Я запомнил одну историю, которую Русланова привезла из Владимирской
тюрьмы. Там с ней в одной камере сидела тихая и кроткая, как белая
мышка, старушка-монахиня. А срок она получила за террор. До тюрьмы она
жила в каком-то городке вместе с подругой, тоже монахиней. Они занимали
небольшую квартирку в двухэтажном каменном доме. Как-то собрались эти
старушки солить огурцы или квасить капусту. Будущая узница пошла в храм
ко всенощной, а подруга осталась дома, надо было запарить кадку. Способ
этого запаривания таков: в полную кадку воды бросают большой кусок
раскаленного железа, вода закипает - и деревянный сосуд готов к
употреблению. На беду свою, старая монахиня нашла где-то оставшуюся
после войны противотанковую гранату и приняла ее за простую гирю. И эту
самую "гирю" она положила в топку печи, чтобы раскалить докрасна.
Последовал взрыв, обрушилась часть дома, и сама эта старушка погибла. А
подруга ее по возвращении из храма была арестована и получила срок за
террористический акт.
Генерал Крюков был третьим мужем Руслановой. Вторым был известный
конферансье Михаил Гаркави, а первым - какой-то чекист, который и
привез ее в Москву из Саратова. Тут она стала выступать в концертах, и у
нее начался роман с Гаркави, который, надо сказать, смолоду отличался
необычайной тучностью.
Русланова вспоминала, что в подъезде того дома, где у них с первым мужем
была квартира, жила сумасшедшая женщина. По утрам за чекистом
приезжал служебный автомобиль, и пока он с портфелем шел к машине,
соседка, уперев руки в боки, говорила ему нараспев:
- Коммунист, коммунист, а у твоей жены любовник - то-о-лстый!..
До войны, да и некоторое время после, ни у одного артиста в стране не было
такой славы, такой невероятной популярности, как у Лидии Руслановой.
Конферансье Лев Миров мне рассказывал, как в тридцатых годах они
ездили с концертами в Серпухов, и там было объявлено, что будет
выступать Русланова. Была лютая зима, но из деревень на санях съехались
мужики, они жгли костры, грелись и ждали возможности купить билеты...
Уже в пятидесятых годах моя мать была в командировке в Иркутске и там
встретилась с Руслановой. Мама пошла с ней на концерт, а когда они
возвращались в гостиницу, толпа восторженных поклонников певицы
подхватила автомобиль (это была "Победа") и понесла ее по улицам на
руках...
Вот еще один запомнившийся мне рассказ Льва Мирова. Если в концерте,
который он вел со своим тогдашним партнером Евсеем Дарским,
участвовала Русланова, она непременно с кем-нибудь за кулисами
ссорилась. Чаще всего именно с ним, Мировым. То она требовала, чтобы ее
выпустили на сцену раньше срока, то, наоборот, позже, то предъявляла еще
какие-нибудь претензии... И всегда это оканчивалось скандалом и криком...
Как-то Миров пожаловался на это Дарскому, и тот, как более опытный,
объяснил партнеру:
- Русланова таким образом настраивается на выступление. Ссора для нее
вроде разминки.
И вот Миров с Дарским, предварительно сговорившись с прочими
участниками концерта, поставили своеобразный опыт. Когда приблизился
момент выхода Руслановой на сцену, все до одного спрятались и из укрытий
наблюдали за певицей. Она походила по комнатам, поискала людей, но -
тщетно... Тогда, проходя мимо колонны, она как бы ненароком задела ее
плечом и буквально взревела:
- Колонн тут понаставили!!!

IV

Я вхожу в кабинет отца. В комнате никого нет.
Я приближаюсь к овальному столику, на котором стоит большая трофейная
пишущая машинка "мерседес". В нее заправлен лист бумаги.
Я читаю слово, которое повторяется на странице много раз: "Ко-вер-ный"...
Что это значит - "коверный"?.. Может быть, тут ошибка, опечатка?
Наверное, надо печатать "коварный"...
"Коверный", я это узнал много позже, означало "коверный клоун", а
заложенный в машинку лист - часть сочиняемой клоунады для цирка. Этот
коверный должен был на манеже произносить слова и выделывать трюки,
изобретаемые моим отцом...
Ардов стал работать для печати с середины двадцатых годов. Начал он с
театральных рецензий, потом принялся сочинять фельетоны и
юмористические рассказы. Затем он стал соавтором Льва Никулина,
писателя уже сложившегося, они вдвоем написали несколько комедий.
Помню названия двух пьес - "Статья 114" и "Таракановщина". Запомнился
мне и краткий диалог, который звучал за сценой в одной из пьес Ардова и
Никулина:
"- Извозчик! На улицу Проклятия убийцам Розы Люксембург и Карла
Либкнехта!
- А! На Проклятую?.. Полтинничек положим, барин".
К тридцатым годам Ардов стал известным юмористом, регулярно выпускал
сборники рассказов и фельетонов, дружил с Зощенко, с Ильфом и
Петровым. Перед войной в Московском театре сатиры шла его пьеса
"Мелкие козыри", и он стал вполне преуспевающим советским писателем.
На Ордынке появилась мебель карельской березы и красного дерева, был
даже небольшой кабинетный рояль.
Я как-то спросил отца:
- А ты был знаком с Горьким?
- Нет, - отвечал Ардов, - я его боялся... - И в ответ на мое недоумение
объяснил: - Когда Горький вернулся из Италии, Сталин сделал
распоряжение, чтобы все его просьбы и пожелания исполнялись
неукоснительно. Я полагаю, сам Горький не вполне сознавал свое
безграничное могущество. Он по-прежнему вел себя как истинный русский
интеллигент, открыто заявлял о симпатиях и антипатиях... Так, например,
без его вмешательства не мог бы быть напечатан "Золотой теленок" Ильфа
и Петрова. Книгу практически уже запретили, но Горький просил наркома
Бубнова напечатать роман, и тот не посмел ослушаться... Но с такой же
легкостью он мог и погубить человека. Стоило ему дурно отозваться о
сочинениях какого-нибудь литератора - и все, ты погиб, ты уже не
сможешь печататься. А то и в тюрьму угодишь... Вот почему я боялся с ним
знакомиться, даже попадаться ему на глаза...
После войны на Ордынке еще с год продолжалось относительное
благоденствие. Весьма относительное, если принять во внимание всеобщую
нищету и голод тех лет.
А потом произошла катастрофа: вышло постановление ЦК "О журналах
"Звезда" и "Ленинград"". В самом постановлении да и в докладе Жданова
имя Ардова не упоминается, но изничтожать принялись не только Зощенко,
но и вообще всех сатириков и юмористов. На несколько лет Ардова
перестали печатать совершенно.
Вот тогда-то исчезли из нашей квартиры и кабинетный рояль, и почти все
ценные книги, например собрание сочинений Льва Толстого.
Кормился, да и нас всех кормил, Ардов тем, что читал свои смешные
рассказы в жалких загородных клубах, а еще писал репертуар для артистов
эстрады и цирка.

Довоенных приездов Ахматовой на Ордынку я не помню. Смутно
вспоминаю ее появление в сорок шестом году - весною и осенью, уже
после постановления, ее тогда мама привезла из Ленинграда. Но начиная с
пятидесятого года Анна Андреевна жила у нас на Ордынке едва ли не
больше, нежели в Ленинграде. Сначала тянулось следствие по делу сына, он
сидел в Лефортовской тюрьме. А затем этого требовала и работа -
Ахматовой давали стихотворные переводы именно в московских
издательствах.
За вечерними картами обыкновенно возникала забавная игра. В ней Ардов
изображал зятя-грузина, а Анна Андреевна - тещу. Мама фигурировала в
игре как дочь Ахматовой. В ответ на какой-нибудь мамин неловкий
карточный ход отец говорил Анне Андреевне с сильным акцентом:
- Ви мэна парастытэ, мама, но я удывляюсь ваший дочэры...
В свое время отец придумал Ахматовой и такое семейное прозвище -
"теща гонорис кауза".
Иногда свои шутливые упреки Ардов преподносил Анне Андреевне в
манере типичного советского оратора:
- И прав был товарищ Ж., когда он нам указывал...
(Имелся в виду Жданов со своим докладом.)

Ардов рассказал, что в бюро изобретений до сих пор висят такие
объявления: "Проекты перпетуум-мобиле к рассмотрению не принимаются"
(ибо "вечные двигатели" все несут и несут).
- Вот это и есть перпетуум-мобиле, - говорит Ахматова.

Ахматова иногда вспоминала, как еще до войны, в возрасте двух с лишним
лет, я заходил к ней в маленькую комнату, тянулся к черным бусам, которые
она тогда носила, и говорил:
- Бусики, бусики...
И эти "бусики, бусики" были чем-то вроде моего детского прозвища.

Я сижу за отцовским письменным столом. Передо мною небольшая книга в
голубом коленкоровом переплете. Это "Четки", я переписываю стихи в
тетрадь...
(Мне было лет тринадцать, когда я решил прочитать, что же такое пишет
Ахматова. Почему, собственно, отец, мать и все, кто к нам приходит,
относятся к ней по-особенному.
Ее стихи произвели на меня такое впечатление, что в первый же вечер,
когда родители куда-то ушли, я пошел в кабинет, достал из маленького
шкафчика "Четки" и сел переписывать.)
Я слышу, как распахивается дверь, я поворачиваю голову... И к ужасу
своему, к смущению, вижу стоящую на пороге Ахматову.
- Ну вот, - говорит она, - Бусики-бусики, а уже переписывает мои стихи.

С той поры Анна Андреевна часто называла меня Василий. В особенности
если я куда-нибудь ее сопровождал или оказывал разного рода мелкие
услуги.
Почти все подаренные мне книги надписаны - "Шибанову". А на газетной
вырезке, где напечатаны ее переводы из древнеегипетских писцов, Анна
Андреевна начертала:
"Самому Шибанову - смиренный переводчик".

Ахматова смотрит на меня с легким укором и полушутя произносит:
- Ребен-ык! Разве так я тебя воспитывала?
И мне и брату Борису приходилось это слышать частенько.
Она воспитывала нас в самом прямом смысле этого слова. Например, с
раннего детства запрещала нам держать локти на столе (вспоминая при
этом свою гувернантку, которая в таких случаях пребольно ударяла руку
локтем об стол). Она требовала, чтобы мы сидели за столом прямо, учила
держать носовой платок во внутреннем кармане пиджака и говорила:
- Так носили петербургские франты.

Мы едем в такси по Мясницкой улице. Анна Андреевна сидит рядом с
водителем. Я только что встретил ее на вокзале, она очередной раз приехала
из Ленинграда.
Наша машина поравнялась с домом Корбюзье.
Ахматова поворачивает голову и говорит:
- Ну, что матушка Москва?

Однажды в разговоре я употребил выражение "у Кировских ворот". Анна
Андреевна поправила меня с возмущением:
- У Мясницких ворот! Какие у Кирова в Москве могут быть ворота?
Мясницкие ворота из-за близости ВХУТЕМАСа Ахматова считала самым
"пастернаковским местом" в Москве. Однажды она указала мне на статую
Грибоедова, которая стоит за станцией метро, и произнесла:
- Здесь мог бы стоять памятник Пастернаку.

Узнав, что один мой приятель живет в Трехпрудном переулке, Анна
Андреевна очень этим заинтересовалась, сказала, что Трехпрудный -
"цветаевское место", и даже выразила желание как-нибудь туда поехать.