В этом году в день открытия ярмарки губернатор пригласил к себе крупнейших русских коммерсантов, собравшихся в Нижнем Новгороде, и во всех подробностях изложил им давно приз­нанные и весьма печальные неудобства, проистекающие из сущест­вующей в империи денежной системы. Как вы знаете, в России сред­ством обмена служат, с одной стороны, бумажные деньги и, с другой, серебряная монета. Но вы, быть может, не знаете, что ценность последней непрерывно изменяется, тогда как ассигнация сохраняют постоянно одну и ту же Стоимость - странность, не имеющая ана­логии в финансовой истории. Отсюда вытекает, что в России день­гами являются ассигнации, тогда как они были введены в качестве суррогата серебра и лишь таковым считаются по закону. Изложив все это своим слушателям, губернатор прибавил, что его величество в неусыпных заботах о благе подданных решил положить предел финансовому беспорядку, грозящему подорвать основы торговли и промышленности империи. Единственным средством против тако­го зла является окончательное и непреложное установление цен­ности серебряного рубля. (Автор, конечно, ошибается. Сложность денежной системы заключалась в постоянном падении и колебаниях курса ассигнаций. Бумажный рубль, собственно, даже не имел единого курса, а котировался весьма различно. Был вексельный курс, был курс податной и, наконец, обывательский курс, произвольно устанавли­ вавшийся при частных сделках. Он-то и был особенно колеблющимся. В общем,курс ассигнационного рубля колебался от 350-360 коп. (официальный курс) до 420 коп. Все это давало широкий простор всяческим коммерческим плутням. Денеж­ная реформа, осуществленная законом 1 июля 1839 г., сводилась к тому, что во всех расчетах казны с населением, как и во всех вообще коммерческих сделках, счет должен был вестись на серебро. Для ассигнаций же устанавливался неизменный курс в 350 коп. Реформа эта привела к девальвации ассигнаций, и фиск сильно вы­играл на выкупе их по сниженной цене.) Указ императора произвел эту револю­цию,- на бумаге, по крайней мере,- в один день. И губернатор закончил свою речь призывом немедленно осуществить реформу, проведение которой поручено ему, губернатору, и всем должностным лицам империи. Он, губернатор, надеется, что никакие соображения личного характера не возобладают над долгом немедленного и бес­прекословного повиновения монаршей воле.

Мудрые эксперты ответствовали, что мера эта, сама по себе превосходная, может, однако, подорвать самых крепких купцов, ежели применить ее к прежде того заключенным сделкам, платежи по которым должны быть произведены на нынешней ярмарке. Благословляя государя и преклоняясь перед его глубокой муд­ростью, они почтительнейше указали губернатору на то обстоятель­ство, что те из купцов, которые продали товары на прежние рубли, могут потерпеть огромные убытки, если им уплатят новыми денеж­ными единицами, хотя эти платежи и будут законными по новому указу. Поэтому, говорили купцы, если указ получит обратное действие, что это повлечет за собой множество частичных и полных банкротств.

Выслушав мнение негоциантов, губернатор с чрезвычайной кро­тостью заявил собравшимся, что он вполне понимает опасения гг. купцов, но что, в конце концов, столь печальные последствия финансовой реформы угрожают только некоторым частным лицам, которых, впрочем, в достаточной степени охраняют существующие законы против банкротов, тогда как отсрочка действия указа похо­дила бы на сопротивление и повлекла бы за собой гораздо более опасные последствия, нежели несостоятельность нескольких отдель­ных лиц. Такой пример, поданный важнейшим торговым центром империи, нанес бы удар самым жизненным интересам государства. Он означал бы подрыв основ существующего строя. Поэтому, закончил губернатор, он надеется, что господа коммерсанты поста­раются всеми силами избегнуть чудовищного упрека в том, что они интересы государства приносят в жертву своим личным выгодам. В результате этого дружественного собеседования ярмарка от­крылась под знаком обратного действия пресловутого указа, кото­рый был торжественно опубликован по получении согласия и соот­ветствующих обещаний первых негоциантов империи.

Дорогою Бутурлин сообщил мне интереснейшие сведения о рус­ской администрации и о тех улучшениях, которые с каждым днем вносятся в положение крепостных общим прогрессом нравов и обы­чаев в России. В настоящее время крепостной может даже приобре­тать землю на имя своего господина, который не станет нарушать моральных обязательств, связывающих его с состоятельным ра­бом. Лишить этого раба плодов его труда и бережливости было бы злоупотреблением власти, на которое не решится ни один самый деспотический боярин в царствование императора Николая. Но кто мне докажет, что он не решится на это при другом монархе? Кто мне докажет, что даже при всем справедливейшем из справед­ливых (по словам Бутурлина) царе нет алчных рабовладельцев, открыто не грабящих своих крепостных, но втихомолку и потихонь­ку присваивающих себе их богатства?

Нужно побывать в России, чтобы оценить значение учрежде­ний, ограждающих свободу граждан вне зависимости от тех или иных душевных свойств монархов. Правда, разоренный помещик может защитить своим именем состояние разбогатевшего крепост­ного, которому закон не позволяет владеть ни клочком земли, ни даже заработанными им деньгами. Но это двусмысленное покрови­тельство зависит всецело от прихоти покровителя. Своеобразны эти отношения между господином и рабом! С трудом верится в долговечность общественного строя, породившего столь причудли­вые социальные связи. И тем не менее строй этот прочен.

В России ничто не называется своим именем,- слова и назва­ния только вводят в заблуждение. В теории все до такой степени урегулировано, что говоришь себе: «При таком режиме невозможно жить». Но на практике существует столько исключений, что, видя порожденный ими сумбур противоречивейших обычаев и навыков, вы готовы воскликнуть: «При таком положении вещей невозможно управлять!»

По словам же милейшего нижегородского губернатора - нет ничего проще. Все дело в том, что злоупотребления властью стали чрезвычайно редки именно вследствие крайней строгости законов, на которых покоится общественный порядок. Каждый понимает, что, дабы сохранить уважение к этим насущно необходимым для сохранения целости государства законам, их должно применять лишь изредка и осторожно. Потому-то все носители власти очень редко прибегают к крутым мерам. Например, если какой-либо помещик позволяет себе предосудительные действия, начальник губернии не раз и не два сделает ему частным образом внушения, прежде нежели вмешаться официально. Если ни то, ни другое не действует, дворянский суд пригрозит помещику отдачей под опеку и только, если и предупреждение не возьмет действия, осуществит свою угрозу.

Весь этот избыток предосторожности кажется мне не слишком утешительным для крепостного, который успеет сто раз умереть под палкой, прежде чем его господина, должным образом предупреж­денного, наставленного на путь истинный, заставят дать отчет за все жестокости и издевательства. Правда, и помещик, и губернатор, и судьи могут быть на следующий же день сосланы в Сибирь. Но такая очень редко реализуемая возможность представляется мне скорее способом утешения несчастного народа, чем действительной гарантией против произвола.

В России низшие классы редко обращаются в суд за разреше­нием своих тяжб. Это интенктивное нерасположение к суду кажется мне верным признаком несправедливости судей. Немногочислен­ность судебных процессов может быть следствием двух причин: либо духа справедливости у подданных, либо духа несправедливости у судей. В России почти все тяжбы прекращаются вмешательством администрации, которая советует сторонам закончить дело мировой сделкой, одинаково невыгодной и тягостной для обеих. Поэтому спорящие стороны стараются не прибегать в тех случаях, когда оно связано с необходимостью поступиться самыми законными притя­заниями, ибо такой исход лучше, чем судебные мытарства. Отсюда видно, как мало имеют русские оснований гордиться редкостью су­дебных процессов в стране произвола и насилия.