Светлана Алексиевич. У войны не женское лицо
---------------------------------------------------------------
© Copyright Светлана Алексиевич
WWW: http://www.alexievich.org/
Email: svett_al@hotmail.com
Date: 20 Jan 2006
Литературный агент: Галина Дюрстгофф (galina@dursthoff.de)
По всем вопросам об издании и переиздании обращаться:
Литературное агентство "Eggers Landwehr" (mascha.tietze@t-online.de)
---------------------------------------------------------------
2005
Когда впервые в истории женщины появились в армии?
- Уже в IV веке до нашей эры в Афинах и Спарте в греческих войсках
воевали женщины. Позже они участвовали в походах Александра Македонского.
Русский историк Николай Карамзин писал о наших предках: "Славянки
ходили иногда на войну с отцами и супругами, не боясь смерти: так при осаде
Константинополя в 626 году греки нашли между убитыми славянами многие
женские трупы. Мать, воспитывая детей, готовила их быть воинами".
- А в новое время?
- Впервые - в Англии в 1560-1650 годы стали формировать госпитали, в
которых служили женщины-солдаты.
- Что произошло в ХХ веке?
- Начало века... В Первую мировую войну в Англии женщин уже брали в
Королевские военно-воздушные силы, был сформирован Королевский
вспомогательный корпус и женский легион автотранспорта - в количестве 100
тысяч человек.
В России, Германии, Франции многие женщины тоже стали служить в военных
госпиталях и санитарных поездах.
А во время Второй мировой войны мир стал свидетелем женского феномена.
Женщины служили во всех родах войск уже во многих странах мира: в английской
армии - 225 тысяч, в американской - 450-500 тысяч, в германской - 500
тысяч...
В Советской армии воевало около миллиона женщин. Они овладели всеми
военными специальностями, в том числе и самыми "мужскими". Даже возникла
языковая проблема: у слов "танкист", "пехотинец", "автоматчик" до того
времени не существовало женского рода, потому что эту работу еще никогда не
делала женщина. Женские слова родились там, на войне...
Из разговора с историком.
Человек больше войны
(из дневника книги)
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в темноте...
Осип Мандельштам
1978-1985 гг.
Пишу книгу о войне...
Я, которая не любила читать военные книги, хотя в моем детстве и юности
у всех это было любимое чтение. У всех моих сверстников. И это неудивительно
- мы были дети Победы. Дети победителей. Первое, что я помню о войне? Свою
детскую тоску среди непонятных и пугающих слов. О войне вспоминали всегда: в
школе и дома, на свадьбах и крестинах, в праздники и на поминках. Даже в
детских разговорах. Соседский мальчик однажды спросил меня: "А что делают
под землей эти люди? После войны их там больше, чем на земле". Нам тоже
хотелось разгадать тайну войны.
Тогда и задумалась о смерти... И уже никогда не переставала о ней
думать, для меня она стала главной тайной жизни.
Все для нас вело начало из того страшного и таинственного мира. В нашей
семье украинский дедушка, мамин отец, погиб на фронте, похоронен где-то в
венгерской земле, а белорусская бабушка, папина мама, умерла от тифа в
партизанах, двое ее сыновей служили в армии и пропали без вести в первые
месяцы войны, из троих вернулся один. Мой отец. Так было в каждом доме. У
всех. Нельзя было не думать о смерти. Везде ходили тени...
Деревенские мальчишки долго еще играли в "немцев" и "русских". Кричали
немецкие слова: "Хенде хох!" "Цурюк", "Гитлер капут!"
Мы не знали мира без войны, мир войны был единственно знакомым нам
миром, а люди войны - единственно знакомыми нам людьми. Я и сейчас не знаю
другого мира и других людей. А были ли они когда-нибудь?
* * *
Деревня моего детства после войны была женская. Бабья. Мужских голосов
не помню. Так у меня это и осталось: о войне рассказывают бабы. Плачут.
Поют, как плачут.
В школьной библиотеке - половина книг о войне. И в сельской, и в
райцентре, куда отец часто ездил за книгами. Теперь у меня есть ответ -
почему. Разве случайно? Мы все время воевали или готовились к войне.
Вспоминали о том, как воевали. Никогда не жили иначе, наверное, и не умем.
Не представляем, как жить по-другому, этому нам надо будет когда-нибудь
долго учиться.
В школе нас учили любить смерть. Мы писали сочинения о том, как хотели
бы умереть во имя... Мечтали...
А голоса на улице кричали о другом, манили больше.
Я долго была книжным человеком, которого реальность пугала и
притягивала. От незнания жизни появилось бесстрашие. Теперь думаю: будь я
более реальным человеком, могла ли бы кинуться в такую бездну? От чего все
это было - от незнания? Или от чувства пути? Ведь чувство пути есть...
Долго искала... Какими словами можно передать то, что я слышу? Искала
жанр, который бы отвечал тому, как вижу мир, как устроен мой глаз, мое ухо.
Однажды попала в руки книга "Я - из огненной деревни" А. Адамовича, Я.
Брыля, В. Колесника. Такое потрясение испытала лишь однажды, читая
Достоевского. А тут - необычная форма: роман собран из голосов самой жизни.
из того, что я слышала в детстве, из того, что сейчас звучит на улице, дома,
в кафе, в троллейбусе. Так! Круг замкнулся. Я нашла то, что искала.
Предчувствовала.
Алесь Адамович стал моим учителем...
* * *
Два года не столько встречалась и записывала, сколько думала. Читала. О
чем будет моя книга? Ну, еще одна книга о войне... Зачем? Уже были тысячи
войн - маленькие и большие, известные и неизвестные. А написано о них еще
больше. Но... Писали мужчины и о мужчинах - это стало понятно сразу. Все,
что нам известно о войне, известно с "мужского голоса". Мы все в плену
"мужских" представлений и "мужских" ощущений войны. "Мужских" слов. А
женщины молчат. Никто же, кроме меня, не расспрашивал мою бабушку. Мою маму.
Молчат даже те, кто был на фронте. Если вдруг начинают говорить, то
рассказывают не свою войну, а чужую. Другую. Подстраиваются под мужской
канон. И только дома или когда всплакнут в кругу фронтовых подруг, они
вспоминают войну (в своих журналистских поездках не раз слышала), которая
мне совершенно незнакома. Как и в детстве, я потрясена. В их рассказах
проглядывает чудовищный оскал таинственного... Когда женщины говорят, у них
нет или почти нет того, о чем мы привыкли читать и слышать: как одни люди
героически убивали других и победили. Или проиграли. Какая была техника -
какие генералы. Женские рассказы другие и о другом. У "женской" войны свои
краски, свои запахи, свое освещение и свое пространство чувств. Свои слова.
Там нет героев и невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты
нечеловеческим человеческим делом. И страдают там не только они (люди!), но
и земля, и птицы, и деревья. Все, кто живут вместе с нами на земле. Страдают
они без слов, что еще страшнее...
Но - почему? - не раз спрашивала я у себя. - Почему, отстояв и заняв
свое место в когда-то абсолютно мужском мире, женщины не отстояли свою
историю? Свои слова и свои чувства? Не поверили сами себе. От нас скрыт
целый мир. Их война осталась неизвестной...
Хочу написать историю этой войны. Женскую историю.
* * *
С первых записей...
Удивление: военные профессии у этих женщин - санинструктор, снайпер,
пулеметчица, командир зенитного орудия, сапер, а сейчас они - бухгалтеры,
лаборантки, экскурсоводы, учительницы... Несовпадение ролей - там и здесь.
Рассказывают, как будто не о себе, а о каких-то других девчонках. Сегодня
сами себе удивляются. И на моих глазах "очеловечивается" история, становится
похожей на обычную жизнь. Появляется другое освещение.
Встречаются потрясающие рассказчицы, у них в жизни есть страницы,
которые могут соперничать с лучшими страницами классики. Чтобы человек так
ясно увидел себя сверху - с неба, и снизу - с земли. Прошел путь вверх и
путь вниз - от ангела к зверю. Воспоминания - это не страстный или
бесстрастный пересказ исчезнувшей реальности, а новое рождение прошлого,
когда время поворачивает вспять. Прежде всего это - творчество. Рассказывая,
люди творят, "пишут" свою жизнь. Бывает, что и "дописывают" и
"переписывают". Тут надо быть начеку. На страже. В то же время любая фальшь
постепенно самоуничтожается, не выдерживает соседства столь обнаженной
истины. Вирус этот тут не живуч. Слишком высокая температура! Искреннее, как
я уже успела заметить, ведут себя простые люди - медсестры, повара,
прачки... Они, как бы это точнее определить, из себя достают слова, а не из
газет и прочитанных книг. Из чужого. А только из своих собственных страданий
и переживаний. Чувства и язык образованных людей, как это ни странно, часто
больше подвержены обработке временем. Его общей шифровке. Заражены чужим
знанием. Общим духом. Часто приходится долго идти, разными кругами, чтобы
услышать рассказ о "женской" войне, а не о "мужской": как отступали,
наступали, на каком участке фронта... Требуется не одна встреча, а много
сеансов. Как настойчивому портретисту.
Долго сижу в незнакомом доме или квартире, иногда целый день. Пьем чай,
примеряем недавно купленные кофточки, обсуждаем прически и кулинарные
рецепты. Рассматриваем вместе фотографии внуков. И вот тогда... Через
какое-то время, никогда не узнаешь, через какое и почему, вдруг наступает
тот долгожданный момент, когда человек отходит от канона - гипсового и
железобетонного - как наши памятники, и идет к себе. В себя. Начинает
вспоминать не войну, а свою молодость. Кусок своей жизни... Надо поймать
этот момент. Не пропустить! Но часто после длинного дня, заполненного
словами и фактами, остается в памяти только одна фраза (но какая!): "Я такая
маленькая пошла на фронт, что за войну даже подросла". Ее и оставляю в
записной книжке, хотя на магнитофоне накручены десятки метров. Четыре-пять
кассет...
Что мне помогает? Помогает то, что мы привыкли жить вместе. Сообща.
Соборные люди. Все у нас на миру - и счастье, и слезы. Умеем страдать и
рассказывать о страдании. Страдание оправдывает нашу тяжелую и нескладную
жизнь. Для нас боль - это искусство. Должна признать, женщины смело
отправляются в этот путь...
* * *
Как они встречают меня?
Зовут: "девочка", "доченька", "деточка", наверное, будь я из их
поколения, они держались бы со мной иначе. Спокойно и равноправно. Без
радости и изумления, которые дарит встреча молодости и старости. Это очень
важный момент, что тогда они были молодые, а сейчас вспоминают старые. Через
жизнь вспоминают - через сорок лет. Осторожно открывают мне свой мир, щадят:
"Мне жаль, что я там была... Что я это видела... После войны вышла замуж.
Спряталась за мужа. Сама спряталась. И мама просила: "Молчи! Молчи!! Не
признавайся". Я выполнила свой долг перед Родиной, но мне печально, что я
там была. Что я это знаю... А ты - совсем девочка. Тебя мне жалко..." Часто
вижу, как они сидят и прислушиваются к себе. К звуку своей души. Сверяют его
со словами. С долгими годами человек понимает, что вот была жизнь, а теперь
надо смириться и приготовиться к уходу. Не хочется и обидно исчезнуть просто
так. Небрежно. На ходу. И когда он оглядывается назад, в нем присутствует
желание не только рассказать о своем, но и дойти до тайны жизни. Самому себе
ответить на вопрос: зачем это с ним было? Он смотрит на все немного
прощальным и печальным взглядом... Почти оттуда... Незачем уже обманывать и
обманываться. Ему уже понятно, что без мысли о смерти в человеке ничего
нельзя разглядеть. Тайна ее существует поверх всего.
Война слишком интимное переживание. И такое же бесконечное, как и
человеческая жизнь...
Один раз женщина (летчица) отказалась со мной встретиться. Объяснила по
телефону: "Не могу... Не хочу вспоминать. Я была три года на войне... И три
года я не чувствовала себя женщиной. Мой организм омертвел. Менструации не
было, почти никаких женских желаний. А я была красивая... Когда мой будущий
муж сделал мне предложение... Это уже в Берлине, у рейхстага... Он сказал:
"Война кончилась. Мы остались живы. Нам повезло. Выходи за меня замуж". Я
хотела заплакать. Закричать. Ударить его! Как это замуж? Сейчас? Среди всего
этого - замуж? Среди черной сажи и черных кирпичей... Ты посмотри на меня...
Посмотри " какая я! Ты сначала сделай из меня женщину: дари цветы, ухаживай,
говори красивые слова. Я так этого хочу! Так жду! Я чуть его не ударила...
Хотела ударить... А у него была обожженная, багровая одна щека, и я вижу: он
все понял, у него текут слезы по этой щеке. По еще свежим рубцам... И сама
не верю тому, что говорю: "Да, я выйду за тебя замуж".
Но рассказывать не могу. Нет сил... Это надо еще раз все это
прожить..."
Я ее поняла. Но это тоже страничка или полстранички книги, которую я
пишу.
Тексты, тексты. Повсюду - тексты. В квартирах и деревенских домах, на
улице и в поезде... Я слушаю... Все больше превращаюсь в одно большое ухо,
все время повернутое к другому человеку. Я "читаю" голос...
* * *
Человек больше войны...
Запоминается именно то, где он больше. Им руководит там что-то такое,
что сильнее истории. Мне надо брать шире - писать правду о жизни и смерти
вообще, а не только правду о войне. Задать вопрос Достоевского: сколько
человека в человеке, и как этого человека в себе защитить? Несомненно, что
зло соблазнительно. Оно многообразнее добра. Притягательнее. Все глубже
погружаюсь в бесконечный мир войны, все остальное слегка потускнело, стало
обычнее, чем обычно. Грандиозный и хищный мир. Понимаю теперь одиночество
человека, вернувшегося оттуда. Как с иной планеты или с того света. У него
есть знание, которого у других нет, и добыть его можно только там, вблизи
смерти. Когда он пробует что-то передать словами, у него ощущение
катастрофы. Человек немеет. Он хочет рассказать, остальные хотели бы понять,
но все бессильны.
Они всегда в другом пространстве, чем я, с кем они делятся. Их окружает
невидимый мир. По меньшей мере три человека участвуют в разговоре: тот, кто
рассказывает сейчас, и тот, кто был этим человеком тогда, в момент события,
и я. Моя цель - прежде всего добыть правду тех лет. Тех дней. Без подлога
чувств. Наверное, сразу после войны человек рассказал бы одну войну, через
десятки лет другую, потому что он складывает в воспоминания уже всю свою
жизнь. Всего себя. То, как он жил эти годы, что читал, видел, кого встретил.
Наконец, счастлив он или несчастлив. Разговариваем с ним наедине, или рядом
еще кто-то есть. Важно - кто? Семья? Друзья - какие? Фронтовые - это одно,
все остальные - другое. Документы - живые существа, они меняются и
колеблются вместе с нами, из них без конца можно что-то доставать. Без конца
новое и необходимое именно сейчас. В эту минуту. Мы ищем в книгах (чаще
всего) знакомое - маленькое и человеческое, оно на самом деле нам самое
интересное и близкое. Ну, что больше всего хотелось бы мне узнать, например,
из жизни Древней Греции... Истории Спарты... Я хотела бы прочитать, как и о
чем тогда люди разговаривали дома. Как уходили на войну. Какие слова
говорили в последний день и в последнюю ночь перед расставанием своим
любимым. Как провожали воинов. Как ждали их с войны... Не героев и
полководцев, а обычных юношей...
История - через рассказ ее незамеченного свидетеля и участника. Да,
меня это интересует, это я хотела бы сделать литературой. Но рассказчики -
не только свидетели, меньше всего свидетели, а актеры и творцы. Невозможно
приблизиться к реальности вплотную, лоб в лоб. Между реальностью и нами -
наши чувства. Понимаю, что имею дело с версиями, у каждого своя версия, а
уже из них, из их количества и пересечений, рождается образ времени и людей,
живущих в нем. Но я бы не хотела, чтобы о моей книге сказали: ее герои
реальны, и не более того. Это, мол, история. Всего лишь история.
Пишу не о войне, а о человеке на войне. Пишу не историю войны, а
историю чувств. Я - историк души. С одной стороны, исследую конкретного
человека, живущего в конкретное время и участвовавшего в конкретных
событиях, а с другой стороны, мне надо разглядеть в нем вечного человека.
Дрожание вечности. То, что есть в человеке всегда.
Мне говорят: ну, воспоминания - это и не история, и не литература. Это
просто жизнь, замусоренная и не очищенная рукой художника. Сырой материал
говорения. В каждом дне ее полно. Всюду валяются эти кирпичи. Но кирпичи еще
не храм?! Но для меня все иначе... Именно там, в теплом человеческом голосе,
в живом отражении прошлого скрыта первозданная радость, и обнажен
неустранимый трагизм жизни. Ее хаос и страсть. Единственность и
непостижимость. Там они еще не подвергнуты никакой обработке. Подлинники.
Я строю храмы из наших чувств... Из наших желаний, разочарований. Из
наших мечтаний.
* * *
Еще раз о том же... Мне интересно не само событие, а событие чувств.
Скажем так - душа события. Для меня чувства - реальность.
А история? Она - на улице... В толпе... Я верю, что в каждом из нас -
кусочек истории. У одного - полстранички, у другого - две-три. Мы вместе
пишем книгу времени. Каждый кричит свою правду. И надо все это расслышать, и
раствориться во всем этом, и стать этим всем. И в то же время быть собой. Не
исчезнуть.
* * *
С утра телефонный звонок: "Мы с вами не знакомы... Но я приехала из
Крыма, звоню с железнодорожного вокзала. Далеко ли это от вас? Хочу
рассказать вам свою войну..."
Так?!
А мы собрались с моей девочкой поехать в парк. Покататься на карусели.
Как объяснить шестилетнему человечку, чем я занимаюсь. Она недавно у меня
спросила: "Что такое - война?" Как ответить... Я хочу отпустить ее в этот
мир с ласковым сердцем и учу, что нельзя зря цветок сорвать, когда он тебе
не нужен. Жалко божью коровку раздавить, оторвать у стрекозы крылышко. А как
объяснить ребенку войну? Объяснить смерть? Ответить на вопрос: почему там
убивают? Убили одного моего дедушку? И еще - одиннадцать человек наших
дальних родственников, среди них две маленькие девочки, не сохранились даже
их фотографии. Все сгорело - дома и люди. Остались только имена. После войны
мне как-то родители это объяснили, а я своему ребенку уже не могу объяснить.
Найти слова. Никак не хочет понять - куда делись эти люди, особенно удивляет
ее исчезновение двух маленьких девочек. Вопрос: "А они - почему? Они же были
маленькие? Они не стреляли..."
Написать бы такую книгу о войне, чтобы от войны тошнило, и сама мысль о
ней была бы противна. Безумна. Самих генералов бы тошнило...
Мои друзья-мужчины (в отличие от подруг) ошарашены такой "женской"
логикой. И я опять слышу "мужской" аргумент: "Ты не была на войне". А. может
быть, это и хорошо: мне неведома страсть ненависти, у меня нормальное
зрение. "Невоенное" зрение...
В оптике есть понятие "светосила" - способность объектива хуже-лучше
зафиксировать уловленное изображение. Так вот, женская память о войне самая
"светосильная" по напряжению чувств, по боли. Я бы даже сказала, что
"женская" война страшнее "мужской". Мужчины прячутся за историю, за факты,
война их захватывает, как действие и противостояние идей, различных
интересов, а женщины встают из чувства. Они способны увидеть для мужчин
закрытое. Это другой мир. С запахом, с цветом, с подробным миром
сущестования: "дали нам вещмешки, мы пошили из них себе юбочки"; "в
военкомате в одну дверь зашла в платье, а в другую вышла в брюках и
гимнастерке, косу отрезали, на голове остался один чубчик..."; "немцы
расстреляли деревню и уехали... Мы пришли на то место: утоптанный желтый
песок, а поверху - один детский ботиночек...". Не раз меня настораживали
(особенно мужчины-писатели): "Женщины тебе напридумывают. Насочиняют". Но
можно ли такое придумать? У кого-то списать? Если это можно списать, то
только у жизни, у нее одной такая фантазия.
О чем бы женщины ни говорили, у них постоянно присутствует мысль: война
"это прежде всего убийство, а потом - тяжелая работа. А потом " и просто
обычная жизнь: пели, влюблялись, накручивали бигуди...
В центре всегда то, как невыносимо и не хочется умирать. А еще
невыносимее и более неохота убивать, потому что женщина дает жизнь. Дарит.
Долго носит ее в себе, вынянчивает. Я поняла, что женщинам труднее
убивать...
* * *
Мужчины... Они неохотно впускают женщин в свой мир, на свою
территорию...
На Минском тракторном заводе искала женщину, она служила снайпером.
Была знаменитым снайпером. О ней писали не раз во фронтовых газетах. Номер
домашнего телефона мне дали в Москве ее подруги, но старый. Фамилия тоже у
меня была записана девичья. Я пошла на завод, где она работала, в отдел
кадров, и услышала от мужчин (директора завода и начальника отдела кадров):
"Разве мужчин не хватает? Зачем вам слушать эти женские истории. Женские
фантазии..."
Пришла в одну семью... Воевали муж и жена. Встретились на фронте и там
же поженились: "Свадьбу свою отпраздновали в окопе. Перед боем. А белое
платье я себе пошила из немецкого парашюта". Он " пулеметчик, она " связная.
Мужчина сразу отправил женщину на кухню: "Ты нам что-нибудь приготовь". Уже
и чайник вскипел, и бутерброды нарезаны, она присела с нами рядом, муж тут
же ее поднял: "А где клубника? Где наш дачный гостинец?" После моей
настойчивой просьбы неохотно уступил свое место со словами: "Рассказывай,
как я тебя учил. Без слез и женских мелочей: хотелось быть красивой,
плакала, когда косу отрезали". Позже она мне шепотом призналась: "Всю ночь
со мной штудировал том "Истории Великой Отечественной войны". Боялся за
меня. И сейчас переживает, что не то вспомню. Не так, как надо, расскажу".
Так было не один раз, не в одном доме.
Да, они много плачут. Кричат. После моего ухода глотают сердечные
таблетки. Вызывают "Скорую". Но все равно просят: "Ты приходи. Обязательно
приходи. Мы так долго молчали. Сорок лет молчали..."
Понимаю, что плач и крик нельзя подвергать обработке, иначе главным
будет не плач и не крик, а обработка. Вместо жизни останется литература.
Таков материал, температура этого материала. Постоянно зашкаливает. Человек
больше всего виден и открывается на войне и еще, может быть, в любви. До
самых глубин, до подкожных слоев. Перед лицом смерти все идеи бледнеют, и
открывается непостижимая вечность, к чему они сами бывают не готовы. Хотя
это было с ними, они это пережили. Несколько раз я получала отосланный на
читку текст с припиской: "О мелочах не надо... Пиши о нашей великой
Победе..." А "мелочи" - это то, что для меня главное - теплота и ясность
жизни: оставленный чубчик вместо кос, горячие котлы каши и супа, которые
некому есть- из ста человек вернулось после боя семь; или то, как не могли
ходить после войны на базар и смотреть на красные мясные ряды... Даже на
красный ситец... "Ах, моя ты хорошая, уже сорок лет прошло, а в моем доме ты
не найдешь ничего красного. Я ненавижу после войны красный цвет!"
* * *
Вслушиваюсь в боль... Боль, как доказательство прошедшей жизни. Других
доказательств нет, другим доказательствам я не доверяю. Слова не один раз
уводили нас от истины.
Думаю о страдании как высшей форме информации, имеющей прямую связь с
тайной. С таинством жизни. Вся русская литература об этом. О страдании она
писала больше, чем о любви.
И мне об этом рассказывают больше...
* * *
Кто они - русские или советские? Нет, они были советские - и русские, и
беларусы, и украинцы, и таджики...
Все-таки был он, советский человек. Таких людей, я думаю, больше
никогда не будет, они сами это уже понимают. Даже мы, их дети, другие. А что
говорить о внуках...
Но я люблю их. Восхищаюсь ими. У них был Сталин и ГуЛАГ, но была и
Победа. И они это знают.
Получила недавно письмо:
"Моя дочь меня очень любит, я для нее - героиня, если она прочтет вашу
книгу, у нее появится сильное разочароваие. Грязь, вши, бесконечная кровь -
все это правда. Я не отрицаю. Но разве воспоминания об этом способны родить
благородные чувства? Подготовить к подвигу..."
Еще раз убедилась, что наша память - далеко не идеальный инструмент.
Она не только произвольна и капризна, она еще на цепи у времени, как собака.
Они влюблены в то, что с ними было, потому что это не только война, но и их
молодость тоже.
* * *
Слушаю, когда они говорят... Слушаю, когда они молчат...
Все у них: и слова, и молчание - для меня текст:
- Это - не для печати, для тебя... Те, кто был старше... Они сидели в
поезде задумчивые... Печальные. Я помню, как один майор заговорил со мной
ночью, когда все спали, о Сталине. Он крепко выпил и осмелел, он признался,
что его отец уже десять лет в лагере, без права переписки. Жив он или нет -
неизвестно. Этот майор произнес страшные слова: "Я хочу защищать Родину, но
я не хочу защищать этого предателя революции - Сталина". Я никогда не
слышала таких слов... Я испугалась... К счастью, он утром исчез. Наверное,
вышел...
- Ты нигде не проговорись... Скажу тебе по секрету... Я дружила с
Оксаной, она была с Украины. Впервые от нее услышала о страшном голоде на
Украине. Голодоморе. В их селе умерла половина людей. Умерли все ее меньшие
братья и папа с мамой, а она спаслась тем, что ночью воровала на колхозной
конюшне конский навоз и ела. Никто не мог его есть, а она ела: "Теплый не
лезет в рот, а холодный можно. Лучше замерзший, он сеном пахнет". Я
говорила: "Оксана, товарищ Сталин сражается... Он уничтожает вредителей, но
их много". - "Нет, - отвечала она, - ты глупая. Мой папа был учитель
истории, он мне говорил: "Когда-нибудь товарищ Сталин ответит за свои
преступления..."
Я хотела пойти к комиссару... Все рассказать... А вдруг Оксана - враг?
Шпионка? Через два дня в бою она погибла... У нее не осталось никого из
родных, некому было послать похоронку...
Затрагивают эту тему осторожно и редко. Всегда с растерянностью. Они до
сих пор парализованы не только сталинским гипнозом и страхом, но и прежней
своей верой. Не погасшим до конца ее пламенем. Если я задаю вопросы впрямую,
отвечают мне: "Может, наши внуки узнают всю правду".
А когда они сами заговорят? Через лет десять-двадцать?! Для этого им
надо будет многое в своей жизни разлюбить...
* * *
Рукопись давно лежит на столе...
Уже два года я получаю отказы из издательств. Молчат журналы. В отказах
приговор всегда одинаков - слишком страшная война. Много ужаса. Натурализма.
Нет ведущей и направляющей роли коммунистической партии... Одним словом, не
та война... Какая же она - та? С генералами и мудрым генералиссимусом? Без
крови и вшей? С героями и подвигами. А я помню с детства: идем с бабушкой
вдоль большого поля, она рассказывает: "После войны на этом поле долго
ничего не родило. Немцы отступали... И был тут бой, два дня бились... Убитые
лежали один возле одного, как шпалы на путях. Немцы и наши. После дождя у
них у всех были заплаканные лица. Мы их месяц всей деревней хоронили..."
Как забыть мне про это поле?
Я не просто записываю... Я собираю, выслеживаю человеческий дух там,
где страдание творит из маленького человека большого человека. Для меня он
не немой и бесследный пролетариат истории, а я открыла его душу. Слушаю его
язык. Его текст. Так в чем же мой конфликт с властью? Я поняла - большой
идее нужен маленький человек, ей не нужен он большой. Для нее он лишний и
неудобный. Трудоемкий в обработке. А я его ищу... Ищу маленького большого
человека. Униженный, растоптанный, оскорбленный - пройдя через сталинские
лагеря и предательства, он все-таки победил. Совершил чудо.
Никому не забрать у него эту Победу...
------------------------------------------------------------------