«Демократические легенды Севера» (1854).

До 1847 года Европа не знала, что такое Россия Там царит коммунизм

То, что я скажу, может показаться странным, и тем не менее это факт: до 1847 года Россия, настоящая, народная Россия, была известна в Европе ничуть не больше, чем Америка до Христофора Колумба[2].

Я прочел все более или менее значительные сочинения о России, опубликованные в Европе. Они мало чем меня обогатили. Я смутно предчувствовал, что сочинения эти, внешне серьезные, но внутренне легковесные, описывают платье, но не человека.

Наблюдатель проницательный и тонкий, наделенный женским чутьем, г-н де Кюстин изобразил русское высшее общество, а мимоходом набросал и нескольких удачных портретов людей из народа[3].

Мицкевич начертал общий очерк жизни славян, а затем, перейдя к деталям, с восхитительной ясностью осветил нам истинный характер русского правительства. Он пошел бы и дальше, но ему не позволили. Кафедру у него отняли[4].

Впрочем, возвышенное стремление оправдать Россию, примирить братьев-соперников, русских и поляков, напомнив им об их общем происхождении, мешало Мицкевичу выделить черты собственно русские, которые отличают эту нацию от других славянских народов и ставят ниже их, показать жалкое и подлое состояние, до которого низведен славянский дух в Российской империи.

В 1843 году ученый агроном г-н Гакстгаузен посетил Россию с тем, чтобы изучить тамошние способы земледелия. Он желал видеть только землю и плоды земли; увидел же человека.

Он открыл Россию. Из его скрупулезного исследования мы узнали больше, чем из всех прежних книг вместе взятых.

Свидетельство этого замечательного наблюдателя тем более заслуживает доверия, что его можно считать исходящим от самой России; это — ее показание против самой себя. Заручившись рекомендацией императора, Гакстгаузен имел дело с местными чиновниками и крупными помещиками, которые наверняка постарались бы скрыть от него правду, пожелай он изучить российские формы управления, но не мешали ему исследовать во всех подробностях российскую жизнь на местах, нравы крепостных крестьян и устройство деревень, способы обработки земли и положение земледельцев.

Довольный оказанным ему приемом, немец медленно осматривает одну общину за другой, приглядывается, наблюдает, расспрашивает по мере сил, и, как бы велико ни было его подобострастие, его нижайшее почтение к российскому правительству и к помещикам, чьи владения он посещает, сохраняет, однако же, замечательную свободу суждения.

К какому же выводу привело немецкого ученого это исследование, проведенное под покровительством заинтересованных лиц? К самому неожиданному и делающему г-ну Гакстгаузену большую честь.

Вывод этот нигде не сформулирован прямо, но каждая страница книги г-на Гакстгаузена убеждает читателя, что в России и земледелие, и земледельцы пребывают в плачевном состоянии, что производят они очень мало, что крестьяне, легкомысленные и непредусмотрительные, едва ли способны измениться в лучшую сторону.

Нас уверяют, что население в России растет очень быстро. Но зато не растет производство; никто ничего не делает. Удивительный контраст: людей становится больше, но сама жизнь, кажется, заражена немощью и смертью.

Для объяснения такого чуда довольно одного слова, и слово это вбирает в себя всю Россию.

Русская жизнь — это коммунизм.

Такова единственная, почти не знающая исключений форма, какую принимает русское общество. Община, или коммуна, существующая под властью помещика, распределяет землю между своими членами, где на десять лет, где на шесть, где на четыре или на три, а в иных местах всего на год.

Семья, в которой к моменту раздела кто-то умер, получает меньше земли; семья, где кто-то родился, — больше. Крестьяне так сильно заинтересованы в том, чтобы семья их не уменьшилась, что если старик, глава семьи, умирает, дети берут к себе на его место чужого старика[5].

Силу России (в некоторых отношениях сходной с Соединенными Штатами Америки) составляет этот исконно присущий ей аграрный закон, иначе говоря, постоянное перераспределение земли между всеми, кто на ней живет. Чужаки редко выказывают желание воспользоваться этим правом, ибо опасаются попасть в рабство. Зато русские женщины благодаря такому положению дел рождают детей одного за другим без оглядки и без остановки. Вот поистине самый действенный способ поощрения рождаемости: каждый ребенок, едва появившись на свет, получает от общины надел — своего рода награду за рождение.

Чудовищная жизненная мощь, чудовищная плодовитость, которая грозила бы страшными опасностями всему миру, не будь она уравновешена другой, не менее чудовищной силой — смертью, которой прислуживают два расторопных помощника: ужасный климат и еще более ужасное правительство.

Добавьте к этому, что и сам общинный коммунизм, способствующий рождаемости, несет в себе также начало совершенно противоположное: влекущее к смерти, к непроизводительности, к праздности. Человек, ни за что не отвечающий и во всем полагающийся на общину, живет словно объятый дремотой, предаваясь ребяческой беззаботности; легким плугом он слегка царапает бесплодную почву, беспечно распевая сладкозвучную, но однообразную песню; земля принесет скудный урожай — не страшно: он получит в пользование еще один надел; ведь рядом с ним жена, которая скоро родит ему очередного ребенка.

Отсюда проистекает весьма неожиданное следствие: в России общинный коммунизм укрепляет семью. Женщину здесь нежно любят; жизнь ее легка. От нее в первую очередь зависит достаток семьи; ее плодовитое чрево для мужчины — источник благосостояния. Рождения ребенка ждут с нетерпением. Его появление на свет встречают песнями: оно сулит богатство. Правда, чаще всего ребенок умирает в младенчестве; однако плодовитая мать не замедлит родить следующее дитя, так что семья не утратит причитающегося ей земельного надела.

Вот жизнь совершенно природная, в самом низшем, глубоко материальном смысле слова, которая принижает человека и затягивает его на дно. Мало труда, никакой предусмотрительности, никакой заботы о будущем. Женщина и община — вот две силы, помогающие жить мужчине. Чем плодовитее женщина, тем щедрее община. Физическая любовь и водка, непрестанное рождение детей, которые тотчас умирают, после чего родители немедленно зачинают следующих, — вот жизнь крепостного крестьянина.

Собственность крестьянам отвратительна. Те, кого сделали собственниками, очень быстро возвращаются к прежнему, общинному существованию. Они боятся неудачи, труда, ответственности. Собственник может разориться; коммунист разориться не может — ему нечего терять, поскольку он ничем и не обладал. Один из крестьян, которому хотели дать землю в собственность, отвечал: «А вдруг я свою землю пропью?»

По правде говоря, есть нечто странное в том, что одним и тем же словом «коммунизм» обозначают вещи самые противоположные: вялый, дремотный коммунизм русских общин и героический коммунизм тех, кто защищает Европу от варваров и стоит в авангарде борцов за свободу. — Сербы и черногорцы, живущие в непосредственной близости от огромной турецкой империи, то и дело вступают с нею в неравный бой; турки всякий день могут захватить их, привязать к хвостам своих лошадей и увезти на чужбину, — однако славяне находят силы противоборствовать этим страшным обстоятельствам; силы эти они черпают в своеобразном коммунизме. Они вместе собирают урожай и готовят пищу, они живут и умирают, как братья. Такой коммунизм, как доказывают сражения, в которых принимают участие эти люди, и песни, которые они слагают, не расслабляет ни рук, ни ума.

Как далеко до него другому коммунизму — бессознательному, врожденному, праздному, в котором пребывают, словно в спячке, все те, кто привык жить стаей, в ком еще не проснулся индивид. Так живут моллюски на дне морском; так живут многие дикие племена на далеких островах; поднимемся ступенькой выше, и мы увидим, что точно так же живет беспечный русский крестьянин. Он спит в лоне общины, как дитя в утробе матери. Община утешает его в превратностях рабской жизни, и, как ни грустно такое утешение, оно, поощряя апатию, длит ее вечно.

Единственный луч света, который озаряет мрачное существование русского крепостного крестьянина, не способного ничего изменить в своей судьбе, единственный источник его счастья — это семья, жена и дети. Однако и здесь мы находим убожество самое отталкивающее... Ребенок рождается, его любят, но о нем почти совсем не заботятся. Он умирает, и его место занимает другой, которого так же сильно любят, но о котором, потеряв его, так же мало сожалеют. Так струит свои воды река. Женщина — источник, откуда являются на свет целые поколения, являются с тем, чтобы исчезнуть в недрах земли. Мужчине до этого нет дела. Разве женщина или ребенок ему принадлежат? Отвратительное крепостное существование порождает тот плачевный коммунизм, о котором мы пока еще сказали далеко не все. Тот, кто не хозяин даже самому себе, не хозяин ни своей жене, ни своей дочери, — разве властен он над своим потомством? Итак, в действительности семья в России не существует.

В России все, от мала до велика, обманывают и лгут: эта страна — фантасмагория, мираж, империя иллюзий.

Начнем с самого низа, с того элемента российской жизни, который кажется самым прочным, самым оригинальным и самым народным, — семьи.

В России и семья — не семья. Разве жена здесь принадлежит мужу? Нет, прежде всего она принадлежит помещику. Она рожает ребенка — как знать, от кого?

В России и община — не община. С первого взгляда может показаться, будто это маленькая патриархальная республика, в которой царит свобода. Но присмотритесь внимательнее, и вы поймете, что перед вами всего-навсего жалкие рабы, которые вольны лишь делить между собой тяготы рабского труда. Стоит помещику продать этих крестьян или купить новых — и республике придет конец. Ни община в целом, ни отдельные ее члены не знают, какая судьба постигнет их завтра.

Поднимемся повыше, рассмотрим существование помещиков. Здесь контраст идеального и реального делается еще разительнее, ложь еще заметнее. По видимости помещик в России — отец своим крестьянам: вместе со старостой, деревенским старейшиной, он по-отечески разбирает, кто прав, кто виноват. На деле же этот отец — жестокий владыка, царек, управляющий своей деревней более деспотически, чем император из Петербурга — всей страной. Он волен избить крестьянина, волен забрать у него дочь или отдать его самого в солдаты, сослать в сибирские рудники, продать владельцам новых фабрик — работа на них ничем не отличается от каторги, и крестьяне, разлученные с семьей, гибнут там один за другим.

Свободным крестьянам жить еще тяжелее, так что никто не стремится к свободе. Один мой русский приятель тщетно пытался убедить своих крепостных в преимуществах свободы. Они предпочитают оставаться рабами и положиться на случай: это ведь все равно что лотерея; бывает, что барин оказывается добрым. Однако так называемые свободные крестьяне, принадлежащие государству, на такой случай рассчитывать не могут. Правительство хуже любого барина.

Правительство это состоит из самых лживых людей, какие только встречаются в империи лжи. Оно именует себя русским, по сути же остается немецким; из каждых шестерых чиновников пять — немцы, уроженцы Курляндии и Ливонии, наглецы и педанты, составляющие разительный контраст с русскими людьми, вовсе не знающие российской жизни, чуждые русским нравам и русскому духу, делающие все наперекор здравому смыслу, всегда готовые надругаться над кротким и легкомысленным русским народом, извратить его исконные похвальные свойства.

Невозможно без омерзения думать о том, что в этой стране чиновников и Церковь только называется Церковью, по сути же составляет часть государственной машины. Народ не получает от священников ни духовного назидания, ни утешения. Религиозная проповедь запрещена категорически. Те, кто попытался проповедовать, были сосланы в Сибирь. Священник — не кто иной, как чиновник, а значит, имеет военные звания. Митрополит московский дослужился до генерал-аншефа, митрополит казанский — до генерал-лейтенанта[8]. Вот церковь, в которой все от материи и ничего — от духа.

Роль папы в России играет собрание духовных лиц, ведению которого подлежат дела церковные; однако все эти духовные лица приносят присягу царю. Так что в реальности настоящий папа — не кто иной, как царь.

Толстой, русский сочинитель, знающий толк в этих делах, сообщает без обиняков: «Император по природе своей есть глава церкви»[9].

Что касается императора, то он — самый лживый из всех лживых русских, верховный лгун, царящий над всеми прочими лгунами.

Воплощенное провидение, отец родной, заступник крестьян!.. Позже у нас еще будет случай объяснить, какой дьявольский смысл обретают в России все эти слова.

Здесь довольно будет показать, насколько лжива эта власть, лжива даже в том, что, казалось бы, принадлежит к числу неоспоримых ее свойств, а именно в своей силе, в своей мощи; довольно будет показать, что власть эта, столь несгибаемая, столь суровая и по видимости столь сильная, на самом деле очень слаба.

Два вполне естественных обстоятельства породили правление совершенно неестественное, истинного монстра. Тягостная неуверенность в завтрашнем дне, на которую обрекали русских набеги татарской конницы, заставила их искать покоя и постоянства под властью единого правителя. Однако подвижность, искони присущая русской нации, ее бесконечная переменчивость делали покой недостижимым. Текучая как вода, нация эта могла быть остановлена в своем движении только тем средством, какое использует природа для удержания на месте водного потока, — резким, жестким, насильственным сжатием, подобным тому, которое в первые зимние ночи превращает воду в лед, жидкость — в кристаллы, твердостью не уступающие железу.

С помощью сходной насильственной операции было создано российское государство. Таков его идеал, таким оно желает быть — источником сурового покоя, могучей неподвижности, достигнутой в ущерб лучшим проявлениям жизни.

Однако же таким ему стать не удается. Если продолжить сравнение, то государство это придется уподобить тонкому льду, таящему под собой не вполне замерзшую воду: здесь всякую минуту рискуешь провалиться в полынью[10]. Прочность этого льда очень сомнительна, на его твердость нельзя полагаться.

Как мы уже сказали, в русской душе, даже если это душа раба, нет ничего, на чем можно было бы основать твердый порядок. Душа русского — стихия более природная, нежели человеческая. Добиться, чтобы она застыла, практически невозможно; она текуча, увертлива. Да и кому под силу с нею совладать? чиновникам? — но чиновники эти ничуть не более нравственны, чем люди, которыми они намерены управлять. У них ничуть не больше последовательности, серьезности, верности, чувства чести, а без всего этого действия правительства не могут иметь успеха. Чиновники, подобно всем прочим жителям империи, легкомысленны, жуликоваты, алчны. Там, где все подданные воры, судей легко купить. Там, где дворянин и крепостной крестьянин продажны, чиновник продажен никак не меньше. Император прекрасно знает, что о нем забывают ради барышей, что его обворовывают, что самый верный из его придворных продаст его за сотню рублей.

Император наделен огромной, устрашающей властью, но его приказы могут быть исполнены только руками подчиненных; что же происходит при этом с абсолютной властью? Ею торгуют на каждой ступени чиновной лестницы, так что результат любого начинания совершенно непредсказуем.

Если бы императора обманывали всегда, если бы пренебрегали всеми его приказами, он взял бы свои меры и попытался изменить подобное положение вещей. Однако постоянства нет даже в обмане. Величайший изъян этого механизма заключается в его неопределенности, в его прихотливости. Порой самые непререкаемые приказания самодержца остаются невыполненными. Порой же случайно вырвавшаяся у него фраза имеет следствия громадные, и притом самые гибельные.

Пример: Екатерина, сослав в Сибирь нескольких французов, захваченных в плен в Польше, настоятельно рекомендовала обращаться с ними бережно (ибо желала прослыть милосердной в глазах общества). Она повторила свой приказ несколько раз, она гневалась, угрожала ослушникам. Но приказания ее исполнены не были.

Пример обратный: Николай сказал однажды крестьянам с берегов Волги, что в будущем все крестьяне должны получить свободу. Слова эти были подобны искре; тотчас вспыхнул бунт, крестьяне принялись убивать помещиков; для подавления мятежа потребовалось ввести войска и пролить море крови.

Так живет эта непостоянная держава. Порой императора слушают чересчур внимательно и спешат повиноваться ему против его воли; порой его мнение вообще не берут в расчет. Например, у него на глазах, под самым его носом разворовывают и распродают по кусочкам всю оснастку линейного корабля, вплоть до медных пушек. Он это видит, об этом знает, угрожает, порой карает. Но изменить течение событий ему не под силу.

Каждый день император убеждается, что его громадная власть — не более чем иллюзия, что его могущество — не что иное, как бессилие; жизнь напоминает ему об этом безжалостно и едва ли не насмешливо. Каждый день он возмущается все сильнее, гневается, суетится, предпринимает новые попытки — и вновь терпит поражение... Унизительный контраст! Земного бога обманывают, обворовывают, осмеивают и оскорбляют! Есть от чего сойти с ума!