Заявили о них соседи, так как у них нет родственников в Петер­бурге. Наконец, нашли их ялик, выброшенный на песчаную косу, вблизи от Петербурга. Но ни одного пассажира, ни одного матроса! Итак, вот вам десять точно установленных жертв, не считая моряков. А таких небольших суденышек было очень много. Сегодня утром наложили печати на двери опустевшего домика. Он стоит рядом с тем, в котором я живу; вследствие этого обстоя­тельства я и мог рассказать приведенные выше факты. В против­ном случае я бы не знал о них, как не знаю многих аналогичных. Политический сумрак более непроницаем, чем полярное небо...

Вот второй эпизод той же катастрофы.

Трое молодых англичан (я лично знаю старшего из них) несколько дней тому назад приехали в Петербург. Их отец в Анг­лии, мать поджидает их в Карлсбаде. В день праздника два младших брата отправились в Петергоф. Старший отказался ехать, повторяя на их уговоры, что он нелюбопытен. Те двое от­чаливают на небольшой парусной яхте, крича провожающему их благоразумному брату: «До завтра». Три часа спустя оба утонули вместе со многими женщинами, несколькими детьми и двумя или тремя мужчинами, выехавшими на той же яхте. Спасся только один матрос из команды, отличный пловец. Оставшийся в живых брат близок к помешательству от отчаяния и готовится к поездке в Карлсбад, чтобы сообщить матери ужасное известие.

Вы представляете себе, сколько разговоров, споров, предпо­ложений и криков вызвала бы такая катастрофа в любой другой стране, а в особенности во Франции. Газеты бы писали и тысячи голосов подхватывали хором, что полиция ни за чем не смотрит, что лодки никуда не годны, а лодочники - жадные акулы, что власти не только ничего не делают для предотвращения таких несчастий, но даже их усугубляют то ли по своей беспечности, то ли по корысто­любию, и т. д. и т. п. Здесь - ничего подобного... Молчание еще более страшное, чем самая катастрофа. Две-три строчки в газете, а при дворе, в городе, в великосветских гостиных - ни слова. Если же там об этом не говорят, то, значит, не говорят и нигде. Ма­ленькие чиновники еще запуганней, чем их начальники, и если последние молчат, то первые молчат и подавно. Остаются купцы и лавочники, но это народ хитрый и лукавый, как все, кто хочет жить и процветать в этой благословенной стране. Если они и го­ворят о предметах важных и, следовательно, небезопасных, то только на ушко и в четырех стенах.

Чей это труп?

Понятия не имеем. Эту девушку позавчерашней ночью нашли мертвой на улице. Предполагают, что она была задушена, оборо­няясь от каких-то неизвестных, пытавшихся изнасиловать ее.

Кто же эти «неизвестные»?

Откуда мы знаем? Случай вообще темный, можно строить разные предположения, доказательств нет никаких.

Как к вам попал труп?

Нам его продала тайком полиция; поэтому смотрите не проговоритесь.

Последняя фраза - неизбежный припев в устах русского или акклиматизировавшегося иностранца. Для русских нравов и обы­чаев характерно глубокое молчание, окружающее подобные ужасы.

Кузен погибшей девушки молчал как убитый, ее хозяйка не посмела жаловаться. И я, быть может, единственный человек, кото­рому она, спустя шесть месяцев, рассказала об этой" трагедии, по­тому что я иностранец и потому что, как я ей сказал, я ничего не записываю.

Вы видите, как низшие служащие русской полиции выполняют свой долг. Боюсь, что наставления этих господ сопровождаются действиями, способными навсегда запечатлеть слова в памяти не­счастных провинившихся. Русский простолюдин получает на своем веку не меньше побоев, чем делает поклонов. И те и другие приме­няются здесь равномерно в качестве методов социального воспита­ния народа. Бить можно только людей известных классов и бить их разрешается лишь людям других классов.

Я уже писал о вежливости, распространенной среди всех классов русского населения, и о том, чего она стоит на самом деле. Здесь я расскажу лишь несколько сценок, происходящих ежеднев­но перед моими глазами.

Итак, извозчики при встрече друг с другом церемонно сни­мают шляпы. В том случае, если они лично знакомы, они подно­сят руку к губам и целуют ее, прищурив глаза и фамильярно улыбаясь. Это ли не вежливость? А вот другая сторона медали; пройдя несколько шагов дальше, я вижу, как какой-то курьер, фельдъегерь или некто не выше его по рангу, выскакивает из своей брички, подбегает к одному из таких благовоспитанных кучеров и начинает осыпать его ударами. Он может бить его изо всей силы кулаками, палкой, кнутом в грудь, в лицо, по голове, куда попало. И несчастный, виноватый тем, что не посторонился доста­точно быстро, не оказывает ни малейшего сопротивления из почтения к мундиру и касте своего мучителя. Такая безропотность провинившегося отнюдь не всегда сокращает время экзекуции.

Можете себе представить, как тяжело было падение. Голова несчастного со всей силы стукнулась о дрова. Я услышал звук удара, хотя остановился шагах в пятидесяти от места проис­шествия. Мне казалось, что упавший убит на месте, все его лицо было залито кровью. Однако он был только сильно оглушен, и, при­дя в себя, он поднялся на ноги. Насколько можно заметить под потоками крови, его лицо мертвенно бледно.

Бунтовщика уносят, хотя он оказывает отчаянное и довольно продолжительное сопротивление. К борту баржи причаливает не­большая лодка с несколькими полицейскими. Пленника связывают, скручивают ему руки за спиной и носом вниз бросают в лодку. Это второе падение, не многим легче первого, сопровождается градом ударов. Но и на этом не кончаются пытки. Первый поли­цейский, герой единоборства на мачте, прыгает на спину повер­женного противника и начинает топтать его ногами, как виноград в давильне. Неслыханная экзекуция сперва вырывает нечелове­ческие вопли и завывания жертвы. Когда они начали постепенно затихать, я почувствовал, что силы меня оставляют, и обратился в бегство. Все равно помешать я ничему не мог, а видел слишком много.

Вот чего я был очевидцем среди бела дня на улице столицы. Вышел я с целью пройтись и отдохнуть немного от трудов путеше­ственника, описывающего свои впечатления. Но негодование мое было слишком сильно и заставило вновь взяться за перо.

Больше всего меня возмущает то, что в России самое утон­ченное изящество уживается рядом с самым отвратительным варварством. Если бы в жизни светского общества было меньше роскоши и неги, положение простого народа внушало бы мне мень­ше жалости. Богатые здесь не сограждане бедных. Рассказанные факты и все то, что за ними скрывается и о чем можно только догадываться, заставили бы меня ненавидеть самую прекрасную страну земного шара. Тем больше я презираю это размалеванное болото, эту отштукатуренную топь. «Что за преувеличения!- воскликнут русские,- какие громкие фразы из-за пустяков». Я знаю, что вы называете это пустяками и в этом вас и упрекаю! Ваша привычка к подобным ужасам объясняет ваше безразлич­ное к ним отношение, но отнюдь его не оправдывает. Вы обращаете не больше внимания на веревки, которыми на ваших глазах связывают человека, чем на ошейники ваших собак.

Среди бела дня на глазах у сотен прохожих избить человека до смерти без суда и следствия - это кажется в порядке вещей публике и полицейским ищейкам Петербурга. Дворяне и мещане, военные и штатские, богатые и бедные, большие и малые, фран­ты и оборванцы - все спокойно взирают на происходящее у них на глазах безобразие, не задумываясь над законностью такого произвола. Я не видел выражения ужаса или порицания ни на од­ном лице, а среди зрителей были люди всех классов общества. В цивилизованных странах гражданина охраняет от произвола агентов власти вся община; здесь должностных лиц произвол охраняет от справедливых протестов обиженного. Рабы вообще не протестуют.

Император Николай составил новое уложение (В это время уложение о наказаниях находилось в стадии разработки. Законы уголовные вошли в XV том Свода Законов, изданного в 1832 г. (это, ве­роятно, и имел в виду автор). Но, собранные воедино, они особенно наглядно сви­детельствовали о полной своей неудовлетворительности. Поэтому в 1836 г. Сперанскому и Дашкову поручено было приступить к исправлению уголовных законов, что, однако, затянулось на многие годы.) Если расска­занные мною факты не противоречат законам этого кодекса, тем хуже для законодателя. Если же они не законны, тем хуже для правителя. И в том, и в другом случае ответственность ложится на императора. Какое счастье быть только человеком, принимая на себя обязанности господа бога! Абсолютную власть следовало бы вручать одним лишь ангелам.