Отсутствие Черемисова тянулось безконечно долго. А между тем каждая
минута была дорога, ибо всякое опоздание могло вызвать в СПб. событие
непоправимое. Был одиннадцатый час ночи. Разве мы в Пскове могли знать
тогда, что в это самое время Зимний Дворец, где заседало Временное
Правительство, выдерживал бомбардировку и последние атаки большевиков.
Только в первом часу ночи явился, наконец, ген. Черемисов, чтобы заявить,
что никакой помощи он Правительству оказать не может. А если, продолжал
генерал, я остаюсь при убеждении необходимости сопротивления, то мне нужно
немедленно ехать в Могилев, так как здесь в Пскове мой арест неизбежен.
Говоря о Могилеве, генерал Черемисов, однако, не доложил мне, что начальник
Штаба Верховного Главнокомандующего генерал Духонин дважды добивался
непосредственного разговора со мной и что дважды он ему в этом отказал, не
спрашивая меня. -- "А Краснов"? -- спросил я. "Он был и уже уехал назад в
Остров". -- "Но позвольте, генерал, я же просил Вас прислать Краснова ко
мне". -- Насколько помню, на это восклицание ответа не последовало. Во
всяком случае я его не помню. Да и не все ли мне равно, что ответил генерал.
Его преступное уклонение от исполнения своего долга было очевидно, и я
торопился от него отделаться. У меня не было никаких колебаний. Я должен
вернуться в СПб., хотя бы с одним полком. Обсудив вместе с ген. Барановским
и моими молодыми спутниками создавшееся положение, я решил немедленно ехать
в штаб-квартиру 3-го конного казачьего корпуса в Остров, а если там ничего
не выйдет, продолжать путь в ставку в Могилев. В ожидании автомобиля я
прилег отдохнуть. В ночной тишине, казалось, слышен был стремительный бег
секунд, и сознание, что каждый потерянный миг толкал все в пропасть, было
прямо невыносимо. Никогда еще так ненавидел я этот бессмысленный бег времени
все вперед, все вперед... Вдруг звонок у парадной двери. Краснов со своим
Начальником Штаба. Желает сейчас же меня видеть. В зале меня дожидались оба
офицера. Оказывается, получив от генерала Черемисова моим именем приказ,
отменявший начатое движение на СПб., генерал Краснов в подлинности этого
приказа усомнился и вместо от'езда в Остров стал тут же ночью разыскивать
меня. -- "А я, генерал, только что должен был уехать к Вам в Остров,
рассчитывая на Ваш корпус и предполагая, несмотря ни на какие препятствия,
идти на СПб.".
Было решено, что мы сейчас вместе выезжаем в Остров с тем, чтобы в то
же утро с наличными силами двинуться к столице. Здесь, чтобы легче понять
все последующие роковые события, нужно на минуту остановиться и вспомнить
прошлое 3-го конного корпуса, с которым судьбе угодно было связать последнюю
попытку Временного Правительства спасти государство от большевистского
разгрома. 3-й конный корпус был тот самый, знаменитый корпус, который во
главе с "дикой дивизией" под командой ген. Крымова был брошен ген.
Корниловым 25-го августа против Временного Правительства. После "неудачи"
деморализованные части этого корпуса были разбросаны по всему Северному
фронту. Вот почему вместо "корпуса" я нашел в Острове лишь несколько полков,
С другой стороны, самое участие в Корниловском походе сильно понизило дух
корпуса, разрушило в значительной степени воинскую дисциплину и поселило
глубокое недоверие к офицерству в строевом казачестве. Офицеры же в свою
очередь никак не могли примириться с крахом Корниловского начинания и
ненавидели всех его противников, в особенности, конечно, меня... Сам ген.
Краснов держал себя в сношении со мной с большой, но корректной
сдержанностью. Он был, вообще, все время очень, как говорится, себе на уме.
Однако, у меня сразу создалось впечатление, что он лично готов все сделать
для подавления большевистского мятежа.
Поздней ночью мы выехали в Остров. На рассвете были там. Данный по
корпусу приказ об отмене похода в свою очередь был отменен. Поход на СПб. --
об'явлен. Мы не знали тогда, что Правительство, на помощь которому мы
спешили, уже во власти большевиков, а сами министры сидят в Петропавловской
крепости. Но мы воочию наблюдали, с какой стремительной быстротой
Петербургские события отзывались на фронте, разрушая дисциплину, и едва
налаженный после Корнилова порядок. Не успели мы в'ехать в Остров, как стали
уже кругом поговаривать о том, что местный гарнизон решил прибегнуть к силе,
дабы не выпустить казаков из города. Действительно, присутствуя утром, по
просьбе ген. Краснова на собрании гарнизонных и казачьих делегатов, я сам
мог убедиться, что каждый лишний час промедления в городе делал самое
выступление корпуса из Острова все более гадательным. Постепенно, вокруг
самого здания штаба 3-го корпуса скапливалась, все разрастаясь солдатская
толпа, возбужденная и частью вооруженная.
Наконец, около десяти часов утра с вокзала сообщили, что воинские
поезда готовы к нагрузке. Наши автомобили пошли к станции, конвоируемые
казаками, напутствуемые ревом и угрозами разнузданной солдатчины. На вокзале
новые серьезнейшие затруднения. Псков под разными предлогами, чтобы
парализовать наше начинание, не давал пути нашим поездам. Только мое личное
присутствие среди войск, в конце концов помогло устранить препятствие. С
большим опозданием поезда, груженые эшелонами 3-го конного корпуса,
двинулись в путь. Вся "боевая мощь" корпуса сводилась к 500--600 казаков и к
нескольким пушкам. С этими "силами" мы решились, однако, во что бы то ни
стало пробить себе дорогу к СПб., не ожидая никаких подкреплений и нигде не
останавливаясь. Теперь я думаю, что это была ошибка непоправимая. Если бы в
то утро, 26-го октября, я уже знал о захвате большевиками Вр. Правительства,
я наверное, не остановился бы на этом слишком рискованном плане. Основной
его недостаток заключался в том, что, пробивая себе с казаками путь через
все препятствия, мы оставляли за собой все опасные пункты в руках враждебных
Правительству сил и теряли всякую связь с тылом, откуда нужно было
подтягивать подкрепления. Только к вечеру этого дня в поезде под Лугой, мы
получили первое известие о захвате Зимнего Дворца. Специальный курьер привез
мне эту новость от ген. Барановского, который в свою очередь получил
сообщение по прямому с телеграфной станции Зимнего Дворца от одного из
офицеров военного кабинета. Казалось бы, известие о катастрофе пришло из
безукоризненного источника... Но, как это в жизни часто встречается, самое
достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова -- подозрительным.
Ведь у нас в поезде офицер, покинувший Петербург утром 26-го октября.
По его словам в это время Правительство еще оборонялось в дворце, а в городе
силы сопротивления против большевиков увеличивались. Сопоставляя это
показание "очевидца" с содержанием привезенной из Пскова телеграммы,
невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано
большевистским агентом для того, чтобы вызвать смятение и деморализацию в
рядах правительственных сил. И как бы не было трудно, почти безнадежно
положение СПб., еще утром 25-го, в час нашего от'езда, нам все-таки
представлялось невероятным, что большевики к двум часам утра на 26-е могли
уже сделаться хозяевами Дворца и Штаба.
27-го на рассвете наш отряд приблизился к Гатчине, которая к этому
времени была уже официально во власти большевиков; во власти местного
военно-революционного комитета. Город был переполнен различными
большевистскими войсками: местной пехотой, артиллерией, матросами из
Кронштадта, блиндированными автомобилями из Петербурга и т. д. Несмотря на
подавляющее численное превосходство "врага" было решено город занять
немедленно. Войска были выгружены, и военные операции начались. Эти операции
быстро и блестяще закончились. Почти без выстрела и, насколько помню, без
всяких жертв, Гатчина была занята правительственными "войсками".
"Революционные" же войска удирали во все стороны или сдавались со всеми
своими ружьями, пулеметами, ручными гранатами и т. п. При поспешном
отступлении даже один блиндированный автомобиль оказался просто брошенным
своей командой... Около 4 часов дня я снова вместе со всеми своими
спутниками входил в квартиру коменданта, которую менее двух суток тому назад
так во время и так счастливо покинул.
Приготовляя дальнейшие военные операции я, конечно, не взял на себя
военно-технического руководства и назначил ген. Краснова командующим всеми
вооруженными силами СПб района. В этой области, полагал я, на мне будет
лежать обязанность всемерно поддерживать ген. Краснова, особенно в тех
случаях, где его личного авторитета будет не достаточно. Первым непременным
условием дальнейшего успеха нашего отряда было срочное появление с фронта
подкреплений, в частности пехоты. С первой минуты появления в Гатчине я стал
посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки
войска. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются. По нашим
расчетам, основанным на официальных данных, первый эшелон пехоты во всяком
случае должен был быть в Гатчине к вечеру 27-го. Особенно настоятельная
потребность в пехоте была у нас не только потому, что было весьма
затруднительно развивать операции с одной только кавалерией и артиллерией.
Строевые казаки 3-го корпуса, вспоминая горький опыт Корниловского похода,
настойчиво добивались, чтобы рядом с ними сражались не только чужие офицеры,
но и солдаты. Дело в том, что наше появление в Гатчине привлекло сюда
значительное количество офицеров. Это придавало нашему лагерю довольно
своеобразный вид и весьма настораживало казачью массу; настораживало тем
более, что им приходилось слышать в этой офицерской толпе разговоры и
выражения, действительно, достаточно "старорежимные". Я думаю, что именно
это выявлявшееся нервное и недоверчивое к офицерству настроение линейных
казаков и заставило Краснова с его штабом вести себя с побежденными с
гораздо большей снисходительностью, чем, по правде сказать, это следовало.
Впрочем, ген. Краснов и в Гатчине и позже в Царском Селе, предпочитал, как
правило, прибегать не к силе оружия, а к переговорам, речам и увещаниям.
Кроме того не принималось никаких мер к очищению занятых городов от
большевистских элементов. Пользуясь этим, большевистские агенты всюду
проникали, всюду путали, мешали, саботировали; постоянно распускали
панические слухи, наконец, проникли в казачьи ряды, где вели ловкую
пропаганду против офицерства, выставляя и меня "реакционером", "вторым
Корниловым" и т. д. За все это положение вещей, конечно, ответственен я сам,
но у меня было правило: не вмешиваться в распоряжение лиц, которым я поручил
исполнение той или иной задачи.
Как не были ничтожны наши силы, мы решили в ожидании подкрепления с
фронта не останавливать нашего марша на СПб. Прежде всего мы были убеждены,
что первые эшелоны, как я уже говорил, будут в Гатчине вечером 27-го или в
крайнем случае на рассвете 28-го октября. А затем нужно было использовать до
конца то деморализующее впечатление, которое произвело на восставших быстрое
появление войск с фронта и захват Гатчины. Ведь никто еще не знал
действительного количества штыков и орудий, бывших в нашем распоряжении.
Весь Петербург, дружественный и враждебный, был убежден, что количество
"войск Керенского" исчисляется тысячами. Наконец, тактика "быстроты и
натиска" диктовалась повелительно общим состоянием страны и, в особенности,
фронта. Главным козырем большевистской игры был мир, мир немедленный.
Захватив в ночь на 26-е здание главного телеграфа СПб. и самую в России
могущественную Царскосельскую радиостанцию, г.г. большевики стали немедленно
рассылать по всему фронту свои воззвания о мире, провоцируя утомленных
солдат, толкая их на стихийную демобилизацию и бегство домой, на братание и
постыдное "замирение" по-ротно и по-взводно. Необходимо было бы пытаться
разорвать все связи между С.-Петербургскими большевиками и фронтом,
остановить поток отравленной пропаганды, растекавшийся повсюду по проводам и
приемникам правительственного телеграфа и радио. Через 8--10 дней было бы
уже поздно: фронт был бы сорван, и страну затопила бы стихия сорвавшейся с
фронта солдатчины. Выхода не было. Надо было безумно рисковать, но
действовать.
Кстати, я должен сказать, что установившаяся легенда, что Вр.
Правительство -- Правительство Февральской Великой Революции -- исчезло с
лица земли среди всеобщего равнодушия, не вполне соответствует истине. В
действительности в дни нашего похода на СПб. были днями, когда гражданская
война вспыхнула и разгорелась по всей стране и на фронте. Героическое
восстание юнкеров 29-го в СПб., уличные бои в Москве, Саратове, Харькове и
т. д., сражения между верными Правительству и восставшими войсковыми частями
на фронте -- все это достаточно свидетельствует, что мы были не совсем
одиноки в нашей последней борьбе за честь, достоинство и самое существование
нашей родины.
(продолжение)
