На это Иоффе вынул из своего портфеля привезенный из Петербурга текст весьма высокопарной “декларации” тех самых “новых и великих принципов”, появление которых заранее приветствовал германский статс-секретарь. Психология этого документа в общих чертах довольно понятна. Советское правительство пережило свой медовый месяц. Машина, которая делала декреты о социальном переустройстве всей России и всего мира, была только что заведена. Чувствовались, конечно, уже и тогда трудности, но тот запас энергии, который обусловил переворот 25 октября, еще далеко не был исчерпан. Отсюда тон наивного, почти младенческого задора декларации Иоффе. “Российская делегация исходит из ясно выраженной воли народов революционной России добиться скорейшего заключения всеобщего демократического мира. Делегация полагает, что единственными принципами такого мира, для всех одинаково приемлемыми, являются принципы, выраженные в декрете о мире, единогласно принятом на Всероссийском съезде рабочих и солдатских депутатов и подтвержденном на Всероссийском крестьянском съезде...” и т.д., и т.д. Ф.-Кюльман ответил, что предложения Иоффе имеют настолько “громадное значение” и основные положения принципиального характера, в нем изложенные, настолько “глубоки”, что делегации центральных государств должны выработать на них письменный ответ. Заседание было отложено. Ответ писался два дня и был прочтен графом Черниным на втором пленарном заседании 12/25 декабря. В этом ответе, в который с внешней стороны было вложено желание подчеркнуть любезное внимание к истинам декларации Иоффе, было сказано, что делегации четверного союза согласны немедленно заключить общий мир без насильственных присоединений и без контрибуций, но именно как мир общий для всех без изъятия воюющих государств. Мысль этого ответа была совершенно ясна: для четверного союза представлялось ценным, прежде всего, использовать Брест для целей общего мира. Русская армия была уже фактически разоружена перемирием, между тем на Западе по-прежнему стояли грозные силы. Делалась новая попытка заставить западные государства пойти на конференцию, без всяких наперед данных Германией обязательств. Такое обращение было в этой связи тем более целесообразным, что отказ западных государств, который нельзя было не предвидеть, окончательно изолировал Россию, при занятой советским правительством общей позиции, его, со слепой настойчивостью повторявшейся, угрозе вступить в сепаратные переговоры о мире, если союзники не примут советских формул без всяких рассуждений.

Надо полагать, что произведенное графом Черниным выгодное впечатление на делегатов Смольного несколько смутило сами неприятельские делегации. От отсрочки конференции отказаться было, естественно, трудно, но решено было все же сделать попытку вернуть торжествовавших победу контрагентов к тому, что ф.-Кюльман назвал в своей вступительной речи “твердой почвой фактов”. Прежде чем русские делегаты уехали, им было предложено устроить заседания более делового характера. На этих заседаниях 13/26, 14/27 и 15/28 декабря, протоколы которых были скрыты от русской публики и о которых мы можем судить только по ссылкам в последующих документах, были предъявлены сначала экономические и правовые пожелания союзников, а затем и пожелания политические. Оставляю в стороне первые и обращаюсь к политическим заседаниям. Таких было три-два с участием России, Германии и Австро-Венгрии (14/27 и 15/28) и одно с участием Турции и России (15/28). Данных об этих заседаниях у нас очень мало, но на основании имеющихся указаний дело рисуется в следующем виде. В первом заседании русских, германских и австро-венгерских делегатов ф.-Кюльман предъявил проект двух основных политических статей будущего договора, из которых первая говорила о заключении мира и о выводе войск после мира и полной русской демобилизации из занятых частей России, за исключением местностей, составлявших предмет второй статьи, а эта вторая статья определяла будущее положение Польши, Литвы, Курляндии и частей Эстляндии и Лифляндии. Дело сводилось к отказу России от этих областей, но этому отказу старались придать возможно мягкую форму. Форма эта была заимствована, по-видимому, из Лозанского договора 1913 года об уступке Ливии Турцией Италии, но в стилистической переработке применительно к фразеологии советских документов. “После того как русское правительство, – сказано было в проекте, – соответственно своим принципам, провозгласило идущее вплоть до полного отделения право на самоопределение всех без исключения народов, входящих в состав русского государства, то оно принимает к сведению заявления, в которых выражается народная воля, требующая полной государственной самостоятельности для Польши, Литвы, Курляндии, частей Эстляндии и Лифляндии, и желание выйти из русского государственного союза. Русское правительство признает, что эти заявления должны быть рассматриваемы при настоящих обстоятельствах как выражение народной воли, и изъявляет готовность сделать из этого соответствующие выводы. Так как в тех областях, к которым относится предыдущее постановление, вопрос об очищении от войск стоит не так, чтобы оно могло быть произведено согласно пункту первому, то время и способы необходимого, по русскому воззрению, подтверждения уже состоявшихся заявлений об отделении, посредством народного голосования на широкой основе, при отсутствии какого бы то ни было военного давления, предоставляются обсуждению и определению в особой комиссии”. Мы не знаем, что ответили на это предложение русские делегаты, но, если судить по речи Каменева, который 19 декабря, по возвращении из Бреста, рассказывал о переговорах в Центральном Исполнительном Комитете Совета Р., К. и С. депутатов, они почувствовали, что с точки зрения доктрины самоопределения дело стоит не вполне ладно, но все же продолжали, после торжественно объявленной победы над империализмом, утешать себя мыслью, что налицо “уклончивая, двусмысленная формулировка” и что над ней “надо призадуматься и детально ее изучить”. На следующий день к этим двум первым пунктам германские и австро-венгерские делегаты прибавили еще четырнадцать, обнимавших экономические и правовые вопросы, обсуждавшиеся два дня перед тем, и передали таким образом русским делегатам полный проект мирного договора. По-видимому, на этом заседании русские делегаты все же решились представить свои поправки к предложениям о своеобразном самоопределении западной России и передали контрпроект, изображавший судьбу этих областей с точки зрения их идей: народному голосованию должно было предшествовать удаление германских войск, а самое голосование – быть построено на демократических началах. После Германии и Австро-Венгрии предъявила свой проект мира и Турция. Его существенной чертой было предложение вернуться к границам до войны; кроме того, подлежал отмене капитуляционный режим, а старые русско-турецкие трактаты должны были быть заменены новыми. Тут русские делегаты обнаружили меньше колебаний: они поговорили об Армении, а на весь комплекс старых трактатных прав России в Турции с легким сердцем поставили крест. Турки были очарованы и на заключительном пленарном заседании, собравшемся, чтобы постановить перерыв занятий, Хакки-паша сказал, что русская делегация “показала много прямоты и много практического смысла” и что, “будучи демократами, русские делегаты вместе с тем являются хорошими дипломатами и опытными государственными людьми”.

На этом полновесном левантинском комплименте первый съезд закончился.

Русская делегация спохватилась только через несколько дней после всех этих, своих и чужих, заявлений, спохватилась, когда уже было поздно, когда из происшедшего были выведены и украинцами, и центральными державами те логические последствия, о которых говорил ф.-Кюльман. Под покровом заявления Троцкого Голубович продолжал вести сепаратные переговоры с представителями центральных держав, не показывая русской делегации протоколов этих переговоров. По ходу разговоров с неприятельскими делегациями Троцкий и его товарищи через несколько дней столкнулись с тем, что с украинцами неприятель успел договориться уже о разграничении между Украиной и центральными державами. Только в этот момент они смутно, сквозь слепоту своего самодовольного и упрямого доктринерства, почувствовали, что украинское самоопределение грозит поставить их лицом к лицу с прямым распадом России на две части. Меры, которые они приняли, очень характерны для всей их методы. Реальный факт заключался не столько в том, что представители Рады вступили на путь – по выражению ноты протеста, которую Троцкий послал Голубовичу 2/15 января – “закулисных соглашений с империалистами”, а в том, что эти “империалисты” замыслили создать Украину. Исправить это можно было только умелым ведением дальнейших переговоров с этими империалистами. Вместо этого Троцкий, опираясь на существование в Харькове какой-то советской организации, заявил Голубовичу, что Рада “по фактической своей силе совершенно не вправе говорить от имени независимой республики”, и выписал из Харькова сменных украинцев – делегацию “Центрального Исполнительного Комитета Всеукраинских Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов”, которые заявили всем участникам конференции, что они налицо и будут вести переговоры в составе русской мирной делегации. Но появление товарищей Шахрая и Медведева само по себе дела не спасало. Через несколько дней агентство Вольфа могло уже телеграфировать (7/20), что переговоры, которые велись между делегациями центральных держав, с одной стороны, и украинской народной республикой – с другой, привели к соглашению относительно основ мирного между ними договора. Украинцы Рады выехали в Киев, чтобы получить окончательные полномочия, а украинцы Троцкого остались за флагом.

Второй существенный факт, происшедший между первым и вторым съездами, – окончательная изоляция России – был также весьма определенно отмечен в переговорах второго съезда. В первом же пленарном заседании ф.-Кюльман заявил, что ввиду неполучения русским правительством ответов от его союзников заявления четверного союза об условиях всеобщего мира падают. Слова ф.-Кюльмана рассчитаны были, надо полагать, прежде всего на то, чтобы произвести некоторое внешнее впечатление на русскую делегацию и сказать ей, что центральные державы знают об ее одиночестве; конечно, этот эффект совершенно пропал, ибо советское правительство было весьма гордо этим своим одиночеством; по существу же заявление ф.-Кюльмана дела не меняло, ибо мы видели, декларация четверного союза о самоопределении отнюдь не противоречила программе германского мира на востоке.