Север и Юг — прошлое, Восток — вне времени. Он живет по своему летоисчислению, тогда как Север и Юг переходят на европейский календарь (католические страны раньше протестантов и православных вводят григорианский календарь; Россия при Петре I отказывается от летоисчисления от сотворения мира и празднует новый год 1 января). Восток также неизменен, как Центр, его тысячелетняя цивилизация так же самодовольна и самодостаточна. Вместо вина — кофе и трубка, вместо содержанок — гарем. Искусства, запрещенные мусульманской религией, не нужны вовсе. Перс, попавший в Париж, дивится ему с точки зрения постороннего, чужака, судит, исходя из собственных обычаев. Напротив, южанин, добрый дикарь, или северянин, грубый варвар, находятся на положении робких учеников. Первый судит с точки зрения здравого смысла и естественных законов (“Простодушный”), второй — исходя из идеального представления о том, какой должна быть европейская цивилизация (“Россиянин в Париже” Вольтера). Юг — далекое прошлое всего человечества. Север — недавнее прошлое европейцев, он изменяется, но вечно отстает, Восток — параллельный мир.

Житель центра — благородный господин, житель периферии — крепостной, неграмотный простолюдин, дикарь или ребенок, женщина. Север и Юг, в противоположность центру, воплощают природное начало, а потому жители бедны, тогда как недра земли скрывают бесчисленные богатства.

    Люблю бесплодных почв суровость напускную,
    Где в благодатном лоне зрю сокровищницу потайную

писал Антуан Леонар Тома в неоконченной эпической поэме “Царь Петр Великий”[9].

Центр — тесное, замкнутое пространство города, периферия — бескрайние равнины, безлюдные леса. Русские города — либо незаконченные подражания центру, возведенные наспех, почти театральные декорации (“Все казалось мне нарочно построенными руинами”, пишет Джакомо Казанова о Петербурге[10]), либо азиатское смешение языков и стилей, скученность базара, живущего по законам не города, а большой деревни (граф де Сегюр о Москве). На границе подстерегает особая опасность: море и горы, ледяные и знойные пустыни, чудовища и дикие племена, разбойники и коварная полиция.

На окраинах России обитают калмыки, которых анонимный автор хранящейся в Оксфорде рукописи описывает почти как диких зверей: “варварская нация, ужасны обликом. Лицо широкое и плоское, нос приплюснут, глазки маленькие, черные, глубоко посаженые и почти неприметные, борода жидкая, космы нечесаные и свисают до плеч.

Этот дикий народ питается крысами, кошками и вообще всем, что попадется, едят все сырым и без хлеба, которого вовсе не знают; у них нет постоянного жилья, они кочуют с пастбища на пастбище[11]. Их любимый напиток — водка, когда они могут ее раздобыть [...] Они поклоняются страшенным идолам, похожим на них, украшенным золотом и серебром, которых священнослужители всегда возят с собой в ящиках” (“Настоящее донесение содержит необычные и довольно любопытные заметки о нравах, одеяниях, верованиях и пр. нескольких народов, находящихся под властью Московии; оно было составлено человеком, достойным доверия, который не только пересек всю страну, о которой рассказывает, но и жил у некоторых племен, помянутых в этом особом мемуаре”, между 1722 и 1725)[12].

Шевалье д'Эон уверяет: “В течение восьми месяцев в году все наружные объекты, куда бы взгляд ни упал, покрыты снегом, и неудобство это еще чувствительнее в Сибири. В одной из западных областей этой огромной губернии даже заметили орду татар калмыков, которые почти ничего не видят при свете солнце, но ночью у них зрение отменное. Они из породы бродячих летучих мышей, убивающих прохожих на лету”[13]. Мы еще встретимся в России и с вампирами, и с саламандрами.

Но, как мы помним по ироническому описанию Лабрюйера, с точки зрения придворного и французский крестьянин похож на животное, на окраине цивилизации нет. В сатирическом романе Анжа Гудара “Китайский шпион” (1764) приехавшие в Европу китайцы посылают в Пекин аналогичные донесения: “Во французских деревнях водятся животные, которые ходят на двух ногах и называются людьми, но человеческого облика не имеют. Тела полупрозрачные и изможденные. От недоедания они вот-вот лишатся чувств. Эти несчастные, которых не одевают и не кормят, живут в каких-то могилах, вырытых в земле, кои на местном наречии называют домами. Искусства и науки им вовсе не ведомы, все их знания и умения сводятся к инстинкту, почти ничем не отличающемуся от звериного. Эти дикие французы ни на каком языке не говорят; они свистят на жаргоне, который никто, кроме них, не понимает”[14].

Конечно, это сатира, но и Фонвизин в своем патриотизме так же пишет о нищете о голоде французских крестьян: “Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим [...] В сем плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто, вместо денег, именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду”[15].

Если обитатель Средиземноморья, чтобы выжить, должен управлять водой, то стихия северянина — огонь. Центр римского или парижского дома — водопроводный кран, русского — печь. “Только в России владеют искусством класть печи, как в Венеции — обустроить водоем или источник”[33]. Но риск угореть делает пользование ими смертельно опасным, да к тому же непривычные к сильно протопленным помещениям французы страдают зимой от жары: “Искусственная жара не менее удивительна в Сибири, чем привычный холод”[34]; “Нет способа избегнуть того, чтоб тебя не испекли заживо дома у русских, а при дворе поджаривают людей еще того пуще”[35].

Локателли рассказывает, что “В Московии все дома простонародья состоят обыкновенно из одной большой комнаты, которая служит спальней, кухней и для всяких других надобностей употребляется. В комнате этой вы найдете большую печь, в которой пекут хлеб, готовят мясо и прочую еду, почему ее всегда и держут горячей весь год. Верх ее покрыт изрядным числом досок, сбитых в квадрат и образующих нечто вроде помоста. Там и располагается почти вся семья, зимой и летом. Мне доводилось класть туда руку, но жар был столь силен, что я ее вскоре отдергивал. Некоторые естествоиспытатели из числа ваших знакомых, которые проводили столь чудесные опыты над саламандрами, видимо не подозревают, что их особая разновидность проживает в Московии [...] Уверьте, прошу вас, этих господ, что московские саламандры не только проводят свою жизнь в огне, но в нем едят, спят, отправляют все свои потребности”[36].

По мнению Локателли, жара пагубно влияет на нравы, северяне уподобляются южанам: “Там всегда очень жарко и дома просто-таки раскаленные. Посему можно сказать, что Московия — страна не холода, как обычно воображают, а огня и дыма. Нет почти ни одного дома, где жара была бы выносимой, что зимой, что летом. Можно счесть, и не без оснований, что это в немалой степени способствует тому, что московиты делаются лентяями и бездельниками”[37].

Символом загадочной жизни северян становятся публичные бани, тем более, если о них пишут с чужих слов. В Берне Казанова нанимает в банях жрец любви и с удовольствием предается увеселениям в купальне; напротив, в Петербурге, где мужчины и женщины моются вместе, его поражает исключительная благопристойность и то, что никто даже не смотрит на его юную любовницу. Шал д'Отpoш пишет, что мужчины и женщины отделены перегородками, “но выходя из бани вовсе обнаженными, они видят друг друга таковыми и беседуют частенько о посторонних предметах”. Аббат-астроном побаивается парной и никак не может взять в толк, чем наслаждаются простолюдины, обратившиеся во флагелантов: “Сосед хлещет вас охапкой прутьев, ожидая, что вы окажете ему ту же услугу, и во многих банях эту операцию препоручают женщинам [...]. Я отказался от того, чтобы меня и далее секли и терли. За несколько минут кожа моя стала красной как пурпур”[38].

Аббат Жак Жюбе, не рискнувший войти в баню, рисует от страха сцены, напоминающие Страшный суд и адские муки, где попеременно пытают огнем и холодом, секут до крови: “Ужасное дело эти публичные бани, вам непременно придет на ум Судный день, мужчины и женщины голые, как перст, правда, отделение, где моются мужчины по большей части отделено о женского, но дверь, куда они выходят облиться водой, общая [...] Они стегают друг друга и самих себя березовыми вениками с листьями, которые окунают в кипящую воду, так что едва кровь не выступает”[39]. Баня предстает как место для свершения черной мессы: “Это множество голых людей, мужчин и женщин, выходящих из воды, дало мне представление о воскресении, но о таком, которое прямым ходом ведет ко второй смерти”[40]. Шван называет бани “публичными бойнями”, где “каждый день погибает большое число невинных жертв”[41], но сочинители более осведомленные и тем более врачи пишут о медицинской пользе бань[42].

Любой путешественник уверен, что его религия — истинная, тогда как чужая вера предстает как источник заблуждений, пороков и преступлений. Попы “по большей части пьяницы, которые живут в преступном безделье или предаются всякого рода порокам”[43]; “Невежество, пьянство и разврат с женщинами — вот удел русского духовенства”[44]. Вся православная вера, по мнению иностранцев, сводится к изнурительным постам и к поклонению иконам. Шал д'Oтрош рассказывает о разбойнике, которого спросили, постился ли он в Великий пост. “Он отвечал с живостью, что не способен допустить попущения в вере. Он был главарем шайки разбойников, и когда захватывал каких-нибудь путников, то оставлял всю добычу товарищам, лишь бы те предоставили ему живыми несчастных жертв. Он раздевал их догола и привязывал к дереву, какого бы пола они не были: он вспарывал им грудь напротив сердца и напивался их кровью. По словам его, он получал премного удовольствия, наблюдая за страшными движениями и ужасающими конвульсиями этих бедняг”. И ученый аббат заключает на примере набожного вампира, что “соблюдение некоторых религиозных обрядов не всегда делает человека лучше”[45]. С ним согласен аббат Жюбе: “Что касается их нравов, то многие соблюдают видимость, часто крестятся, бьют поклоны и встают на колени перед иконами, но независимо от той скверны, коей наполнена их жизнь, они лгут до чрезвычайности, воруют как только могут и распутны до кровосмешения”[46].

На праздники, посты и воскресенья приходится особо много преступлений. На масленицу “мужчины и женщины напиваются и находятся в состоянии безумия и одержимости”; “В ночь на воскресенье беспременно кого-нибудь убивают”[47].

В анонимных “Записках о России” (1754), хранящихся в архиве французского МИДа, дипломат говорит о русских то же, что и священник: “Но поскольку они по натуре своей воры и убийцы, то не колеблясь совершают одно или другое из этих преступлений, если случай представится, и это в ту пору, когда они постятся и даже водки себя лишают. Именно в это время напускной набожности особенно опасно находится на улице в двух городах, в Москве и Санкт-Петербурге; большой риск, что ограбят и даже убьют. В обычае русских убивать тех, кого грабят; в объяснение они говорят, что мертвые не болтают”[48].

Праздник Богоявления, когда на льду Невы перед Зимним дворцом строят Иордань превращается под пером путешественников в смертоносный ритуал: пьяный поп крестит детей, окуная их в прорубь и, уронив случайно младенца в воду, говорит родителям: “Другого!”. Казанова, рассказывая об этом в мемуарах, заимствует историю из “Писем немецкого офицера ливонскому дворянину” Швана[49].

Поскольку народ лишен благочестивых и образованных наставников, то он пребывает во тьме самого глубокого невежества. Как утверждает бывший поверенный в делах в России Сабатье де Кабр, великие принципы: свобода, безопасность, собственность для русских пустой звук. Дипломат описывает русских как опасных животных, подчиняющихся интуиции, а не разуму: “Они необычайно проницательны и в этом отношении подобны зверям, частенько догадывающимся о том, что ускользает от мудрости человека, отвлеченного другими мыслями”[50].

По общему мнению, русские как дети — они могут только подражать, но не изобретать. “Они превосходно копируют все, что видят”, утверждает Жак Жюбе[51]. “Они умеют хорошо подражать работам разных мастеров и ремесленников, образцы которых им дали”, вторит ему анонимный автор “Записок о России”. “Россиянин — всего лишь большой ребенок, который предпринимает всё, не боясь трудностей, о которых не подозревает”[52]. “Как правило, у них хороший природный ум, но многое нужно, чтобы его развить”, пишет французский литератор Константен римскому кардиналу в 1745 г.[53] Вопрос в том, нужно ли? “Повсюду, где большую часть народа лишили права иметь желания и мнения, его также надо лишить знаний”, уверяет Рюльер[54]. С ним согласен Удан: “Для русского совершенствоваться — только укреплять свою цепь”[55].

Стереотипы: политика и жанр

Как мы видим, по мнению французов житель окраин не только погряз в невежестве, но должен вечно пребывать в темноте, ибо это больше соответствует деспотичной форме правления. Чем же объясняется такое изображение России? Отчасти политическим и дипломатическим противоборством между двумя странами, особенно сильным в 1760-е гг. Не случайно ряд высказываний принадлежит дипломатам (Сабатье де Кабр, Рюльер, анонимный мемуар), копии писем Удана хранились в посольстве, книга Шапа д'Отроша была издана при поддержке французского МИДа и т. д. Как свидетельствуют официальные донесения, французские послы недоверчиво относятся к идее образования народа, к реформам, предпринятым Екатериной II, боясь, что они приведут к усилению страны.

Подобными политическими клише активно пользуется и профессиональный дипломат Д. И. Фонвизин. При этом, когда русский писатель использует обороты типа “приметил я вообще”, он перелагает сочинение французского собрата по перу, Шарля Пино Дюкло. Фонвизин доказывает, что истинная свобода — в России, что доля крепостного крестьянина завиднее, чем французского бедняка: “Научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой, но последнею во многом наслаждается. Напротив того, французы имея право вольности, живут в сущем рабстве. Король, будучи не ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы”[56]. Все католические священники — прелюбодеи: “Прелаты публично имеют на содержании девок, и нет позорнее той жизни, какую ведут французские аббаты”[57]. Праздник тела господня в Экс-аи-Провансе, на котором Фонвизин, кстати, не был, он описывает как карнавал, где местные мещане отстаивают свое право представлять дьявола (“Часто приходит на суд тот, у кого ролю отнимают, и доказывает свою претензию тем, что его отец был дьявол, дед дьявол и что он безвинно теряет звание своих предков”)[58]. Французские философы — шарлатаны, корыстолюбцы и льстецы (“Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов нынешнего века [...] Д'Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видел я всякий день на бульваре...”[59]). Вслед за Руссо Фонвизин утверждает, что французы заботятся об образовании, но не о воспитании, из чего проистекают пороки нации: “Нет сомнения, что все сии злодеяния имеют свой источник в воспитании, которое у французебрежено до невероятности. Первые особы в государстве не могут никогда много разниться от бессловесных, ибо воспитывают их так, чтобы они на людей не походили”[60]. Вежливое поведение французов Фонвизин описывает кательное лицемерие, и восхищения его заслуживают единственно профессиональные лицедеи — актеры и содержанки: “По точному рассмотрения вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранцев в таком множестве: спектакли и — с позволения сказать — девки”[61].

Многое в подобном подходе объясняется самим жанром путевых заметок, положением чужеземца, приехавшего на несмесяцев (те, кто подолгу живут в России или во Франции, уже хлесткими формулировками не злоупотребляют). В первую очередь иностранец описывает то, что не замечает местный житель — быт, а потому многие свидетельства чрезвычайно интересны с этнографической точки зрения. Но при этом, стремясь постичь и подчеркнуть чужую логику поведения, чужак может принять норму за исключение и наоборот. “Путешественники такого рода вечно принимают за обычай необыкновенное происшествие, а отдельное злоупотребление — за закон”, пишет анонимный автор “Писем искреннего и ого скифа” (1771), критикуя Шапа д'Отpoшa[62]. Незнание контекста событий заставляет интерпретировать их с точностью до наоборот (некоторые подобные случаи анализировал Ю. М. Лотман[63]). Как мы видели, вполне реальное путешествие (по горизонтали) предстает как символическое, как движение по вертикали (в подземный мир), как перемещение во времени (в прошлое), в антимир — страну животных, дикарей, женщин или детей[64].

Чужой мир всегда ется как страна / город контрастов. И Карамзин в “Письмах русского путешественника” и уж тем паче Фонвизин упоминают о нищих, о красоте дворцов и грязи городских улиц, где в центре Лиона на мостовой опаливают свинью, где немыслимая вонь мешается с изысканными ароматами. Женевцу Руссо также бросается в глаза грязь парижских пригородов (“Исповедь”), да и французские аристократы, предпочитающие жить в своих землях, скептически отзываются о столице.

Все французы дружно пишут о роскоши и бедноте русских, о противоречиях, изначально заложенных в их характере и образе жизни: “Истинный русский только тогда русский, когда у него нет рубашки, а он весь покрыт брильянтами, когда у него дома шаром покати, а он разъезжает в элегантной карете, когда он не заплатит за работу двадцати рублей бедному реику и поставит на карту последнюю деревню, когда он жертвует состоянием, чтобы удовлетворить самую вздорную и пустую прихоть”[65].

Любой приезжий, щеголяющий за границей парадным костюмом, с пренебрежением смотрит на местных жителей, одетых по его разумению слишком скромно и плохо. Так Фонвизин порицает французов за пристрастие к черному траурному платью, щеголяет на юге собольим с и горностаевой муфтой и гордится своим брильянтовым перстнем. Любого чужака в любой стране постараются облапошить, из чего непременно будет сделан вывод о вороватости всей нации: “Обман почитается у них правом разума. По всеобщемуазу мыслей, французы [купцы] обманывают несравненно с большим искусством и не знают в обманах ни меры, ни стыда”; “Число мошенников в Париже несчетно. Сколько кавалеров св. Людовика которым, если не украв ничего выходят из дому, кажется, будто нечто свое в доме том забыли!”[66].

Остров блаженства

Если европейские путешественники ХVII в. описывают Россию как абсолютно варварскую страну[71], то в ХVIII в. ситуация принципиально иная. Благодаря Петру I и Екатерине II меняется не только государство, но и отношение к нему. Возникают два мифа: Россия — совершенно новая страна, возведенная на пустом месте строителем чудотворным и, второй, Россия — царство просвещенных прекрасных женщин. В обоих вариантах изображается волшебный край, а потому описание не претендует на достоверность — оно рисует мир таким, каким он должен стать, будущее опрокидывается в настоящее. Если автор настроен более скептично, то возникает тема театральной феерии. Страна мудрых амазонок уподобляется Версалю, его садам и придворным празднествам. Тем самым, в дикарской глухомани обнаруживается свой центр, описываемый по образу и подобию центра Франции.

Из-за долгого правления императриц французы пишут о российской “гинекократии”[72]. Женщины руководят страной, церковью, наукой: “Княгиня (Е. Р. Дашкова) стала нынче президентом Академии наук. Ученые мужи сгорели бы со стыда, что ими правит женщина, когда бы не признали в ней Минерву. Единственное, чего России не хватает, — это чтобы какая-нибудь великая женщина командовала войском”[73]. Те, кто поддерживает “русский мираж”, пишут о реформах, об ожидаемом расцвете наук и искусств, о роскоши двора, о мудрости и красоте правительницы.

Этот обретенный центр перемещается по стране вместе с императрицей — из одной столицы в другую, в летнюю резиденцию или отправляется в путешествие. Цивилизация возникает там, куда направляется Екатерина II. Во время плавания по Волге в 1767 г. она вместе с приближенными переводит философский роман Мармонтеля “Велизарий”, запрещенный во Франции; в духе философской веротерпимости, она одобряет строительство мечети в Казани и приветствует татар на их языке. Во время поездки в Крым в 1787 г. продолжается литературная игра, в которую вовлечены иностранные посланники, принцы и монархи, во множестве сочиняются шутливые и хвалебные отчеты о путешествии. Французский посол граф де Сегюр писал в “Мемуарах”: “Города, деревни, усадьбы, а иногда и простые хижины были так изукрашены цветами, расписанными декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор и они представали какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами”. В беседе с императором Иосифом II он сказал: “Мне кажется [...], что это страница из “Тысячи и одной ночи”, что меня зовут Джаффаром и я прогуливаюсь с халифом Гаруном-аль-Рашидом, по обыкновению переодетым”[74]. Граф К. фон Людольф в “Письмах из Крыма” (1787) утверждал то же самое: “Признаюсь, что я был поражен всем, что видел, мне казалось, что я вижу волшебную палочку, которая повсюду создает дворцы и города. Палочка князя Потемкина всемогущественна, но она ложится тяжелым бременем на Россию”[75]. Г. А. Потемкин не только строит деревни с образцовыми поселянами на пути следования императрицы, превращая путешествие в театральное зрелище[76], но и преображает новопокоренные земли — Новороссию. Жермена де Сталь, посетившая Россию в 1812 г., также, описывая празднества, несколько раз упомянет волшебство, вспомнит о “«Тысяче и одной ночи», послуживших для них образцом”, посетует на то, что “многие из этих прекрасных зданий были построены для праздника, они должны блистать всего один день” (“Десять лет в изгнании”, опубл. 1821)[77].

Упоминание сказки — подробное описание, свернутое до одного слова. В нем заложен целый сюжет — путешествие в страну блаженства, который и программирует текст, распределение ролей (чужеземец и королева-волшебница), сравнения и метафоры. Именно на этот сюжет написана первая литературная сказка, созданная во Франции — госпожа д'Онуа включила ее в свой авантюрный роман “История Ипполита, графа Дугласа” (1690). И главный герой ее — русский[78].

В экспозиции сказки собрана большая часть “общих мест”, характерных для описания России, и не только в ХVII в. (текст д'Онуа для удобства выделен курсивом).

    “Россия — холодная страна, где не видать погожих дней умеренного климата”.

“Вовсе погожий день, без дождя, ветра, или нависших туч — редкое для Петербурга явление. В Италии мы ждем всегда хорошей погоды, в России — дурной”, — пишет Джакомо Казанова[79].

    “Ее горы почти всегда покрыты снегом, а деревья так заледенели, что когда солнце бросает на них свои лучи, то они кажутся хрустальными”.

В сказке возникает принципиально важная тема темноты (все дни пасмурные и короткие), где виден лишь отраженный или искусственный свет. Лед сверкает, как хрусталь, — подобно люстрам и алмазам во дворце, которые появятся позже.

    “Леса ее необъятны, в них свирепствуют страшные белые медведи, с которыми ведут беспрестанную войну, их убивают, но с превеликими трудами и опасностями, и охота эта — самое благородное занятие россиян”.

В “Воспоминаниях охотника” Луи Виардо, друг И. С. Тургенева, побывавший в России в 1843-1844 гг., уверяет, что охота на медведя — истинно русская охота. Охотятся только зимой, в самый лютый мороз и это самая опасная из европейских охот[80].

    “Их племенами правил юный принц по имени Адольф, от рождения столь одаренный, столь красивый, обходительный и умный, что трудно было представить, что в такой грубой и дикой стране мог появиться столь совершенный принц. Ему шел только двадцатый год, а он уже выдержал великую войну против московитян[81], выказав неколебимую отвагу и руководство, достойное восхищения; когда он давал отдых оружию, то не давал себе и отправлялся на опасную медвежью охоту”.

“По мне, люди и лошади в этой стране сделаны из железа, так переносят они тяготы и усталость”, уверяет Константен[82].

Во время охоты принц заблудился в лесу, разразилась гроза: “Вдруг остаток дня стал темнее самой темной ночи, видно было лишь благодаря молниям” (снова тема огненной тьмы). Адольф попадает в неприступные горы, где не бывал “ни один смертный” (традиционные преграды при путешествии в другой мир). Старуха, повелевающая ветрами, заставляет их перенести юношу на Остров блаженства. Невидимый, принц ускользает от ужасных чудищ, охраняющих остров, любуется чудесными садами и гротами и попадает в великолепный дворец.

    “Там была стайка нимф, старшей, казалось, не исполнилось и восемнадцати, но многие выглядели еще моложе, одни белокурые, другие черноволосые, у всех цвет кожи и фигура восхитительные, белые, свежие лица, черты правильные, прекрасные зубы; словом все эти нимфы и каждая по своему могли считаться совершенством”.

Достаточно стереотипное описание красоты вполне совпадает с условным портретом тринадцатилетней русской крестьянки, купленной Казановой: “Бела как снег, а черные волосы еще пущий блеск придавали белизне”[83] и суждением Константена о россиянках: “Старые женщины чудовищно уродливы, тогда как молодые, напротив, красивы, я бы сказал — красивы и привлекательны, почти у всех большие черные глаза, белая кожа, многие пудрятся; я видел летом на улицах женщин без чулок и туфель, но напудренных и нарумяненных; мушки в такой моде, как нигде: до 7-8-9 и 10”[84].

    “Он простоял бы целый день в постоянном восхищении, не в силах покинуть гостиную, если бы прекрасные голоса, удивительно гармонирующие с музыкой, не пробудили его любопытства [...]

    Государыня сидела на троне, высеченном из цельного карбункула, блестевшего ярче солнца; красота ее была столь безукоризненной, что она казалась дочерью неба, ощущение молодости и ума, величия, внушающего любовь и уважение, исходило от всего ее облика; она была одета скорее галантно, нежели пышно, белокурые волосы были убраны цветами, газовое платье шито золотом”.

Далее все как обычно — Адольф влюбляется в царицу (французский посланник маркиз де ла Шетарди добился благосклонности Елизаветы Петровны) и остается на волшебном острове, жители которого не знают ни смерти, ни болезней (хотя д'Эон жалуется на климат, обычно пишут, что в северных странах народ здоровый и закаленный: “здесь, особенно в деревне, очень мало больных, а увечных я других не видел, кроме тех, кого покалечило на войне. За их вычетом, нет ни хромых, ни кривых, ни горбатых; люди они по большей части сметливые и ловкие”, утверждает Константен[85]). Но Адольф через три месяца решает все же вернуться домой и едва он спускает ногу на землю, как его убивает старик Время — на родине прошло уже триста лет.

Официальные дипломатические донесения, которые французский поверенный кавалер Дуглас и его секретарь шевалье д'Эон посылают в 1756 г., дабы польстить императрице Елизавете Петровне (копии депеш передавались вице-канцлеру графу Воронцову) и поднять престиж нового союзника в глазах Франции, построены точно по модели Острова блаженства. Дуглас[86] уверяет, что праздник в Царском селе был одним из прекраснейших, на котором он когда-либо присутствовал, что он “соответствовал деликатности, вкусу и пышности Августейшей Монархини, приказавшей задать его, и чудесам места, которое, без преувеличения, воплощает все волшебство Дворца фей и заставляет поверить в него”[87].

Шевалье д'Эон описывает официальное представление ко двору кавалера Дугласа в качестве поверенного в делах: “Двор по праву должен считаться одним из самых многолюдных и блестящих в Европе [...]. Своей милостью и красотой она (Августейшая Монархиня) тотчас покорят сердца чужеземцев, так же как она повелевает сердцами своих подданных[88] [...].

Какова же точка зрения россиян, куда они помещают свою страну? Традиционный ответ все тот же — сыны Севера, сыны Борея, закаленные воины, а не изнеженные южане. Но при Екатерине II Россия завоевывает территории на юге, отнимая тем самым у Турции не только земли, но и ареал восточной страны — т. е., имеющей свои традиции. Более того, Россия выступает как истинная наследница античной Греции и ее культуры: еще до “греческого проекта” эта тема ясно прослеживается в переписке Вольтера с Екатериной II[102]. С первых лет правления Екатерины II Сумароков в одах предлагает России двигаться не на Запад, куда смотрел Петр I, а на Восток, торговать и завоевывать:

    “Зыблется престол под ханом
    Огнь от севера жесток
    И Российским Тамерланом
    Устрашает весь восток”.[103]

    “Уже глас Севера я внемлю
    Мы блата в сушу претворим,
    Селением покроем землю,
    Восток России покорим:
    Дойдем до жаркого мы Юга”.[104]

    “Законов и царей где нет,
    Простри туда свою державу!
    Обрящешь тамо новый свет
    И новую России славу.
    Спряги со западом восток!” (подчеркнуто мною — А. С.)[105]

В эти годы в России выдвигается множество проектов по созданию компаний для торговли с Индией, Китаем, Персией, на Черном и Средиземном морях. Во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг. русские корабли бороздят Средиземное море, появляются в Греческом архипелаге, поднимают греков на восстание. Географическая карта меняется на глазах, об этом Вольтер постоянно пишет Екатерине II: “Наши скромные войны в Германии — детские игры в сравнении с великим спектаклем, который вы даете целому миру, вы интересуете одновременно Рим и Пекин [...]. Если Ваше Величество не может взять Константинополь в этом году, возьмите хотя бы всю Грецию целиком и откройте прямое сообщение между Коринфом и Москвой. Это будет отменно смотреться на географических картах и немного утешит меня от невозможность приехать и припасть к вашим стопам у черноморского канала”[106].

Именно в это время возникает идея, что Константинополь должен стать столицей новой православной империей, достойно увенчав крестовый поход. Тем самым Россия не только окажется посредницей между севером и югом, востоком и западом, как предлагает в одах Сумароков, но и символически вберет их в себя, станет не только Центром, но и всей вселенной. Именно так происходит на торжествах 1775 г., посвященных заключению Кучук-Кайнарджийского мира, когда окрестности Москвы превращаются в живую географическую карту: “Чтобы задать народу праздник, выбрали довольно протяженную равнину, окрестили ее Черным морем и покрыли судами. Туда попадали по двум дорогам, одну назвали Танаис или Дон, а другую Борисфен или Днепр. Обе дороги украсили различными изображениями ферм, деревень, мельниц и т. д. Посылаю вам план местности, начертанный в соответствии с географической картой. На двух холмах, возвышающихся над равниной, возвели бальные залы, которые именовались Керчь и Еникале. Банкетный зал называется Азов. В Таганроге устроили ярмарку, Кинбурном стал просторный театр, фейерверк задали над Дунаем. Шесты с призами, фонтаны с вином, качели, канатоходцы и прочие народные забавы разместились там, где обычно разбивают свои шатры ногайские татары. Остальное пространство было занято праздничной иллюминацией и постройками, служащими для кухонь и прочих нужд, так чтобы от шестидесяти до ста тысяч человек на протяжении десяти-двенадцати часов могли сыскать все необходимое”[107].

Петр I, перенеся столицу в Петербург, символически подчеркнул, что вектор государственных интересов России направлен на Север и Запад. Напротив, Дидро в беседах с Екатериной II советовал обратно перенести столицу в Москву, в глубь страны и тем самым осознать себя не европейцами, а россиянами, заняться внутренними проблемами государства. Оставьте Север, твердил он императрице. Вольтер, предлагая Екатерине II перенести столицу на юг, видел в России повелительницу Востока.

Планы развития южных земель появляются с первых лет правления Екатерины II, когда идет массовое заселение Поволжья немецкими и французскими крестьянами (рекламные проспекты вербовщиков уверяют, что в новых землях климат такой же, как в центральной Франции). Императрица сама вступала в полемику с теми, кто как Неккер считал Россию северной страной и призывала не судить об огромном государстве по его столице. Она писала Гримму (СПб, 5 (16) октября 1777 г.): “Например, я бы сказала ему [Неккеру]: на юге этой северной страны расположены самые плодородные в мире провинции, которые ничем не напоминают побережье Ледовитого океана. Терпение, через несколько лет вы увидите русские карты, которые дадут об этом верное представление. Большая часть его ошибок проистекает из того, что столицы расположены под неблагодарными небесами”[108]. Замыслы становятся реальными после покорения Крыма[109], строительства южной столицы Екатеринослава, задуманного как архитектурный диалог и с Петербургом и с Римом (по плану, его собор должен был быть выше собора Святого Петра).

Во время второй русско-турецкой войны французские публицисты, поддерживающие Россию, развивают этот миф: держава, которая некогда была варварской, принесет Просвещение и свободу на Восток, порабощенный мусульманами. Подобные аргументы во время первой войны использовал Вольтер: турки, уверял он, будут разбиты, поскольку не признают искусства и не галантны с дамами. Писатель Константен Франсуа Шассебеф граф де Вольней, получивший от Екатерины II золотую медаль в награду за книгу “Путешествие в Египет и Сирию” (1787), писал в благодарственном письме, адресованном Ф. М. Гримму, а по сути обращенном к императрице (Париж, 28 января 1788 г.): “Да скажут потомки о ней: «До Екатерины II Россия была еще варварской. Петр дал солдат, она дала законы, обеспечила жизнь и процветание людей. Спровоцированная варварским народом, она обратила против османов свое победоносное оружие [...] Изгнав турков из Европы, она вновь зажгла в Греции факел искусств и вдохновения. Она вернула законы и науки в Азию и возродила дни благоденствия на Востоке». Да узнаю я, что мусульмане в страхе покинули стены Византии! что после величайшего триумфа Екатерина заняла трон Константина [...]. Да узрим мы, как императрица [...] ознаменует начало века философии, Просвещения и благодеяний для возрожденного Востока!”[110]. Вскоре Вольней превратит эти идеи в публицистическую книгу “Рассуждение о войне между турками и Россией” (1788).

Подчеркнем мысль о возрождении Востока, которая повторяется несколько раз. Россия предстает как новая Италия эпохи Возрождения, как страна распространяющая Просвещение. Сопоставления России и Италии Возрождения возникали и раньше. “От времени Льва Х Италия отсчитывает возрождение литературы и искусства, а Россия через многие века будет связывать со временем вашего царствования не возрождение, но создание и достижение тех самых искусств, коими обессмертил себя Людовик XIV”, писал драматург Мишель Жан Седан в благодарственном письме Екатерине II[111].

Но только после Французской революции аналогия оформится в связную теорию. Публицисты переформулируют взгляды, которые приписываются Петру I, якобы сказавшему ганноверскому послу К. Веберу: “Историки полагают колыбель всех знаний в Греции, откуда (по превратности времен) они были изгнаны, перешли в Италию; а потом распространились было и по всем европейским землям [...] Указанное выше передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле и сдается мне, что со временем они оставят теперешнее свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у вас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое — в Грецию”[112].

Жермена де Сталь: Север против Юга

Госпожа де Сталь радикально пересматривает взаимоотношения Севера и Юга в книге “О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями” (1800). Писательница выступает в защиту культуры Севера, отстаивает ее древность, восхищается силой характеров и страстей северян. Подчеркнем одно обстоятельство, которое кажется нам немаловажным: пересмотр происходит с позиций не католических, а протестантских, и производит его парижанка, помнящая о своих женевских корнях. Как писала она в книге “О Германии” (1810), предназначение человека — не счастье, но самосовершенствование, не наслаждение, но жертва. Инстинктивно человек ищет счастья, но разум должен направлять его к добродетели; любой подвиг ведет к прогрессу, но он не обязательно будет увенчан успехом.

Кальвинистская мораль помогает усомниться в самом себе, в том, что ты — совершенство, пуп Земли, центр мироздания. И происходит этот пересмотр во время Революции, когда вопросы о назначении человека и о путях развития европейской цивилизации носят отнюдь не теоретический характер.

В трактате “О литературе” Париж, оказавшийся в руках якобинцев, сравнивается с Римом, захваченным варварами. С точки зрения исторического прогресса, создания мировой цивилизации нашествие северных народов было необходимо. Когда они перемешались с южанами, это привело к упадку, но затем позволило культуре вновь возродиться. При Старом режиме Франция была, в некотором смысле, слишком цивилизованной, пишет Ж. де Сталь; она осуждает деспотизм вкуса высших классов, тиранию общественного мнения. Перемешивание социальных слоев, появление нового класса у руля государственной власти должно произвести во Франции эффект, аналогичный тому, что произошел в древнем Риме. “Рано или поздно революция просветит огромные массы людей, но прежде, чем это случится, вульгарность языка, манер и мнений отбросит вкус и разум далеко назад”[124]. С народным возмущением пришла возмутительная пошлость. При власти военных, презирающих литературу и искусство, Просвещение вырождается.

В мемуарах “Десять лет в изгнании” Жермена де Сталь описывает свои блуждания по Европе в поисках места, где она была бы недосягаема для Наполеона, его полиции и армии. В 1812 г. она пересекает территорию России почти одновременно с французской армией, но несколько южнее, и спешит в Москву, а затем в Петербург, обгоняя войска.

Благодаря наполеоновским войнам вся Европа изменилась. Она стала действительно французской, как предсказывал Л. Карраччиоли. Но произошло не культурное объединение, а административное и полицейское — австрийская полиция так же преследует писательницу, как французская и женевская. “Европа, некогда столь открытая для всех путешественников, под влиянием императора Наполеона превратилась в огромную сеть, где нельзя и шагу ступить, чтобы тебя не арестовали”; “беды заставляют слишком хорошо изучить географию наполеоновской Европы”[125].

Уже не Россия, а Франция предстает в образе огромной машины, подчиняющей и губящей все живое “На монетном дворе в Петербурге меня поразила неистовая сила машин, которые приводила в движение воля одного человека; все молоты и наковальни напоминали живых существ или вернее хищных зверей, и если бы вы попытались противостоять им, то были бы уничтожены. Но при этом все внешнее неистовство точно рассчитано и единая рука приводит в действие механизм. Тирания Бонапарта предстал передо мной в этом обличьи...” (Р. 115).

Под властью деспотического государства французы, окруженные другими народами, теряют свою национальную самобытность и все вместе превращаются в дикую орду. “Вместо того, чтобы царить как прежде посреди Европы [все тот же старый миф — А. С.], французский народ станет рабом в окружении германских, итальянских, хорватских, илирийских племен, которых ему приказывают считать своими соотечественниками” (Р. 115). Золотая Орда — вот подходящее название для “корсиканской армии”.

Наполеон, с которым писательница ведет персональную войну, рисуется как порождение дикого Юга, он не француз, а корсиканец, т. е. почти что африканец[126] (вспомним аналогичные мотивы в “Коринне”). Потому писательница подчеркивает, что она парижанка по рождению и культуре: “Я родилась на берегах Сены, где лишь тирания дала ему право гражданства. Он увидел свет на острове Корсика, где уже чувствуется дикий африканский зной” (Р. 230). Г-жа де Сталь постоянно рисует французов как корсиканцев, которые под началом африканца превращаются в орды Тамерлана. “Полагаю, что теперь он доволен европейцами: их нравы, так же как их армии, весьма напоминают татарские”. Поэтому поход на Россию сопоставляется с татарским нашествием (Наполеон хочет занять в царских палатах место хана Великой Орды, Р. 277) и с походом Ганнибала против Рима. Но это — и нашествие сил ада: упоминаются “дьявольские огни”, которыми повелевает Наполеон (Р. 277), его “сатанинский кодекс” (Р. 237). Как мы помним, те же метафоры Гримм использовал во время Итальянской кампании.

Цель Наполеона — подчинить себе весь мир, “завладеть балтийскими портами, уничтожив Россию, остатки которой он хотел использовать, бросив их против Константинополя, а затем пересечь Африку и Азию” (Р. 225). Что же можно противопоставить наступлению мировой тирании, если прежняя, парижская цивилизация оказалась беспомощной? Либо свободу северной страны, английскую демократию: “Энергия действия развивается только в тех свободных и мощных краях, где патриотические чувства так же укоренены в душе, как кровь в венах, и остывают только вместе с жизнью”, писала она в книге “О Германии”. Либо — варварство, первобытную силу народа, не испорченного цивилизацией, т. е. раболепством перед деспотизмом (“нынче сила есть только у тех европейских народов, которых называют варварскими, то есть не просвещенных, либо у свободных”, Р. 268). Разумеется, при этом Жермена де Сталь, особенно в начале рассказа о России, делает всевозможные реверансы, смягчая негативный смысл слова: “российская империя, столь ложно названная варварской” (Р. 256), “я не заметила ничего варварского в этом народе” (Р. 264). Но политические требования полностью подчиняют изображение страны, народа и его истории. “К счастью для них самих, в них всегда есть то, что мы называет варварским, иначе говоря, они подчиняются велению инстинкта, часто великодушного и всегда неосознанного [...]; под этим словом я подразумеваю некоторую первобытную энергию, которая может заменить для народов дивную силу свободы” (Р. 289).

Поэтому г-жа де Сталь, вслед за Руссо, подчеркивает негативные последствия петровских реформ. Для нее Петр I — такой же тиран, как Наполеон, который приносит благо своей стране и преобразует ее для того, чтобы его деспотическая власть не знала ограничений (Р. 281). Российский император уничтожил азиатские нравы народа (Р. 275), перенес столицу на север и на окраину державы, но “этот великий человек не подозревал, что та самая европейская цивилизация, которой он так завидовал, явится, чтобы разрушить его установления” (Р. 276). Чтобы все вернулось на круги своя, Франция и Россия должны обрести утраченную национальную самобытность, отбросить то внешнее, что пришло с двумя императорами-тиранами. Франция должна стать из азиатской орды европейской цивилизованной страной, захватчики и разрушители — сделаться созидателями, а Россия — осознать себя древней восточной державой. Война 1812 г. — поединок не Севера и Юга, а Западной и Восточной империи.

Потому при описании России г-жа де Сталь постоянно употребляет слова: “азиатские”, “татарские”, “китайские”, “индийские”, “арабские”, “турецкие”. Одеяния, обычаи, нравы, танцы, даже церкви напоминают ей о Востоке. “Русские [...] гораздо больше напоминают жителей Юга, а не Севера, или, вернее, с азиатским духом. Их европейскость сводится к придворным манерам, которые во всех странах одинаковые, но натура у них восточная” (Р. 263); “смесь европейской цивилизации и азиатского характера” (Р. 269), “нравы скорее азиатские, чем европейские” (Р. 269). В Москве вместе соединяются Азия и Европа, она — азиатский Рим, чем-то напоминающий Рим европейский (Р. 272-273).

Русские, по традиции, изображаются как кочевая нация: дома построены по образцу передвижных жилищ татар (Р. 260), ничего не напоминает европейские города и можно легко менять место жительства, путешествовать по “обширным равнинам, которые называют дорогами” (Р. 280). Но скитается сама писательница, лишенная дома, и едет она по “стране, жители которой уехали”, опасаясь вражеского нашествия (Р. 268).

Ж. де Сталь подчеркивает, что в России цивилизация и природное начало не смешиваются между собой, что даже вельможи, подражающие англичанам, немцам или французам, все равно остаются русскими в душе и в этом их сила и оригинальность. В зависимости от обстоятельств, один и тот же человек предстает то как европеец, придерживающийся правил светской жизни, то как славянин, следующий самым неистовым страстям. “Русские, придворные в Петербурге, вновь становятся татарами в армии” (Р. 308).

При описании традиционных контрастов (“самые тяжелые лишения и самые изысканные наслаждения — вот, что характерно для этой страны” Р. 266) протестантка ставит акцент на страданиях: русские лучше всего в годину бедствий и мужества. Русский народ “велик во всех жанрах”, и “если рубеж не достигнут, то потому, что остался позади” (Р. 267). Потому Россия напоминает Жермене де Сталь пьесы Шекспира.

Поскольку для писательницы северяне — это британцы, то она несколько раз повторяет, что обитатели Петербурга — южный народ, обреченный жить на Севере, а беззаботные кучера переносят нравы неаполитанских лаццарони на шестидесятую широту. Московитяне, ведущие партизанскую войну, становятся “северными кастильцами”.

Вернемся от образа страны к образу повествователя. В 1812 г. Бейлю всего 29 лет, но в летних письмах он жалуется, что стареет, что не получает удовольствия от жизни. Он болеет, хроническую итальянскую лихорадку 1801 г. сменила в России постоянная диарея (а недуги у него обычно связаны с душевным дискомфортом). Зимой, как мы видели, все иначе: Бейль попеременно хандрит и яростно наслаждается простыми радостями бытия, вроде вареной картошки. Он проклинает мысль отправиться в Россию и наслаждается “великолепными нападениями казаков”, ожиданием смерти, тем что “видел и прочувствовал такие вещи, какие литератор, ведущий сидячий образ жизни не угадает и за тысячу лет”[140]. После Березины Бейль никак не может избавиться от ощущения холода, проникшего в душу, он, по его словам, находится в состоянии нравственной смерти. Страх охватил его, когда все кошмары остались позади. Еще долго в Париже он не может обрести утраченные желания. Парадоксальным образом он вновь обретает прежние страсти, повстречав в мае 1814 г. в театре Комеди Франсез русского офицера, юного и прекрасного — ни одна женщина, записывает он в дневнике, так не волновала его.

Война изменила восприятие не только мира, но и искусства: в “Расине и Шекспире” (1823-1825) Стендаль пишет, что тем, кто участвовал в московской кампании смешны классические пьесы, нужна эстетика Шекспира. Эти мысли приходили к автору еще в Москве, когда он начал переделывать давно задуманную, но так и не оконченную комедию “Летелье”. Литературная полемика — довольно устойчивый мотив рассказов о пребывании в России. В ХVIII в. иностранец, если он человек пишущий, как правило, должен определить свое отношение к Вольтеру, литературному божеству русских. Стендаль в разные периоды жизни то хулил, то хвалил Вольтера, но встрече с его книгами в России явно обрадовался (по его словам, их он видел повсюду). Но с собой в Москву он привез “анти-Вольтера” — Летелье. Герой его комедии хочет прославиться, нападая на философию. Его цель, как ее сформулировал автор еще в 1804 г., — совратить общественное мнение, подготовить его к принятию деспотического образа правления. Пьеса задумывалась как сатира против Наполеона. Два поражения сошлись в Москве — тщеславного болтуна Летелье и великого императора. Жизнь сама приобрела те шекспировские черты, которых не хватало комедии.

Д. И. Фонвизин к П. И. Панину, Париж, 14/25 июня 1778 г. // Фонвизин Д. И. Собрание сочинений в 2-х т. М.-Л., ГИХЛ, 1959. Т. 2. С. 472.

[2] Ларошфуко Ф. де. Максимы. Паскаль Б. Мысли. Лабрюйер Ж. де Характеры. М., Худ. лит., 1974. С. 334 (пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой).

[3] Там же. С. 306.

[4] Там же. С. 399.

[5] Д.И. Фонвизин к П.И. Панину, Ахен, 18/29 сентября 1778 г. // Фонвизин Д.И. Ук. соч. С.487.

[6] Carraccioli L. A. L'Europe française. Turin et Paris, 1776.

[7] О нем рассказывает в мемуарах граф де Сегюр — Ségur L.Ph. de. Mémoires, souvenirs et anecdotes. Paris, Firmin Didot, 1859.

[8] Dufrenoy M.L. L'Orient romanesque en France, 1704-1789. 2t. Montréal, Beauchemin, 1946-1947.

[9] Thomas A.L. Le Czar Pierre le Grand // Œuvres complètes. Paris, Firmin Didiot, 1882. T. 5. P. 243.

[10] Казанова. История моей жизни. М., Московский рабочий, 1991. С. 570. Поскольку тексты итальянцев Казановы и Локателли написаны по-французски, мы сочли возможным использовать их в данной работе.

[11] Сыроедение, отсутствие хлеба и кочевая жизнь традиционно предстают как главные приметы варварства.

[12] La Relation suivante contient des Remarques singulières et assez curieuses sur les mœurs, usages, habillement, Religions, etc. de quelques peuples qui sont sous la domination de Muscovie; elle a été faite par une personne digne de foi qui a non seulement a traversé tout le pays, dont il parle, mais qui même a vécu chez quelques unes des Nations qui sont comprises dans ce mémoire particulier // Oxford, Bodieian Library, Mss, Carte papers 262, fol. l5vo.

[13] Lettres, mémoires et négociations particulières du chevalier d'Éon. Paris, 1764.

[14] Goudar A. Espion chinois, 3e éd. Cologne, 1774. T. 1. P. 14.

[15] Д. И. Фонвизин к П. И. Панину, Париж, 20/31 марта 1778 г. // Фонвизин Д. И. Ук. соч. С . 466.

[16] Locatelli F. Lettres moscovites. Konigsberg, 1736. Р. 17.

[17] Éon Ch. d'. Recherches sur les divers changements arrivés dans les lois russes jusqu'à ce jour // Les Loisirs du chevalier d'Éon de Beaumont. 1774. T. 5.

[18] Именно так выглядит ад в “Божественной комедии” Данте: души мучаются в огне и во льду.

[19] Locatelli F. Op. cit. P. 2.

[20] Éon Ch. d'. Histoire impartiale d'Eudoxie Foedorovna, première femme de Pierre I, Empereur de Russie // Les Loisirs du chevalier d'Éon de Beaumont. 1774. T. 6. P. 1.

[21] Jubé J. La Religion, les mœurs et les usages des Moscovites. Oxford, Voltaire Foundation, 1992. P. 134.

[22] Jubé J. La Religion, les mœurs elles usages des Moscovites. Oxford, Voltaire Foundation, 1992. P. 179.

[23] Locatelli F. Op. cit. P. 110.

[24] Raynal G.T.F. Histoire philosophique et politique des établissements et du commerce des Européens dans les deux Indes. Genève, J.-L. Pellet, 1780. Раздел о России в этом третьем издании “Истории двух Индий” аббата Рейналя написан Д. Дидро. См.: Duchet M. Diderot et “l'Histoire des deux Indes”. Paris, Nizet, 1976.

[25] Казанова. Ук. соч. С. 570.

[26] Письма француза, проживающего в России (возможно, Шарля Теодора Удана, сотрудника Канцелярии опекунства иностранных колонистов) к врачу Дюшмену де л'Этану, 1772-1773, списки которых хранились в архиве французского дипломата. Их копии нам любезно предоставила В. А. Мильчина.

[27] “Отдавая справедливость искусству доктора г. Деламюра, который лечил жену с крайнею осторожностью и рачением, должен я признаться, что и климат способствовал много [...] Прекраснее здешнего климата быть не может” Д. И. Фонвизин к П. И. Панину, Монпелье, 25 января / 5 февраля 1778 г. // Фонвизин Д. И. Ук. соч. С. 465.

[28] Lettres, mémoires et négociations particulières du chevalier d'Éon. Paris, 1764.

[29] Sabatier de Cabre. Mémoire sur la Russie en 1772. Berlin, Ascher, 1869. P. 10.

[30] Raynal G. T.Op. cit.