не прорывается сколько-нибудь сильного и искреннего порыва души. По-видимому, и впоследствии Гоголь преимущественно высоко ценил в этом своем приятеле скорее его точность в ведении порученных ему затруднительных и щекотливых денежных дел и его утонченную деликатность, которой он, конечно, без сравнения превосходил более симпатичного Гоголю в начале Погодина. Но едва ли в самом деле Гоголь мог искренно любить Шевырева, тем более, что он состоял с ним преимущественно только в письменных сношениях, а лично видался в сущности почти только в немногие и короткие приезды свои в Москву. Напротив, Жуковский с Гоголем делил от души самые высокие наслаждения прекрасным в продолжение всего пребывания его в Риме. Маститый поэт совершенно оправдал задушевные мечты Гоголя, писавшего ему еще в конце 1837 г.: «Неужели вы не побываете здесь, и не поглядите на Италию? И не отдадите тот поклон, которым должен красавице природе всяк кадящий прекрасному? Здесь престол ее. В других местах мелькает одно только воскраие ее ризы, а здесь она вся глядит в очи, своими пронзительными очами». Все это он действительно переживал потом вместе с Жуковским. С ним Гоголь много странствовал по Риму; они вместе всходили на купол св. Петра, вместе гуляли по целым дням и рисовали с натуры. Когда Жуковский уезжал, Гоголь почувствовал нравственное одиночество и томительную пустоту и ему беспрестанно вспоминались их совместные прогулки. «Доживу ли я», — говорит он, — до того времени, когда мы вновь сядем вместе, оба с кистями? Верите ли, что иногда, рисуя, я, позабывшись, вдруг оборачиваюсь, чтобы сказать слово вам, и, оборотившись, вижу и как будто слышу пустоту, по крайней мере на несколько минут, в земле, где всякое место наполнено и где нет пустоты». Даже встречая на улицах бывшего слугу Жуковского, Гоголь в рассеянности готов был спросить его о его прежнем хозяине. Гоголь особенно жалел, что Жуковский уехал из Рима слишком рано, почти вслед за окончанием карнавала, и не дождался в нем начала весны. «Бывало, помните, — писал он, — мы гонялись за натурой, т.е. движущеюся, а теперь она сама лезет в глаза: то осел, то албанка, то аббат, то наконец такого рода странное существо, которых определить трудно». Так как в письме к Данилевскому от 5-го февраля Гоголь говорит о начале наступившего карнавала, когда Жуковский еще был в Риме, и даже дает ясное указание на то, что он должен через два дня оставить Рим, то отъезд Жуковского можно отнести приблизительно к 10-му февраля этого года. Вскоре после этого, в письме от 12-го февраля, Гоголь уже говорил: «Жуковский теперь только уехал и оставил меня сиротой и мне сделалось в первый раз грустно в Риме». Наконец, судя по тому, что в предшествующую пору Гоголь «проводил все время с Римом, т.е. с его развалинами и природой и Жуковским», надо думать, что его усиленные ухаживания за больным Иосифом Виельгорским относятся уже к апрелю и маю месяцам этого года. В марте же Гоголя посетил в Риме его также земляк и хороший знакомый родителей, Николай Михайлович Трахимовский, внук известного доктора, ради совета с которым Марья Ивановна Гоголь, перед рождением своего знаменитого сына, приехала в Сорочинцы, где и увидел свет наш писатель. По словам А.С.Данилевского, он был гвардейским офицером, лейб-уланом (потом он был предводителем дворянства в Белостоке). В марте также приехал в Рим и Погодин.

Но при первой неудаче от его мгновенных восторгов не остается и следа: он выходит из себя, сердится и негодует на Гоголя, который, обладая более нервной и чуткой натурой, действительно мог иногда своими неровностями и увлечениями смущать своего рассудительного и хладнокровного спутника. Не раз Гоголь был в самом деле виноват излишней самоуверенностью и нетерпеливым характером. Он питал, например, непоколебимое убеждение в том, что знает Рим в совершенстве, но на деле это убеждение оказывалось часто преувеличенным. Так при посещении Фраскати испортившаяся погода так сильно отразилась на настроении Гоголя, что он не хотел ни на что смотреть и неудержимо стремился домой, на чем в конце концов и настоял, а между тем во время возвращения их домой небо вскоре же стало проясняться. В другой раз Погодин справедливо остался недоволен Гоголем за то, что он, гордясь своим знанием римских порядков и обычаев, имел неосторожность убедить своего приятеля, что для того, чтобы любоваться с достаточным комфортом блестящим фейерверком в крепости св. Ангела на второй день Пасхи, совершенно не стоит заботиться о заблаговременном обеспечении себе мест. Между тем на самом деле давка была так велика, что друзьям пришлось потом без успеха вернуться с дороги усталыми и рассерженными.

Таким образом в начале пребывания Погодина в Риме им руководил преимущественно Гоголь, позднее же Шевырев: не потому ли произошло это, что натуры Шевырева и Погодина ближе подходили друг к другу и что, с другой стороны, они имели гораздо больше общих интересов. Зато в первые недели Гоголь не хотел и не мог никому уступить наслаждения поделиться лишний раз с близким человеком переполнявшими его душу чувствами. Когда он привел Погодина в храм св. Петра, он тотчас поставил его у одного простенка и спросил: «видишь ли напротив этих мраморных ангельчиков над чашей?» — Вижу, ну что же? — Велики они? — Что за велики — маленькие! — «Обернись», — сказал Гоголь. — Я обернулся, — продолжает Погодин, — и увидел перед собой, под пару к тем, маленьким, два, почти колоссальных. Какова церковь! Потом он повел меня по линии всей окружности. Шел, шел, несколько раз останавливался отдыхать. Насилу обошел! Что за пространство!» Мы уже говорили, что не только на этой передаче впечатлений, но и на самом их характере сказываются следы руководительства Гоголя, впрочем, и не скрываемого Погодиным. В самом деле, в первое время, когда Погодин всего чаще был сопровождаем Гоголем, он отмечал и описывал в своем дневнике преимущественно все то, что всегда останавливало на себе внимание последнего; позже это влияние замечается уже не в такой сильной степени. Под 9 марта в дневнике Погодина записано: «Гоголь повел меня смотреть Рим. — Что же ты мне покажешь нынче? — Подожди, узнаешь — пойдем. — Пошли молча по Корсо. Потом поворотили в переулок. Беспрестанно встречаются духовные в разных одеяниях: капуцины в высоких верблюжьих мантиях, подпоясанные ремнями, без шляпы, остриженные; прелаты в лиловых чулках». При этом и других подобных описаниях невольно припоминается, что именно то и нравилось в Риме наиболее Гоголю, о чем больше всего говорит Погодин в дневнике. Точно также под влиянием Гоголя он прежде всего остановил внимание на изящной красоте развалин Колизея: «Где обвалилась стена, где упал свод под окнами, где отстали карнизы. Даже нельзя жалеть, что он не сохранился в целости».

Так, по возвращении домой после осмотра Капитолия, оба приятеля собрались навестить больного Шевырева и с удовольствием выслушали от него целую обстоятельную лекцию о судьбе и истории Капитолия. Погодин, впрочем, был откровенен в своем недостаточном понимании искусства и однажды чистосердечно признавался в этом: «Зашли в церковь Santa Maria del Popolo. Гоголь показывал нам здесь фрески Пентуриккио, ученика Перуджина, которым он вместе с Жуковским удивляется; но я, признаюсь в невежестве, не вижу в них никакого особенного достоинства». Так же откровенно и добродушно рассказывает Погодин в своем дневнике об обыденных прозаических потребностях сна и пищи, не заглушаемых в нем интересом к чудесам итальянской природы и искусства. Так, вслед за приведенными выше строками, тотчас же после заявления о непонятной для него красоте фресок, Погодин рассказывает: «Устали, проголодались без памяти, а гостиницы все заперты. Надо ждать до шести часов, когда пропоется: ave, Maria». Указывая все это, мы, быть может, несколько преувеличенно выставляем грубо прозаический характер впечатлений Погодина, но спешим оговориться, что сравниваем его в данном случае не с людьми толпы, а с натурами, обладающими выдающейся восприимчивостью.

Так однажды Погодин отметил в своем дневнике встречу с одним московским художником, который, приехав в Рим на год, не заметил времени и прожил тринадцать лет, вовсе еще не думая о возвращении. Вот этой-то способности находить отраду в изящном до самозабвения и не было, очевидно, у Погодина: этого с ним никогда не могло бы случиться. Для понимания же Гоголя наше сравнение его с Погодиным может быть полезно потому, что, только оценив в полной мере особенности его художественной организации, читатели, быть может, не решатся слишком уже беспощадно судить его за безграничную страсть к Италии, которая для него, человека без средств, была, строго говоря, непозволительной роскошью: то, что было бы преступным в дюжинной, обыкновенной натуре, не может ли до некоторой степени быть оправдано в натуре исключительной ее необыкновенной организацией, так как без последнего условия не могли бы быть созданы и такие бессмертные произведения, как «Ревизор» и «Мертвые Души».

В Гоголе сильно боролись любовь к сестрам и долг брата с крайним нежеланием оставить Рим. К довершению неприятностей, из дому до него доходили самые неутешительные известия о семейных и хозяйственных делах, да и по этим известиям нельзя было составить настоящего понятия о степени запущенности дел. Все, что говорило ему о далекой Васильевке, обдавало суровым холодом прозаических забот, мучительных и досадных, представлявших ужасающую противоположность с розами безмятежного счастья, которые он срывал в обожаемой Италии. Несносная действительность, всегда отказывающая небогатым людям в праве на наслаждения, невозбранно представляющиеся к услугам многих других, мешала ему отдаваться всей душой упоению благами, щедро рассыпанными перед глазами, и настойчиво возбуждала укоры совести, уже более года отягощенной займом у Погодина. Чем далее отодвигались расчеты с прозаическими дрязгами, тем томительнее было возвращение к ним из мира поэтических замыслов и художественных впечатлений. Деньги же, полученные от Погодина, были собраны последним с большим трудом при помощи Аксакова, Баратынского, Н.Ф.Павлова и особенно благодаря щедрому подарку Великопольского.

О необходимости приехать в Россию уже давно напоминала Гоголю мать. До половины 1838 г. Гоголь продолжал по прежнему писать ей с открытым сердцем, но, по мере приближения неприятного срока, его тон становится натянутым и принужденным и наконец раздражительным. Пока этот срок был еще далек, Гоголь спокойно писал, что «как только милость Божья продлится над ним, то он увидит вновь всех дорогих сердцу, с которыми теперь в разлуке», и письма к сестрам были проникнуты обычной любовью и нежностью. В ноябре 1838 г. он уже начинает неохотно отвечать матери на ее новые напоминания: «Вы спрашиваете о сестрах. Выпуск их еще не так близко: еще год. К этому времени, во всяком случае, я надеюсь быть, и мы об этом потолкуем». Вскоре Гоголь был расстроен страшной мнительностью матери, вычитавшей в довольно невинных строках его письма тяжкие упреки себе. Он вспомнил при этом о болезненной мечтательности ее характера, развившейся еще во время его жизни в России.

Свое впечатление он передает в письме к одной из сестер, в свою очередь принявшей слова Гоголя в превратном смысле, полагая, что он пишет о физической болезни матери… Пришлось успокаивать взволнованную и огорченную сестру. Все это, разумеется, только растравляло раны Гоголя. М.П.Балабиной, находившейся в Петербурге, Гоголь отвечал уклончиво о предстоящем приезде в Россию: «Вы пишете и спрашиваете, когда я буду к вам. Это задача для меня самого, которую, признаюсь, я не принимался еще разрешать. Притом же вы подали совет моему двоюродному брату такой, который и мне может пригодиться». Наконец он пишет суровое письмо матери (некогда сильно возмутившее своим тоном покойного О.О.Миллера, впрочем, рассматривавшего его отдельно и не принявшего в соображение всю совокупность условий и обстоятельств).

XXIV

В Россию

Потребность найти утешение в вынужденной поездке на родину заставила Гоголя успокаивать себя тем, что он, кстати, окончит и напечатает драму с сюжетом из малороссийской жизни и что дорога, по обыкновению, разбудит его дремавшее в последнее время вдохновение.

«Труд мой, — писал он с дороги о начатой драме Шевыреву, — нейдет, а чувствую, вещь может быть славная! Или для драматического творения нужно работать в виду театра, в омуте со всех сторон, уставившихся на тебя лиц и глаз зрителей, как я работал во времена оны? Я надеюсь много на дорогу. Дорогой обыкновенно у меня развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге».

В этом же письме из Вены от 10-го августа Гоголь прямо говорит: «Словом, я должен ехать, несмотря на все мое нежелание». Несколько дней после этого он провел снова с Погодиным в Мариенбаде, страдая от повторявшихся на каждом шагу встреч с русскими, допекавшими его вопросами о том, что он пишет. В Мариенбаде он снова пользовался водами. В это время он опять возвратился к давно оставленному изучению народных песен, необходимому для задуманной, но никогда не напечатанной драмы и для «Тараса Бульбы». «Передо мной, — писал он Шевыреву, — выясняются и проходят поэтическим строем времена казачества, и если я ничего не сделаю из этого, то я буду большой дурак. Малороссийские ли песни, которые теперь у меня под рукой, навеяли их, или на душу мою нашло само собой ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается».

До какой степени Гоголь колебался, уже приняв, по-видимому, окончательное решение ехать в Петербург, видно из того, что, уже известив сестер о выезде, он вдруг, неизвестно какими судьбами, очутился снова в Триесте, чуть ли не на обратном пути в Рим, будто бы для того, чтобы продолжить прерванное лечение.

Он снова предается досаде и пишет матери: «Если я буду в России, то это будет никак не раньше ноября месяца, и то если найду для этого удобный случай и если поездка эта меня не разорит. Путешествие же зимой по России несравненно дешевле. Если бы не обязанность моя быть при выпуске моих сестер и устроить по возможности лучше судьбу их, то я бы не сделал подобного дурачества и не рисковал бы так своим здоровьем».

Но это было только новым напрасным огорчением для матери, потому что, покоряясь необходимости, Гоголь тут же извещал ее о вторичном выезде в Вену. После этого Гоголь снова засел на месяц в Вене, до условленной встречи с Погодиным, состоявшейся в двадцатых числах октября. Ему трудно было принудить себя собраться в дорогу и отъезд незаметно откладывался со дня на день, даже и в то время, когда он, наконец, решил поездку бесповоротно. 24-го октября он извещал мать: «сегодня выезжаю», но остался еще раз на несколько дней и 28-го числа снова пишет и уже окончательно: «Итак, я выезжаю сегодня в Россию!» Отметим здесь и одно мелочное обстоятельство; теперь уже он просил мать: «На всякий случай приложите и рубашки, которые у вас для меня сделаны».

Итак, в Москве у Гоголя, кроме Щепкина, Погодиных и Шевыревых, прибавилось теперь еще одно сердечно расположенное к нему и высоко им ценимое семейство. Если доверять рассказу Аксакова, — а сомневаться в его справедливости мы не имеем основания, — то приезд Гоголя в Москву, прежде чем он поехал взять сестер из института, при его стеснительных материальных условиях и несомненном утомлении от долгой дороги, должен быть объяснен действительным расположением его к московским друзьям, с которыми он имел случай еще более сойтись в Риме. Еще менее мы должны сомневаться в том, что не только Гоголя, как говорится, тянуло к ним, но он и с их стороны нашел самый радушный прием и почувствовал себя в родной сфере и обстановке, чем всего лучше объясняется и внезапная его приветливость и симпатия к дому Аксаковых.

Как известно, Гоголь совершенно изменялся, переходя из близкого круга в общество людей посторонних и наоборот. Это же самое произошло и теперь: благодаря рассказам Погодина о пламенной и бескорыстной любви к нему Аксаковых, он и сам, конечно, почувствовал к ним приязнь и стал их считать своими. Такое начало должно было в ближайшем времени повести их к тем более тесному сближению, что Гоголь не мог не оценить широкого сердца старика Аксакова, доказывавшего ему на каждом шагу свое расположение самым делом и до того осыпавшего его немаловажными услугами, что таким великодушием и беспредельной добротой не мог бы не тронуться самый черствый человек. Самое общение с Аксаковым имело весьма счастливое действие на Гоголя: в продолжение всей дороги до самого Петербурга Гоголь шутил и заставлял своих спутников хохотать до упада, хотя, по наблюдениям того же Аксакова, несмотря на личину веселости, он был сильно расстроен.

Причины удручавших Гоголя печалей нам известны, но зато тем более нам разъясняется теперь влияние на него теплого, в высшей степени сердечного обхождения с ним Аксакова, относившегося к нему со вниманием вполне преданного человека. В самом деле, каждая страница воспоминаний последнего дышит истинным, не часто встречаемым в жизни дружеским чувством.  С какой любовью он говорит о характере, привычках Гоголя, о состоянии его здоровья. Болезненность и необычайная зябкость Гоголя уже тогда сильно бросались в глаза, и все это Аксаков замечал и потом занес в свои воспоминания. Уже самая мысль записать все, что так или иначе имело отношение к жизни Гоголя, не принадлежит к числу часто исполняемых у нас и доказывает, до какой степени он дорожил малейшей чертой, касав- шейся его друга…