В Клину меня ожидал новый невольный привал и все по той же причине: регулярно каждые двадцать миль что-нибудь ломается. Положительно мой русский знакомый оказался пророком!

Бывают минуты, когда, не обращая внимания на мои протес­ты и упорное повторение русского «тише», ямщики пускают лоша­дей во весь опор. Тогда, убедившись в тщетности попыток их урезонить, я умолкаю и закрываю глаза, чтобы избежать голово­кружения. Впрочем, до сих пор мне не попалось еще ни одного неумелого возницы, а многие отличались поразительной ловкостью и искусством. Интересно, что самыми искусными коневодами ока­зались старики и дети, хотя должен сознаться, что, когда я в первый раз увидел в этой роли мальчугана лет десяти, сердце мое сжалось, и я запротестовал. Но фельдъегерь меня успокоил и, решив, что он в конце концов подвергается одинаковому со мной риску, я покорился своей участи. Исключительная сноровка, нужно сознаться, необходима русскому ямщику, чтобы при такой быстроте езды лавировать между загромождающими дорогу бесчис­ленными повозками.

Нет ничего оригинальнее повозок, людей и животных, встре­чающихся на дорогах этой страны. Я нигде не видел ничего похо­жего. У русского народа безусловно есть природная грация, естест­венное чутье изящного, благодаря которому все, к чему он прика­сается, приобретает поневоле живописный вид. Заставьте людей менее тонкой породы пользоваться жилищами, одеждами и утварью русских - и все эти вещи покажутся вам попросту чудовищными. А здесь я их нахожу странными, необычайными, но не лишенными своеобразной красоты, достойной карандаша художника. Заставь­те русского носить одежду парижского рабочего - и он сделает из нее нечто приятное для глаза. Жизнь этого народа полна интереса, если не для него самого, то для наблюдателя со стороны. Контраст между слепым повиновением «властям предержащим» прикован­ного к земле населения и энергичной и неустанной борьбой того же самого населения со скудной природой и смертоносным климатом, является неисчерпаемым источником оригинальнейших картин и глубоких размышлений.

Тишина царствует на всех праздниках русских крестьян. Они много пьют, говорят мало, кричат еще меньше и либо молчат, либо поют хором, то есть тянут меланхоличную мелодию. Националь­ные песни русских отличаются грустью и унынием. Любимое развле­чение русских крестьян - качели, что вполне согласуется с их врожденной ловкостью. Проезжая в воскресенье через многолюдные деревни, я наблюдал, как на одних качелях стояло от четырех до восьми девушек, а на других такое же количество молодых людей, лицом к первым. Те и другие раскачивались едва-едва, почти неприметно для глаза. Такая немая игра продолжается долго, и у меня никогда не хватало терпения дождаться конца. Однако это томное времяпрепровождение лишь нечто вроде интермедии, проис­ходящей в антракте между настоящими «качелями». Последние - удовольствие чрезвычайно смелое и даже пугающее зрителя. Доста­точно сказать, что столбы, на которых подвешены качели, достига­ют иногда двадцати футов высоты. И вот, представьте себе двух молодых людей, раскачивающихся изо всей силы, так, что кажется, качели вот-вот опишут полный круг! Положительно непонятно, как можно при таких условиях сохранить равновесие. В этих упражне­ниях русские обнаруживают много ловкости, грации и смелости.

Во многих селах любовался я такими играми и, наконец, увидел несколько женских лиц совершенной красоты. Краска прос­тупает у них сквозь кожу, отличающуюся прозрачностью и необык­новенной нежностью. Прибавьте к этому зубы ослепительной белиз­ны и - большая редкость - прелестные, поистине античные линии рта. Но глаза, по большей части голубые, имеют монгольский раз­рез и, как всегда у славян, смотрят плутовато и беспокойно. Не знаю, может быть, виноват в этом наряд, может быть, это игра при­роды, но красивые лица реже встречаются у женщин, чем у муж­чин.

Не могу вам передать, какое мне понадобилось самооблада­ние, чтобы громко не запротестовать против мнимого единомыс­лия, которым гордилась моя собеседница. Все же, несмотря на вынужденную сдержанность, я не мог отказать себе в удовольст­вии заметить, что человек, считающийся у нас ультрароялистом, сошел бы в Петербурге за самого отъявленного либерала. В заклю­чение я сказал: «Если вы меня уверяете, что среди вас есть гос­пода, не считающие нужным оплачивать свои долги, то я не могу поверить вам на слово».

- И совершенно напрасно. Многие из нас обладают несмет­ными богатствами, но они разорились бы в пух и прах, если бы взду­мали как-нибудь расплатиться со всеми своими кредиторами.

Вначале такие утверждения казались мне бахвальством дурно­го тона или даже ловушками, расставленными моей доверчивости. Но собранные впоследствии сведения убедили меня в их справед­ливости.

Меня уверяют также, что нравственное чувство почти не развито у русских крестьян. Они будто бы почти не имеют по­нятия о семейных обязанностях. И мои личные впечатления чуть ли не каждый день подтверждают это. Один большой барин рас­сказал мне, что принадлежащий ему крепостной, хорошо знающий какое-то ремесло, отправился с его разрешения в Петербург на заработки. Спустя два года крестьянин получил на несколько недель отпуск, который он пожелал провести в деревне, где жила его жена. В назначенный день он возвращается в Петербург.

Ну, ты доволен, что повидался с семьей?- спрашивает его барин.

Очень доволен, ваше сиятельство,- наивно отвечает крепост­ной,- жена мне двух ребят принесла. Хорошо, теперь в семье больше народу стало.

Несчастные люди! У них нет ничего своего - ни дома, ни детей, ни жены. Даже их сердце им не принадлежит - они не ревнивы. Да и кого им ревновать? Ведь любовь для них не больше, чем случайность. И такова жизнь самых счастливых лю­дей в России - то есть рабов! Я часто слышал, как им завидуют вельможи, и, может быть, не без основания.

- У них нет никаких забот,- говорили мне,- все заботы о них и об их семьях лежат на нас. (Один бог знает, во что пре­вращаются эти заботы, когда крепостной становится старым и, следовательно, беспомощным.) Ведь они и их дети обеспечены всем необходимым и поэтому во сто раз менее достойны сожаления, чем ваши свободные крестьяне!

Я молча выслушивал эти панегирики рабству, но про себя думал: правда, у них нет забот, но нет и собственности - и, значит, нет ни привязанности, ни счастья, ни морального чувст­ва, нет ничего, что бы компенсировало материальные невзгоды жизни, ибо только частная собственность делает человека существом общественным, только она одна является основой семьи. Зло - всегда зло, скажут мне. Человек, ворующий в Москве, такой же вор, как и мошенник, занимающийся этим делом в Пари­же. Но это я и оспариваю. Нравственность каждого индивида зависит в значительной степени от общего воспитания, получае­мого данным народом. Отсюда вытекает, что провидением установ­лена страшная и таинственная круговая порука между правитель­ством и управляемыми и, что как в хорошем, так и в дурном, в истории обществ бывают моменты, когда над государством совер­шается суд и выносится приговор, как над отдельным человеком. Добродетели, пороки и преступления - понятия относительные и в применении к рабам и свободным имеют разное значение. Поэтому, когда я изучаю русский народ, я могу констатировать как факт, не влекущий за собой того осуждения, которое он вызвал бы в наших условиях, что в общем у этого народа нет гордости, благо­родства и тонкости чувства и что эти качества заменяются у него терпением и лукавством.