Анна Андреевна часто читала те из моих сочинений, которые я осмеливался ей вручить для сего. И можете поверить: далеко не все, что выходило из-под моего пера, я считал достойным ее глаза. Но вот воспоминания мои, относящиеся к некоторым скончавшимся друзьям, я ей показывал. Началось это с моих записок об Ильфе и Петрове. Анна Андреевна крайне благожелательно отнеслась к этим листам. Затем были и другие менее значительные мои работы того же плана. И однажды Анна Андреевна сказала мне:
    - Напишите обо мне воспоминания. Мне нравится, как вы это делаете.
    Заметьте: это было сказано в начале пятидесятых годов - не меньше чем за десять лет до кончины поэтессы. А вообще должен отметить, что Ахматова всегда придавала значение тому, каков будет ее облик в истории литературы и мемуарах. Она ничего не фальсифицировала, ничего не "подчищала" (как это делают многие наши современники и современницы), но не желала оставлять ни "белых пятен" отсутствия сведений, ни "темных пятен" клеветы.
    Итак, откуда возникла наша дружба, которая до конца дней Анны Андреевны поражала многих: уж больно несхожи наши литературные пути, наши характеры и т. д. и т. п.
    В 33-м году я получил маленькую квартиру в новопостроенном доме писателей в Нащокинском переулке близ Кропоткинской площади (прежнее название - Пречистенские ворота). И в одном подъезде со мною поселился старый друг и соратник Анны Андреевны еще по "Цеху поэтов" Осип Эмильевич Мандельштам. Между нами возникли добрососедские отношения.
    Помнится, Анна Андреевна даже навестила нас вместе с Мандельштамом. Но никакой дружбы из этого, разумеется, не возникло, да и не могло возникнуть.
    Наше семейство было для нее "никаким". Поэтому и вела себя Анна Андреевна при первых встречах обычно - то есть с горделивой вежливостью. Да мы и сами ее побаивались, как очень многие люди до самой ее смерти... Сын Анны Андреевны, Лев Николаевич Гумилев, - в те годы студент-историк - говаривал, если хотел добиться ее расположения к кому-нибудь:
    - Мама, не королевься, пожалуйста!
    А она воистину была королевой - даже когда оставляла этот строй чопорной замкнутости. И впоследствии она сама себя именовала - "королева-бродяга". ("Бродяга" - относилось к вечной неустроенности и неумению организовать быт.) Жила в те годы Анна Андреевна бедно. Но от этого только еще больше "королевилась".
    А тут в самом конце 33-го вместе с матерью приехал в Москву и Лева Гумилев. В квартирке Мандельштама ему решительно не было места на ночь. Мы с женой узнали о том и предложили Леве переночевать у нас... и не только переночевать, а прожить все его пребывание в столице. Наша квартирка была тоже невелика. Но свободное место в семиметровой комнате, которая носила высокое наименование моего кабинета, нашлось. Лева пожил у нас и доложил матери, что Ардовы - симпатичные люди. Анна Андреевна пришла к нам на обед вместе с сыном... Впоследствии Лева сообщил нам, что он в тот раз просил свою родительницу "не королевиться", что Анна Андреевна и сделала. И вот с этого обеда и пошла наша дружба: Анна Андреевна согласилась с мнением сына о нас. А мы - естественно! - были сразу же очарованы и покорены совсем другою Ахматовой, которую мало кто знал в те времена.
    Сперва завелся такой порядок: приезжая к Мандельштамам, Анна Андреевна непременно встречалась с нами. А вскоре, как известно, Осип Эмильевич переехал в Воронеж, и Анна Андреевна стала останавливаться у нас, спала на той же узенькой коечке, на которой доводилось ночевать и ее сыну.
    Особенно подружилась Ахматова с Ниной Антоновной. Это обоюдное чувство росло и крепло во все 33 года их знакомства.
    Анна Андреевна доверяла моей жене решительно все: и новые, часто еще не завершенные стихи, и мысли свои, и впечатления, и воспоминания - такие, какими не делилась ни с кем. Тому есть, так сказать, документальное подтверждение. За четыре дня до смерти Анна Андреевна преподнесла моей жене экземпляр "Бега времени" с надписью:

"Моей Нине, которая все
обо мне знает,
с любовью
Ахматова
1 марта
1966
Москва"

    Со своей стороны Нина Антоновна была бесконечно предана Ахматовой. Анна Андреевна всегда знала: есть в Москве человек, который всегда и все сделает для нее. А жилось поэтессе, даже в короткие "лучшие периоды", не так уж сладко. Что же говорить о "худших"...
    Ну вот и стала "королева" добрым членом нашей скромной семьи. Когда наши отношения сделались совсем простыми, я позволил себе называть Анну Андреевну "тещей" гонорис кауза". Больше всех над этим смеялась сама Ахматова.
    Уже в 65-м году, по возвращении Анны Андреевны из Оксфорда с дипломом почетного доктора я напомнил:
    - Но ведь я-то задолго до англичан присвоил вам титул "гонорис кауза"!
    И Анна Андреевна, которая по нашей просьбе надела серебристо-серую мантию с красной оторочкой и черную шапочку с высокой тулией, кивнула головою, подтверждая мою правоту...
    Ей вообще было свойственно это неспешное движение головы вниз при закрытых глазах - в случае, если она согласна с кем-то или с чем-то...

Очевидно, надо записать еще вот такой эпизод. Анна Андреевна дружила с внучкой Льва Толстого - Софьей Андреевной Толстой-Есениной. К сожалению, Софья Андреевна уже скончалась. Она была лет на десять моложе Ахматовой. Иногда Толстая приходила к нам, чтобы навестить Анну Андреевну. И вот случилось как-то, что я вышел из дома с этой гостьей. У нас завязалась беседа о Толстом, о Ясной Поляне, где Софья Андреевна директорствовала многие годы... (Кстати, лицом она была похожа на деда - тот же русский нос, те же небольшие и злые серые глаза, тот же неукротимый темперамент и желание все сделать по-своему...)
    И вот по дороге я рассказал Софье Андреевне, что у Ахматовой есть претензии к ее великому деду, что поэтесса далеко не безоговорочно почитает Льва Николаевича. Софья Андреевна с огромным интересом слушала меня.
    Я спросил ее: говорила ли с ней об этом когда-нибудь сама Ахматова?
    Она ответила так:
    - Никогда! Но я чувствовала то, о чем вы мне сказали. Ее сдержанность, когда речь заходила о Толстом, была подозрительна...

    Весьма полемическое отношение было у Ахматовой к Чехову.
    Так как я очень высоко почитаю Чехова, ценю в нем кроме литературного таланта еще и глубокий ум, не затемненный никакими априорными представлениями или идеями, то за Антона Павловича я часто заступался в разговорах с Ахматовой. Она же указывала мне на неудачные места в его рассказах - неточности психологические или сюжетные. А однажды сказала о Чехове вот что:
    - Он неверно описал Россию своего времени. Он был больным человеком и видел все в свете предстоящей гибели своей. А ведь в девяностые годы страна росла и экономически и политически. Чехов не почувствовал предстоящей революции. Его провинция была уже чревата двадцатым веком, но он прошел мимо этого.
    Мое преклонение перед Чеховым не поколеблено точкой зрения поэтессы. Но должен свидетельствовать, что ее критика всегда была обоснованна.
    Впрочем, на мой взгляд тут есть и еще один важный момент.
    Помню, в тридцатых годах на одном вечере в Политехническом музее я слышал выступление Вл. И. Немировича-Данченко. Говоря о Чехове, которого он, в сущности, открыл как драматурга и привел в Художественный театр, Владимир Иванович назвал его поэтом. Меня очень поразило тогда, как же это я сам не понял до сего дня, что Чехов именно поэт!
    И рассказы Чехова и его пьесы, в какой-то мере испытавшие влияние Ибсена, именно поэтичны. Ранний Чехов был только реалистом. Но со временем он ввел в свои произведения именно поэтическую тональность. Чтобы увидеть это конкретно, достаточно перечитать подряд две пьесы Чехова, написанные на один сюжет: "Леший" и "Дядя Ваня". Вторая драма есть опоэтизированный вариант первой.
    Зачем я это написал? А затем, чтобы сказать: поэту Ахматовой не по дороге с поэтом Чеховым. Она иначе понимала поэзию и потому полемизировала с ним.

    С некоторых пор стали появляться пьесы, выводящие на сцену Пушкина. Первая из них принадлежала перу А.П. Глобы.
    Ахматова сказала:
    - Откуда этот человек знает, о чем Пушкин говорит своей жене, когда они остаются вдвоем?..

    Анна Андреевна много читала по-английски, по-немецки, по-французски и даже по-итальянски. Часто делилась с нами впечатлениями о прочитанном. Ее оценки всегда были значительны и принципиальны. Многие модные новации вызывали в ней иронию. Особенно она не любила продолжателей Фрейда в беллетристике. И вообще-то она терпеть не могла великого психоаналитика. Говорила, что он перенес на весь мир частую для венских аристократов расстановку сил: престарелый отец, в свое время женившийся на молодой девушке против ее воли, и для самой этой дамы, и для ее ребенка представляется врагом и соперником. А в нормальной семье так не бывает.
    С этим я не соглашался, и мы немного спорили. Немного - ибо и Анна Андреевна и я взяли за правило не переубеждать друг друга. Если оказывалось, что мы стоим на разных точках зрения, мы переходили к другой теме. Правда, Ахматова всегда подтрунивала над моей приверженностью к Фрейду.

    До самой смерти Анна Андреевна была предана своему "Цеху поэтов". Она, например, любила Михаила Зенкевича - соратника по акмеизму.

    Театр она не любила.
    Например, никогда не была в Художественном. Но у нас дома был альбом, посвященный очередному юбилею МХАТа. Ахматова полистала его, посмотрела фотоиллюстрации и сказала свой приговор, так сказать, заочно:
    - Ну, так... Теперь я вам скажу: все, что относится к современности, они умеют делать хорошо, а исторические пьесы у них не удаются. Особенно плох у них должен быть Шекспир.
    На мой взгляд, это удивительно верно!

    Анна Андреевна всегда проявляла интерес к архитектуре.
    Однажды она заметила, что Лев Толстой был равнодушен к красоте зданий. Он знал только одно: старое или новое здание - то, в котором живут персонажи его произведений.
    В 1937 году мы шли с ней по Фонтанке, я провожал ее домой, в Шереметевский дворец. Она спросила меня:
    - На вас действует ленинградский пейзаж?
    Я ответил восторженно.
    Ахматова вздохнула и промолвила:
    - А я уже привыкла, к сожалению...

    Анну Андреевну сильно сердили бессмысленные колоннады и портики, возводившиеся у нас в сороковых годах. Но подлинную старину она любила.
    Каждый год в Москве непременно ездила поглядеть на церковь Вознесения в Коломенском.

    Она умела ценить современную архитектуру.
    Замечательный дом, построенный по проекту Ле Корбюзье в Москве на улице Кирова, ей очень нравился.
    Мне запомнился афоризм, который как-то произнесла Анна Андреевна:
    - Архитектура в каждой эпохе бывает своя, и ничего переделать в этом нельзя: если уж выдалась плохая архитектура, так она и будет плохой до самой смены эпох.

    Ее суждения о людях, событиях, о нравах - жизненных и литературных - были бескомпромиссны.
    Иной раз Анна Андреевна произносила свое суждение:
    - Это против добрых нравов литературы.
    И переубедить ее, уговорить, что дело обстоит не так, было невозможно.
    Конечно, всегда права была Ахматова, а не ее не слишком щепетильные оппоненты.

    До войны, живя в Фонтанном доме, Анна Андреевна много возилась с соседскими мальчиками Вовой и Валей Смирновыми (Вале посвящено ее замечательное стихотворение "Постучись кулачком - я открою...").
    Мать этих детей, простая женщина, наивно похвалялась перед другими соседями:
    - Нянька у меня - мировая!
    (Это мне поведала сама Анна Андреевна.)

    В 1940 году в Доме творчества в Голицыне я познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой. Она жила там, ибо не имела пристанища в Москве: незадолго до этого Марина Ивановна вернулась из эмиграции, и дела ее были не устроены.

Рассказ Н.А. Ольшевской:
    "К нам пришел Борис Леонидович. Анна Андреевна ему впервые прочитала свое стихотворение, посвященное ему. Он стал хвалить стихи. И потом они оба стали разговаривать о чем-то. О чем, я не могла понять даже отдаленно. Как будто не по-русски говорили. Потом Пастернак ушел. И я спросила:
    - Анна Андреевна, о чем вы говорили?
    Она засмеялась и сказала:
    - Как? Разве вы не поняли? Он просил, чтобы я из моего стихотворения о нем выбросила строчку о лягушке..."
    (Во второй редакции этой вещи лягушки нет. Просьба была уважена.)

    О Брюсове:
    - Он знал секреты, но он не знал тайны.

    В пятидесятых годах Анна Андреевна говорила мне:
    - Только в очень ранней молодости можно, входя в русскую литературу, взять себе татарское имя.

    И еще: во время войны, в эвакуации в Ташкенте, Анне Андреевне приходилось выслушивать сожаления, что она - Ахматова, а не Ахметова. Ибо с буквою "а" это имя принадлежит казанским татарам, а с буквой "е" принадлежало бы узбекам.
    И все-таки ее чествовали в Ташкенте как внучку Бабура. (Бабур - один из прямых потомков Чингиз-хана.)

    А в Казани говорили:
    - Татарская женщина выглядит не как Сейфуллина. Татарская женщина - это Ахматова...

    Она почти физически сострадала несчастным людям.
    Помню, однажды ко мне пришел человек с изуродованным лицом: последствие того, что в детстве его ударила копытом лошадь. Он сидел в углу, а Анна Андреевна со своего постоянного места на нашем стареньком диване изредка бросала на гостя виноватые взгляды, словно это она была виновата, что черты его лица так искажены...

    Анна Андреевна отличалась удивительной чуткостью. Можно было бы говорить об ее телепатических способностях. Например, внучка Н.Н. Пунина - Аня, которой тогда было лет 12, однажды спросила поэтессу:
    - Почему ты идешь открывать дверь раньше, чем позвонят?
    Анна Андреевна рассказывала, как однажды шла по Ленинграду и, приближаясь к углу Невского, подумала: "Сейчас встречу Маяковского". Он действительно вышел ей навстречу и сказал:
    - А я иду и думаю: сейчас встречу Ахматову.

    Сын Ахматовой - Л.Н. Гумилев, видный историк-востоковед, - как-то рассказал матери о необычных высказываниях и поступках одного из потомков Чингиз-хана (надеюсь, что не путаю). Анна Андреевна заметила:
    - Это говорит мне, что хан был христианином.
    И впоследствии Лев Николаевич нашел подтверждение такому предположению. Но сделать такой вывод, основываясь на скудных сведениях о жизни давным-давно умершего кочевника, на мой взгляд, означает необыкновенное проникновение в суть.

    И еще раз я хочу отметить беспримерную щедрость и доброту Анны Андреевны. Она многие годы бедствовала. Знавала и голод... Но если у нее появлялись деньги, она раздавала их всем, кто только ни попросит.
    А как ей нравилось делать подарки!
    Как любила Анна Андреевна веселое застолье!..
    Чем старше становилась, тем больше любила окружать себя молодежью. В нашем доме часто собирались друзья моих сыновей. И Анна Андреевна, радостная, оживленная, сидела на своем обычном месте на диване в нашей маленькой столовой, слушала громкие шутки собеседников, из которых старшему едва исполнилось 25, шутила сама...
    Более того: часто именно по инициативе Анны Андреевны затевались такие пирушки. Она часто просила моих сыновей организовать "бал", по ее выражению, - собрать сверстников, распорядиться насчет трапезы...

1966-1971