Я хотел отвлечься от страшного Кремля, притягивавшего меня, как магнит, и осмотрел Сухареву башню. Стоит она на возвышен­ности, у одних из московских ворот. Первый этаж представляет собой огромную цистерну, питающую водой почти всю Москву. Вид этого висящего на большой высоте озера, по которому можно кататься в лодочке - так оно велико, производит необычайное впечатление. Архитектура здания, довольно современного к тому же, тяжела и сумрачна. Но византийские своды, массивные лестницы и оригинальные детали создают величественное целое. (Сухарева башня в Москве выстроена Петром I в 1692 г. в честь Сухаревского стрелецкого полка, единственного сохранившего верность Петру во время стрелец­кого мятежа 1689 г. Она представляет собой трехъярусное здание в готическом стиле. Использовалась она для разных целей, имевшая в себе то морское училище, то московскую адмиралтейскую контору, то морские склады. В среднем (а не в ниж­нем, как у Кюстина) ярусе, незадолго перед приездом Кюстина, был устроен об­ширный водный резервуар, так наз. «мытищинский водопровод». )Византий­ский стиль вообще продолжает жить в Москве. Это собственно единственный стиль, из которого, при умелом применении, может вырасти национальная русская архитектура, ибо он одинаково подходит как к жаркому, так и к холодному климату.

Мне показали университет, кадетский корпус, Екатеринин­ский и Александровский институты, Вдовий дом и, наконец, Воспи­тательный дом для найденышей. Все эти учреждения огромны и помпезны. Русские страшно гордятся столь большим числом прек­расных общественных зданий, которые можно показывать иностранцам. Но я лично удовлетворился бы меньшим великоле­пием, потому что ничего не может быть скучнее прогулки по этим горделиво-монотонным палатам, где все поставлено на военную ногу и человеческая жизнь сведена к роли часового колеса. Спросите у других, что представляют собой эти высокополезные и пышные рассадники офицеров, матерей семейств и наставниц: не мне об этом распространяться. Знайте только, что эти наполовину по­литические, наполовину благотворительные учреждения показа­лись мне образцами порядка, заботливости и чистоты. Это делает честь их начальникам, равно как и высшему начальнику империи. У нас утомляют распущенность и разнообразие. Здесь подавляет совершенное единообразие во всем и замораживает педантич­ность, неотделимая от идеи порядка, вследствие чего вы начинаете ненавидеть то, что, в сущности, заслуживает симпатии. Россия, этот народ-дитя, есть не что иное, как огромная гимназия. Все идет в ней как в военном училище, с той разницей, что ученики не оканчи­вают его до самой смерти.

Вся Европа наших дней поражена скукой. Доказательство тому - образ жизни нашей молодежи. Но Россия страдает от этой болезни больше, чем другие страны. Трудно дать понятие о пресыщенности, царствующей в высших слоях московского об­щества. Нигде болезни духа, порожденные скукой, этой страстью людей, страстей не имеющих, не казались мне столь серьезными и столь распространенными, как в России, в ее высшем свете. Об­щество здесь, можно сказать, начало со злоупотреблений. Когда порок уже не помогает человеку избавиться от скуки, которая гложет его сердце, тогда человек идет на преступление. И это случается иногда в России.

Истинное величие духа черпает награду в самом себе. Но если оно ничего не просит, оно требует многого, ибо оно стремится сделать людей лучше. Здесь же оно сделало бы их худшими, потому что его сочли бы только маской. Милосердие называется слабостью у народа, ожесточенного террором. Беспощадная строгость заставляет его сгибать колени, крайность, наоборот, придает ему дерзость. Убедить его нельзя, его можно только поработить. Он восстает против доброты и подчиняется жестокости, принимаемой им за силу. Все это делает мне понятным принятый императором способ управления, но не вызывает моего одобрения, ибо истинная задача правительства - воспитывать народ и повышать его нрав­ственный уровень.

Когда русские хотят быть любезными, они становятся обая­тельными. И вы делаетесь жертвой их чар, вопреки своей воле, вопреки всем предубеждениям. Сначала вы не замечаете, как попадаете в их сети, а позже уже не можете и не хотите от них избавиться. Выразить словами, в чем именно заключается их обая­ние, невозможно. Могу только сказать, что это таинственное «неч­то» является врожденным у славян и что оно присуще в высокой степени манерам и беседе истинно культурных представителей русского народа.

Такая обаятельность одаряет русских могучей властью над сердцами людей. Пока вы находитесь в их обществе, вы порабощены всецело. И обаяние тем сильнее, что вы убеждены, будто вы для них - все то, чем они являются для вас. Вы забываете о времени, о свете, о делах, об обязанностях, об удовольствиях. Ничто не существует, кроме настоящего мгновения, никого, кроме того лица, с кем вы в данную минуту разговариваете и кого вы всем сердцем любите. Желание нравиться, доведенное до таких крайних преде­лов, неизменно одерживает победу. Но желание это совершенно естественно и отнюдь не может быть названо фальшью. Это при­родный талант, который инстинктивно стремится к проявлению. Чтобы продлить иллюзию, быть может, нужно сделать только од­но - остаться, не уходить. Но, с отъездом, исчезает все, кроме воспоминания, которое вы уносите с собою. Уезжайте, уезжайте скорее - это наилучший исход. Русские - первые актеры в мире. Их искусство тем выше, что они не нуждаются в сценических под­мостках. Все путешественники упрекали их в непостоянстве - и упрек этот вполне заслужен. Вас забывают, едва успев рас­прощаться. Этот недостаток я приписываю, помимо известной легкомысленности, отсутствию солидного образования. Они боятся, как бы более продолжительное знакомство не обнаружило их внут­ренней пустоты,- осторожность, очень распространенная по всему свету среди людей высшего круга. Ведь с наибольшими стараниями скрывают не порочность, а пустоту. Не страшно прослыть извращен­ным, но унизительно показаться ничтожным.

Все сказанное относится как к дружбе, так и любви, как к мужчинам, так и к женщинам. Портрет одного русского харак­теризует всю нацию, подобно тому, как один солдат дает пред­ставление о целом батальоне. Нигде влияние единства образа прав­ления и единства воспитания не сказывается с такой силой, как в России. Все души носят здесь мундир.

Недобросовестность печально отражается на всем и в особенности на коммерческих делах. Здесь же от нее страдают даже развратники, которые часто становятся жертвами своеобразного мошенничества. Постоянные колебания ценности денег благоприят­ствуют всевозможным проделкам. Столь же зыбки и обещания в устах у русского. Его кошелек всегда что-нибудь да выигрывает на неверно понятых словах или на неустойчивой цене денег. Эта всеобщая смута распространяется и на любовные сделки, так как каждая из сторон, зная двуличность другой, желает получить плату вперед. Из-за такого взаимного недоверия часто проистекает невозможность заключения сделки, несмотря на то, что обе догова­ривающиеся стороны ничего против таковой не имеют. В других странах даже бандиты держат слово и у них имеется свой кодекс чести. Русские же куртизанки и их клиенты уступают в этом отноше­нии разбойникам.

Невоздержанность (я говорю не только о пьянстве среди простонародья) достигает здесь таких пределов, что, например, один из самых популярных людей в Москве, любимец общества, ежегодно недель на шесть исчезает неизвестно куда. На расспросы о его местопребывании отвечают: «Он уехал покутить и попьян­ствовать» - и такой неожиданный ответ никому не кажется стран­ным.

Меня познакомили с любопытным типом, достойным, как мне сказали, внимательного изучения. Это молодой человек весьма знат­ного рода, князь N, единственный сын чрезвычайно богатых родите­лей. Но он проживает вдвое больше того, что имеет, и столь же нерасчетливо обращается со своим умом и здоровьем. По восем­надцати часов в сутки проводит он в кабаках. Кабак - его стихия, там он царит, там он расточает свои недюжинные духовные силы. Гувернером у него очень почтенный старый аббат, француз-эмигрант; поэтому он отлично образован. У него живой и не­обычайно проницательный ум, острый и оригинальный язык, но и слова его и действия отличаются циничностью, которая везде, кро­ме Москвы, была бы совершенно нестерпима. На его красивом и приятном, но всегда неспокойном лице отражается противоречие между жизнью, которую он ведет, и теми задатками, которые в него вложила природа. Распутные привычки оставили на нем следы преж­девременного увядания.

Его всегда окружает толпа молодых людей, учеников и подра­жателей, старающихся превзойти друг друга в излишествах. Хотя они и уступают своему лидеру в уме, однако у всех есть черты семейного сходства. Вы с первого взгляда узнаете в них русских. Я хотел бы дать вам несколько деталей их образа жизни, но перо выпадает у меня из рук, ибо пришлось бы рассказать о связях этих развратников не только с погибшими женщинами, но и с молодыми монахинями, весьма своеобразно понимающими монастыр­ский устав. К чему, скажете вы, приподнимать завесу над такими печальными фактами? Может быть, меня ослепляет мое стремление к истине, но, по-моему, зло торжествует именно тогда, когда оно остается скрытым, в то время как зло разоблаченное уже наполови­ну уничтожено. Наконец, разве я не задался целью нарисовать как можно более верную картину нравов этой страны? Только одно поставил я себе за правило: не упоминать имени лиц, желающих остаться неизвестными. Что же касается князя N, то он до того презирает общественное мнение, что даже хочет, как он мне сам признался, чтобы я изобразил его во всей красе. Когда же я ответил, что ничего не пишу о России, он был заметно разочарован.

Вот чему я был свидетелем вчера в одном из самых популярных ресторанов Москвы, причем, конечно, я еще избавил вас от многих деталей, не поддающихся в наше время передаче на бумаге. Вслед за тем я получил от вождя компании гуляк, избравших этот трактир своей главной квартирой, приглашение принять участие в их увеселительной прогулке за город, которая должна была про­длиться два дня. Под предлогом поездки в Нижний я отказался от этой чести и, лично прибыв в штаб князя N, чтобы принести ему мои извинения, сделался свидетелем следующей сцены: человек двенадцать полупьяных молодых людей шумно рассаживались в три коляски, запряженные каждая четверкой лошадей. Их предводитель, стоя во весь рост в экипаже, распоряжался с очень серьезным и важ­ным видом, и приказания его выполнялись беспрекословно. У него в ногах стояло ведро или, вернее, лохань со льдом, наполненная бутылками шампанского. Этот передвижной погреб представлял собой провизию, необходимую, как мне объяснил уважаемый шеф, для освежения горла, иссушаемого дорожной пылью. Бутылки две-три были уже откупорены его адъютантом, и молодой повеса щедрой рукой предлагал всем провожающим отведать драгоцен­ного напитка, ибо это было лучшее шампанское, какое только можно было достать в Москве. В обеих руках князь держал по бокалу, ко­торые исправно наполнялись его прилежным помощником. Из одно­го он пил сам, протягивая другой каждому желающему. Слуги его были в раззолоченных ливреях, а кучер, молодой, недавно вывезенный из деревни парень, одет совсем замечательно. Поверх рубахи дорогого персидского шелка на нем был кафтан тончайшего кашемира, обшитый великолепным бархатом, а на ногах сафьяновые сапожки торжокской выделки, шитые серебром и золотом и ослепи­тельно сверкавшие на солнце. При этом он был так напомажен и надушен, что даже на открытом воздухе на расстоянии нескольких шагов от коляски можно было задохнуться от ароматов, испускае­мых его волосами, бородой и одеждой. Угостивши всю ресторан­ную челядь, князь протянул бокал пенистой влаги своему разоде­тому кучеру. Несчастный растерялся и не знал, что ему делать. «Пей!- сказал ему тогда его господин (мне перевели его слова).- Пей, мошенник! Не тебе, дурак, даю я шампанское, а лошадям. По­тому что у лошадей нет резвости, когда кучер трезв!» - и вся ком­пания приветствовала эту выходку хохотом, аплодисментами и криками «ура». Кучер не заставил себя просить, и когда князь дал сигнал к отъезду, он успел уже осушить третий бокал. Перед тем как уехать, князь обратился ко мне и снова самым изыскан­ным образом выразил свое сожаление по поводу моего отказа принять участие в их прогулке. При этом он показался мне столь distinque, что я забыл, где я, и вообразил себя в Версале времен Людовика XIV. Наконец, кортеж тронулся и вскоре исчез в облаке пыли. Можете себе представить, как эти господа развлекаются в своих поместьях!

Так как я поставил себе задачу дать полную картину нравов этой страны, то я должен прибавить еще несколько штрихов, характеризующих золотую молодежь Москвы. Один из ее предста­вителей заявил в моем присутствии, что он и его братья - сыновья гайдуков и кучеров его отца, и заставил своих собутыльников выпить за здоровье этих неведомых родителей. Другой претендует на честь быть братом (по отцовской линии) всех горничных своей матери. Конечно, в этих утверждениях много вранья и бахвальства, но самое фанфаронство подобного сорта в достаточной степени по­казательно.

Если верить этим господам, женщины буржуазных слоев населе­ния Москвы ведут себя не лучше дам большого света. Во время городской ярмарки, куда уезжают их мужья, офицеры местного гарнизона всячески стараются не покидать города: это - период легких свиданий. Дамы посещают любовников обыкновенно сопровождении почтенных родственниц, охране которых мужья вверяют своих жен. Дело даже доходит до того, что молчание этих дуэний оплачивается. Подобные похождения, конечно, нельзя назвать любовью.