Положение Вольтера среди общества, пробуждавшегося от летаргии, достаточно определилось; только Монтескье мог соперничать с ним; все лучшие упования возлагались на него. Но вкусы и привычки ранней молодости по временам брали верх; суетность, желание блестящей роли в официальном мире, мечты о влиянии на дипломатию и внутренние дела побуждали независимого оппозиционного писателя к сближению с двором, которому подобные попытки могли быть только приятны. То сам Людовик XV, то г-жа Помпадур казались ему подходящими орудиями его возвышения; в период придворных успехов он стал камергером, затем историографом, принужден был сочинять парадные пьесы и любезные оды. Но этот период был очень непродолжителен; король не понимал и не ценил В., стихотворения в честь Помпадур возмущали королеву, вельможи не прощали поэту его вечных колкостей и эпиграмм. Самосохранение внушало иногда мысль на время скрыться из Парижа, чтобы дать утихнуть толкам и сплетням. В одну из таких поездок, после неприятного столкновения из-за карт в большом свете, В. приютился в поместье у старой и больной приятельницы-аристократки, и по вечерам, развлекая ее, импровизировал небольшие новеллы, творя вновь или мастерски перерабатывая старые сюжеты. Эти повести ("Задиг", "Микромегас" и др.) обнаружили еще одну выдающуюся черту его дарования — талант романиста, повествователя, дошедший до высшего развития несколько лет спустя в "Кандиде". В другой раз убежищем послужил замок Сирэ, на границе Лотарингии; владелица его, маркиза дю-Шатле, несчастная в замужестве, сблизилась с В. в Париже, увлеклась им, увезла его подальше от столицы и ее шума; влияние этой умной женщины, с интересом следившей за прогрессом наук и сумевшей сделать из Сирэ культурный центр с большой библиотекой, домашним театром, постоянной сменой интеллигентных гостей, было очень благотворно. И поэт, и его подруга ревностно изучали труды английских натуралистов, математиков и философов и популярно излагали их для французского читателя; написанные в Сирэ пьесы исполнялись тут же приезжими знаменитостями; от занимательно рассказанных, но вовсе не научных исторических трудов, вроде юношеской "Истории Карла XII", В. перешел к "Опыту о нравах и духе народов", в котором, оставляя далеко за собой философско-исторические взгляды Боссюэ (в его "Discours sur l'histoire universelle"), он попытался изобразить картину поступательного движения всего человечества, влияние племенных особенностей, нравственных и религиозных учений на прогресс, выставить конечной целью его всеобщее распространение просвещения и гуманности. Он с одинаковой силой отбросил господствовавшее в истории клерикальное объяснение хода мировых событий и одностороннее обозрение внешних фактов, войн и смены правителей, и внес широкое изучение всей умственной деятельности, борьбы народов за их права, внес трезвый дух критики туда, где господствовало лишь освященное веками предание. "Когда, — говорит Морлей, — перед нами раскрывается основная мысль "Опыта о нравах", мы уже чувствуем свободное веяние современной нам мысли и сознаем, что наконец подходим к необъятному простору океана". Но В. предстояло еще одно, последнее испытание для того, чтобы навсегда отбросил он славолюбивые, эгоистические мечты, убедился в том, что они — "обманчивый дым", и пожалел о том, что слишком много увлекался в жизни своей этим "миражом" (j'ai trop couru après la fumée dans ma vie; письмо к Дю-Тилье, 1752). Этим искусом послужил переезд поэта-философа в Берлин, по вызову Фридриха II. Еще двадцатидвухлетним наследным принцем Фридрих завязал с ним переписку, выказывая самое пламенное обожание, присылал ему на просмотр свои произведения и молил о свидании. Вступив на престол, он стал еще настойчивее, предлагая уже совершенное переселение в Берлин. Удрученный горем после смерти маркизы дю-Шатле и рассерженный размолвкой с Людовиком, В. принял предложение: сначала был очарован философским двором прусского короля, потом внимательнее вгляделся в характер Фридриха, раскрыл в нем слабые и мелочные стороны, понял, что от него ожидают уступок и подчинения высшей воле и часто непонятным капризам, не воздержался от насмешек, доведенных его врагами до короля, преследовал колкостями любимцев его, вроде президента академии Мопертюи, мнимо научные фантазии которого пародировал в бесподобно-комической "Диатрибе доктора Акакия", и после трехлетнего пребывания в столице Пруссии был сухо отпущен королем после какого-то смотра. Но вслед за ним были посланы агенты Фридриха, вспомнившего, что в руках поэта он оставил свои черновые стихотворения, в том числе поэму, которая своим циническим содержанием могла сильно компрометировать автора. Во Франкфурте-на-Майне не в меру усердные клевреты короля задержали В., бесцеремонно распоряжаясь перед глазами властей вольного города, обыскали его, более месяца не выпускали из-под ареста, еще более усиленного после попытки пленника бежать. Измученный и тяжко оскорбленный, В. желал теперь лишь одного — найти приют, где он мог бы спокойно и независимо жить, вне соблазнов величия и покровительства, и посвятить себя служению дорогим для него идеям. В немецких городах его встречали овациями, протестуя против насилия и произвола Фридриха, но поселиться в Германии было небезопасно. Французское правительство, из желания сделать угодное прусскому королю, а еще более руководясь злопамятством и старыми счетами с поэтом-философом, воспретило ему въезд в Париж, и не отменило потом этого запрета до самой смерти В. Ему пришлось направиться в Швейцарию, где сначала он поселился у ворот Женевы, в Campagne St.-Jean, прозванной им Les Délices, а затем в замке Ферней, на границе Франции и женевской территории.

С этой поры открывается наиболее светлый период деятельности Вольтера. Он окончательно отрешился от суетных, личных помыслов; в поэме "Лиссабонское землетрясение" отрекся от философского оптимизма, усвоенного им еще в Англии и помогавшего иногда мириться с действительностью, и возобновил прерванное берлинским эпизодом общественное служение свое (жизнь в Пруссии неблагоприятно отразилась на его работах; кроме "Века Людовика XIV", начатого гораздо раньше подготовительных работ к "Философскому словарю", и нескольких стихотворений нечего отметить за это время). В те двадцать три года, проведенные им в Délices и в Фернее, он продолжал писать и трагедии (лучшей за это время был "Танкред"), и лирические вещицы, и шуточные поэмы, вроде известной в свое время "Pucelle", осмеявшей Жанну д'Арк; затрачивал немало труда для перестрелки с литературными врагами, которых действительно было много (важнейшие — Дефонтэн, автор "Voltairomanie", и Фрерон); дразнил пуритански чопорную Женеву своими мирскими затеями, вроде устройства театра в своем поместье, — но на первом плане стояло отныне энергическое служение человечеству, принимавшее самые разнообразные оттенки гуманной отзывчивости и заботливости. Еще из Берлина послал он Даламберу свой первый вклад в Энциклопедию; с тех пор он стал одним из главных ее сотрудников. Вполне солидарный по убеждениям с замечательно единодушным их кружком, он ревностно работал, в особенности в отделе церковной истории и библейской критики, прилагая всю разрушительную силу своего тонкого анализа и насмешки к разоблачению суеверий и предрассудков. Лучшей из своих повестей "Кандид или оптимист" (1759, Женева; в один год выдержала 8 изданий; сначала названа была переводом с немецкого) он не только подтвердил совершившийся уже разрыв свой с примиряющим благодушием, и в затейливо придуманных похождениях героя повести и его наставника Панглосса выставил вечный разлад между действительностью и вычурными толкованиями, что "все к лучшему в наилучшем из миров"; но в заключительном своем выводе указал, как на главную обязанность мыслящего человека — на борьбу со злом и невзгодами, распространение света и добра среди людей, как бы скромен ни был круг деятельности каждой отдельной личности. Заявление это не осталось праздным риторическим упражнением; факты доказали глубокую искренность его. Ферней не только сделался притягательным центром для всех тонко культурных современников Вольтера, стекавшихся к нему отовсюду на поклон, но и прибежищем для всех гонимых, униженных и оскорбленных. Давно возмущавшийся бесчеловечной жестокостью уголовного законодательства, державшегося пытками и неразборчивым применением смертной казни к самым ничтожным преступлениям, В. горячо приветствовал появление знаменитой книги Беккарии: "О преступлениях и наказаниях", содействовал ее переводу и издал свои толкования к нему. Еще важнее было применение гуманной заботливости к отдельным примерам судебных ошибок и напраслин. Начиная с дела Жана Каласа (1761), по слабому подозрению признанного виновным в сыноубийстве и казненного в Тулузе с утонченной жестокостью, колесованием, четвертованием, сожжением праха, и переходя к процессам Сирвена, другой жертвы религиозной нетерпимости, шевалье де ла Барра, поплатившегося жизнью за мальчишески вольнодумную уличную выходку, супругов Монбальи, приговоренных к повешению и колесованию по праздному наговору, и т. д., идет ряд сложных судебных дел, разыгравшихся вдали от Фернея, с людьми совершенно незнакомыми Вольтеру, но тем не менее приковывавших к себе все его внимание, побуждавших его годами вести и на месте, и в Париже усиленную агитацию, затрачивать значительные суммы, апеллировать к общественному мнению Европы, — и в большинстве случаев добиваться пересмотра приговоров, восстановления доброго имени невинно пострадавших, или оправдания их, если они еще были в живых. Переведенные на все языки защитительные брошюры Вольтера, в особенности "Traité sur la Tolérance" (1763), содействовали небывалому росту его популярности. Его авторитет стал выше могущества правителей; все взоры обращены были на хилого старика, который, казалось, вечно умирал, и в то же время изумлял мир страстной, лихорадочной деятельностью; в каждом вопросе, волновавшем умы, ждали его веского слова. Так возникло навсегда удержавшееся потом прозвище "царя-Вольтера". Но его заботливость направлялась и на мелкие нужды ближних. Из ничтожного поселения, Ферней, благодаря ему, сделался цветущим городком, где нашли приют женевские ремесленники и рабочие, неполноправные на родине; в голодный 1771 год Вольтер сумел организовать народное продовольствие не в одной только ближайшей местности, но и в соседних французских провинциях. Крепостная зависимость монастырских крестьян в pays de Gex также привлекла его внимание, и он не успокоился прежде, чем добился ее отмены; эта удача навела его на мысль о еще более широкой реформе, которая уничтожила бы все следы крепостного права во Франции, и в этих видах он составил замечательный "Mémoire pour l'entière abolition de la servitude en France" (1775). Радостно приветствовал он преобразовательную деятельность Тюрго, и до конца дней оставался сторонником государственной системы, основанной на живом развитии народных сил.

(продолжение)

Первое полное собрание сочинений Вольтера предпринято было Бомарше, 1784—1789, в 70 томах in 8° и 92 томах in 12° (так называемое édition de Kehl, по баденскому городку, где оно печаталось). Начиная с 1828 г. выходило в 70 томах in 8°, у Лефевра и фирмы Дидо в Париже издание соч. В. Beuchot, до сих пор весьма ценимое и впервые приложившее к делу критику текста. Из новейших изданий лучшее — 50 томов, in 8°, вышедшее у Garnier frères. 1877—83, под ред. Л. Молана; полная библиография изданий В. составлена в 4 томах Georges Bengesco, P. Perrin, 1882—90; вновь найденные сочинения В. следует искать в отдельных изданиях (например, "Le sottisier de Voltaire publié pour la prem. fois, d'après une copie authentique sur le manuscrit autographe conservé au Musée de l'Ermitage de St.-Pétersbourg, avec une préf. p. Léouzon-le-Duc", 1880, перепечатано в 1883; оригинальный сборник заметок, впечатлений, острот, стихов, выписок, перешедший из Эрмитажа в Имп. СПб. Публичную библиотеку). Первая биография В. была написана Кондорсе. Лучшие биографии: "V." Морлея (Лондон, 1872; русский перевод А. Кирпичникова, М., 1889); "V., sechs Vorträge, V. David-Friedrich Strauss" (Лейпциг, 1870); Desnoiresterres, "V. et la société aux XVIII s." (Париж, 1871—76, 8 т.); Mahrenholz, "V., sein Leben u. seine Werke". На русском языке, кроме перевода Морлея: биография В. — Кондорсе ("Европейские писатели", перевод В. Чуйко); ст. К. Розенкранца ("Новый Плутарх", изд. Бакста, СПб., 1875); ст. В. Корша ("Вестник Европы", 1880); Н. Михайловского, "В.-человек и В.-мыслитель" ("Отечественные Записки", 1870, №№ 9—10); Шашкова ("Дело", 1879, № 11) и Э. Радлова ("В. и Руссо" в "Вопросах философии и психологии", 1890, кн. 2).