"Обещали приложить все силы, чтобы не подгадить"

Однако пессимизму Горького партаппарат противопоставил напор и организационные хитрости. Главной задачей съезда было донести до писателей задачу, поставленную перед ними партией и лично Сталиным,— усиленно пропагандировать достижения социализма. О правильных методах отображения действительности писателям с трибуны съезда рассказывал секретарь ЦК Андрей Жданов:

"Наша советская литература сильна тем, что служит новому делу — делу социалистического строительства. Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ. Что это значит? Какие обязанности накладывает на вас это звание? Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как "объективную реальность", а изобразить действительность в ее революционном развитии. При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма. Наша советская литература не боится обвинений в тенденциозности. Да, советская литература тенденциозна, ибо нет и не может быть в эпоху классовой борьбы литературы не классовой, не тенденциозной, якобы аполитичной".

А чтобы у литераторов не оставалось сомнений, на съезде использовали оригинальный прием: речи делегатов прерывались приветствиями от рабочих, колхозников, пионеров, полярников, красноармейцев и т. д. И все они требовали от писателей описывать свою жизнь и успехи. Так что у мастеров художественного слова и гостей съезда поневоле создавалось впечатление, что писать о народе требует сам народ.

Не менее важной задачей в ЦК считали проведение съезда без обычных для писателей склок, и потому писателям-коммунистам запретили отвечать на выпады литературных недругов и во время съезда собираться группами, пригрозив, что ЦК будет рассматривать подобные действия как осужденную партией групповщину.

"В первые 2 дня были серьезные опасения за съезд,— писал Жданов Сталину.— Это было, когда шли доклады по первому вопросу. Поскольку они читались, народ бродил по кулуарам. Съезд как-то не находил себя. Зато прения... были очень оживленные. Колонный зал ломился от публики. Подъем был такой, что сидели без перерыва по 4 часа и делегаты не ходили почти. Битком набитая аудитория, переполненные параллельные залы, яркие приветствия, особенно пионеров, колхозницы Смирновой из Московской области здорово действовали на писателей. Общее единодушное впечатление — съезд удался".

Без склок, правда, обойтись не удалось. Мариэтта Шагинян, например, без особого почтения высказалась о произведениях Михаила Шолохова и Федора Панферова:

"Установившаяся у нас традиция — давать бесконечные романы с продолжением — до сих пор еще не вызвала никакого недовольства нашей критики, в то время как читатели давным-давно вопиют об этом. Они кричат нам отовсюду: не морите, дайте такую книгу, в которой были бы сразу и начало, и конец. Судя по нашим серийным романам — "Тихий Дон", "Бруски", "Поднятая целина" и целый ряд других,— мы как будто имеем дело с прерванной коллизией, еще недорассказанным сюжетом, который писатель должен закончить в следующем томе... Товарищи, если коллизия и сюжет завершены в первой книге, а романист авансирует вторую книгу, что это значит? Это значит, что у него нет необходимости изнутри возвращаться к первой книге и продолжать ее, а он просто жалеет расстаться со своим героем. А почему он жалеет расстаться со своим героем? Потому что в лице героя и его долгого века он получает натуральный сюжетный посох, с которым он бесконечно шествует по страницам своих книг. На Западе такие романы в виде истории одной человеческой жизни имеют свой смысл. На материале прошлого такой роман тоже имеет свой смысл. Он нас пленяет у Ромена Роллана в "Жане Кристофе", у Мартина Андерсена-Нексе в его романе "Дитя человеческое", у Максима Горького в "Климе Самгине". Но пленяет он нас как целое, потому что в образе одной жизни там дается целая культурная полоса уже сложившейся эпохи. У нас, товарищи, это теряет смысл. У нас нет надобности следовать за одним человеком, чтобы дать полотно социалистического развития. В этом полотне на каждом данном этапе характерны не прежние, а новые люди, не старые, а новые коллизии".

Однако особенно сильные страсти разыгрались вокруг полуопального Бухарина, которому позволили выступить на съезде с докладом о поэзии.

"Демьян Бедный,— говорил Бухарин,— настоящий пролетарский поэт. Основным принципом его поэтического творчества является массовость, глубочайшая народность, влияние на миллионы. В этом отношении он занимает в истории советской поэзии совершенно исключительную позицию... В то же время мы должны сделать одно критическое замечание, которое вызовет, вероятно, в свою очередь, критическое замечание моего друга Демьяна Бедного. Это замечание состоит в том, что нам кажется, что теперь поэт не учитывает всех огромных перемен, невероятного роста культуры, усложнения ее, роста ее содержательного богатства, повышенного тонуса других измерений всей общественной жизни. Он берет новые темы, а все остальное остается почти старым. Поэтому он устаревает, и здесь лежит для него явная опасность".

Естественно, Демьян Бедный обиделся и в своем выступлении сказал, что Бухарин рано его хоронит. Следующим обиженным оказался комсомольский поэт Александр Безыменский.

"С ним,— под смех и нескончаемые аплодисменты зала рассказывал Бухарин,— произошло примерно то же, что и с Демьяном Бедным: не сумев переключиться на более сложные задачи, он стал элементарен, стал "стареть", и перед ним вплотную выросла опасность простого рифмованного перепева очередных лозунгов с утерей поэтической изюминки творчества".

Сдерживать задетых за живое поэтов-комсомольцев пришлось уже Жданову.

"Группа поэтов-коммунистов (Безыменский и др.),— писал он Сталину,— собиралась прорабатывать Бухарина на съезде, используя его обычные прегрешения против диалектики, собиралась разгромить и связать с прошлыми ошибками. Мы заявили на комгруппе Президиума, что 1) осуждаем предварительные групповые совещания, 2) критикуя отдельные положения в части поэзии, не позволим перенести критику в сферу политических обобщений. При этом подчеркнули, что тактика, принятая перед съездом, целиком оправдала себя в процессе съезда. Коммунисты обещали приложить все силы, чтобы не подгадить".

И все же без капли дегтя не обошлось. Французский писатель Андре Мальро, чей доклад прочел на съезде писатель Юрий Олеша, покритиковал советскую литературу, сказав, что она выражает только внешнюю сторону действительности, "а психологию и мораль — нет". Мало того, Мальро иронически прошелся по придуманному Сталиным термину "инженеры человеческих душ" и звучавшим с трибуны призывам учиться:

"Культура — это всегда учиться. Но, товарищи, те, у кого мы теперь учимся, у кого учились они? Мы читаем Льва Толстого, но у Толстого не было книг Толстого. То, что он нам дает, он сам должен был открыть. Если писатели действительно инженеры душ, то не забывайте, что самая высокая функция инженера — это изобретение. Искусство — не подчинение, искусство — это завоевание".

Но куда неприятнее было то, что Мальро говорил за пределами Колонного зала. Советское руководство предложило ему создать аналог советского Союза писателей в Европе. Причем на организацию коммунистической литературной организации предлагались немалые деньги. Но Мальро, как докладывал НКВД в ЦК, сказал: "Собственно говоря, дело ясное — дают взятку, но как это грубо сделано".

Судя по докладам НКВД, не менее откровенно высказывались, думая, что говорят только с друзьями, и советские писатели.

"Все-таки хожу сюда и сам не знаю зачем,— говорил писатель Валерьян Правдухин.— Ведь сознаю отчетливо, что мне в этой лакейской не место. Не умею и не хочу ни кланяться, ни исполнять роль угодливого официанта. Все, что творится сейчас в литературе,— беззастенчивая демагогия и издательский террор, издательства стали совершенно хамскими, что возможно только в нашей стране, где нет ни уважения к людям, ни элементарной порядочности. О съезде же всерьез стыдно и говорить".

Самым же занимательным было то, что почти то же, слово в слово, думал избранный на съезде секретарем Союза писателей партаппаратчик Александр Щербаков. Он записал в своем дневнике: "Мне было предложено пойти на съезд, начать знакомиться с писательской публикой. На съезде был полчаса. Ушел. Тошно".

Председателем Союза писателей, несмотря на неоднократные отказы, избрали Горького.

"Горький вчера перед пленумом,— писал Сталину Жданов,— еще раз пытался покапризничать и навести критику на списки, не однажды с ним согласованные... Не хотел ехать на пленум, председательствовать на Пленуме. По-человечески было его жалко, так как он очень устал, говорит о поездке в Крым на отдых. Пришлось нажать на него довольно круто, и Пленум провели так, что старик восхищался единодушием в руководстве".