В высшей степени странно, что русская интеллигенция до такой степени обожала произведения "своего" писателя - рассказы и пьесы Чехова. Что это: слепота, мазохизм, и то и другое вместе? Может быть, так произошло потому, что чеховский позитивизм охотно принимали за концепцию "наименьшего отчаяния", за политику "малых шагов", маскирующих глубокую безнадежность, и толковали как согласие с широко распространенными воззрениями русской интеллигенции земств и вечерних школ? Разве мрачные картины крестьянской жизни с ее давящей жестокостью, убийствами при помощи косы или кипятка, нарисованные Чеховым, могли удовлетворить цивилизованность "просветителей" или филистерство "прогрессистов"? Но зачем тогда Чехов записывает в блокноте: "В сарае дурно пахнет: 10 лет назад в нем ночевали косари, и с тех пор этот запах"? Поистине возникает чувство, что всей чеховской России, как девочке Варьке, "спать хочется" - России "Крыжовника" и "Ионыча", "Дома с мезонином" и "Человека в футляре". Какая-то чудовищная тяжесть обращает добрые поступки Б лицемерие, красоту -в грязь, искусство -в трусливую и циничную бесхарактерность, любовь - в притворство и кривлянье. Робкие порывы Ирины ("Три сестры") или доктора Астрова ("Дядя Ваня") быстро гаснут под этой тяжестью. "Для ощущения счастья обыкновенно требуется столько времени, сколько его нужно, чтобы завести часы".

Заведя часы, кандидат в счастливцы забывает о своем счастье и начинает жаловаться, как Астров: "Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна... Затягивает эта жизнь <...> Поглупеть-то я еще не поглупел <...> мозги на своем месте, но чувства как-то притупились. Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю..."

Лев Шестов полагал, что тайна Чехова состояла в отказе от иррационального, от смерти. Режиссер Жан-Луи Барро говорил о "похищении действительности", которому предается автор "Вишневого сада". Многие чувствовали, что существеннейшее в творчестве Чехова - состояние дискомфорта, неуют времени и пространства. Или, скорее, необжитость времени выливается у него в странное пространственное отчаяние. Эта чеховская болезнь, несомненно, широко известна за пределами России, ибо за границей любят, почитают, неустанно переводят и играют Чехова. Однако, как мы увидим далее, здесь есть ни на что не похожая специфика: эта болезнь соответствует такой точке развития русской культуры, в которой она утрачивает чудесное единство, достигнутое в литературе "золотого века".

"Смерть страшна, но еще страшнее было бы сознание, что будешь жить вечно и никогда не умрешь". Это замечание из записной книжки Чехова очерчивает границы его тоски: время ужасно, но вечность гораздо хуже. Марсель Эме говорил о том же (в "Vouivre"), но более изящно и любезно... В этих пределах разыгрывается мрачная чеховская комедия нарушенной идентичности. Гуров в "Даме с собачкой" страдает в конечном итоге именно от невозможности быть самим собой: "Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили". Если начало этой фразы - еще не классически чеховское, то конец - безусловно. В Ореанде, сидя рядом с Анной на скамье, глядя на море и слушая резкий крик цикад, Гуров думает о вечности, о том, что ей нет дела до людей, однако этот высокий строй мыслей есть не что иное, как выражение его любовной взвинченности, к которой, в свою очередь, уже подбирается смерть: около него была молодая женщина, "которая на рассвете казалась такой красивой". Зубы смерти работают неумолимо, и поэтому вскоре надо расставаться, перебираться в другое пространство. В городе С. Гуров спрашивает дорогу к особняку, в котором живет Анна. Он думает, что ему удастся вдохнуть новую жизнь в свою любовь, совладать со временем, но пространство здесь, и вот его ответ человеку: "Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями. ""От такого забора убежишь", -думал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор". Позже, в московских меблированных комнатах он смотрит, как Анна плачет, а сам думает: "Ну, пускай поплачет, а я пока посижу". На самом деле он заводит свои часы - чеховские часы счастья, пружина которых постоянно нуждается в заводе.

Любви, ненависти, гнева чеховским героям хватает ненадолго - именно из-за этой короткой временной "пружины". В рассказе "Княгиня" доктор на мгновение выходит из себя и высказывает в лицо холодной, равнодушной, самовлюбленной, жестокой кокетке, которая лицемерно мучает ближних и приезжает разыгрывать комедию набожности в монастырь, все, что он о ней думает. Это длинный обвинительный акт, подробный, страшный. Но едва доктор замолк, как "часы медленно пробили три четверти какого-то часа, должно быть, девятого. Княгиня поднялась и тихо пошла к воротам. Она чувствовала себя обиженной и плакала, и ей казалось, что и деревья, и звезды, и летучие мыши жалеют ее". Восстание доктора отмечено звоном часов, оно не в силах противостоять времени. Он уже бормочет извинения, а завтра придет просить прощения. "Княгиня, -сказал он, снимая шляпу и виновато улыбаясь, -я уже давно жду вас тут. Простите Бога ради... Нехорошее, мстительное чувство увлекло меня вчера". Восстанавливается дурная бесконечность лжи. Покидая монастырь и приветливо кивая в ответ на низкие поклоны встречных, княгиня повторяет про себя, закрыв глаза: "Как я счастлива! Как я счастлива!"

Время-тюрьма, разрушаемое им восстановить невозможно. У чеховского героя остается единственный способ бегства: пространство Очарование, угловатость, "графичность" чеховской прозы рождаются из зачарованности пространством, расширяющим застенки времени Сказовая структура многих новелл нужна автору только для создания второго пространства, необходимого, как глоток свежего воздуха: в нем находится рассказчик - свободный человек. Особенно запоминается этот прием в рассказе "Крыжовник". В самом начале автор рисует просторный, безмолвный пейзаж, и ожидание дождя вплотную придвигает читателя к этой картине. "Крыжовник", посвященный феномену счастья, -один из самых меланхолических чеховских рассказов: чем счастливее человек, тем более он замыкается в себе (лелеет мечту о собственном крыжовнике), отделяет себя от мира и потому уходит от подлинного счастья. Он напоминает несчастного, "у которого колесом вагона отрезало ногу "; его несут в больницу, а он беспокоится, "что в сапоге, надетом на отрезанную ногу, 21 рубль". Иван Иваныч в "Крыжовнике" превосходно говорит о парадоксальности счастья: "К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию". "Счастье" большинства сводит его с ума: "Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда-болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других". В деревнях по ночам караульщики стучали в доску. Что же, Чехов призывает бодрствовать и нас? Нет, герой, произносящий эти мудрые, исполненные стоицизма слова, тут же отказывается от всеобщего грядущего счастья, которого надо дожидаться: "Я уже стар и не гожусь для борьбы, я неспособен даже ненавидеть". Отсюда необходимость вырваться на простор, превратить угнетающее человека время в освобождающее его пространство: "Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа". Умирающий архиерей уходит в пространство русской дороги и бесконечного горизонта. Выслушав историю Беликова, герои выходят из сарая на свежий воздух. Футляру жизни, глупости, несвободы противостоит поле, начинающееся налево с края села; "...оно <...> видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука". Поэтика пространства, столь значимая для всего творчества Чехова, от повести "Степь" и до последних произведений, сильнее ощущается в прозе, нежели в пьесах, где подчас кажется, что она пародирует самое себя. Возможность побега в пространство делает сносным, относительно пригодным для жизни чеховский универсум и придает смысл смирению героев. На ум приходит поразительный пример "придания пространственности тексту - повесть "Степь". В ней путешественники видят Константина - "влюбленного человека и счастливого, счастливого до тоски". В его присутствии сидящим у костра становится скучно. "Его улыбка, глаза и каждое движение выражали томительное счастье". Всякий раз, когда время делается невыносимым (при виде счастливого человека все остальные думают о попусту растраченном ими времени), в сюжет впрягается пространство: "И чем скорее догорал огонь, тем виднее становилась лунная ночь. Теперь уж видно было дорогу во всю ее ширь, тюки, оглобли, жевавших лошадей; на той стороне неясно вырисовывался другой крест..." Время внушало Чехову отвращение, он не мог смириться с истлеванием жизни; вероятно, поэтому романтические замыслы писателя остались неосуществленными. В процессе работы они "садились", как ткань от стирки, сокращались, как "куски шагреневой кожи" (по выражению литературоведа З. Паперного). Раздвигалось только пространственное измерение, тяжелое и просторное небо, застывшее вне времени, в ожидании дождя. Русские интеллигенты потому так любили и почитали Чехова, что легко узнавали себя в его позитивистской философии, в его "средних" героях, в его неприятии обскурантизма, развращенности и праздности. Однако предсмертных стенаний старого профессора ("Скучная история"), небытия "футлярных" людей они не замечали, это было не для них. Чехов искусно маскировал каждую вскрываемую им язву. Самая тяжелая из открытых болезней -разрушение русской культурной гармонии XIX столетия, закат "двойной культуры", на которой выстроена великая русская литература. Не только "Вишневый сад", но и другие произведения запечатлели утрату этой дуалистической гармонии, которой наслаждается толстовский помещик -европеец и крестьянин одновременно. В творчестве Чехова мир русского крестьянства возвращается к почти этнографической изолированности ("В овраге"). Помещик Алехин ("О любви") поначалу пытался примирить "рабочую жизнь" крестьянина "со своими культурными привычками", но это оказалось невозможно: он вскоре перестал жить в парадных комнатах, перебрался вниз и бросил чтение "Вестника Европы". Это побежденный аристократ: мечты Левина отжили свое. И наоборот: крестьянин в городе теряет душу; швейцар, которого студент Васильев видит в публичном доме ("Припадок"), наводит его на следующие мысли: "Сколько должен пережить обыкновенный, простой русский человек, прежде чем судьба забрасывает его сюда в лакеи?" Широко известны строки из письма Чехова к А.С.Суворину (7 января 1889 г.): "Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости". Это не социальный бунт, а констатация разлада, внутреннего рабства, утерянной прозрачности. Чехов заставляет русскую прозу сменить ориентиры: утрата "левинской" мечты - это конец культурной гармонии между крестьянской Россией и русской интеллигенцией. Русская литература после Чехова трактует крестьянскую Россию как поле для этнографических штудий ("окуровский" цикл Горького, "Серебряный голубь" Андрея Белого "деревенские" рассказы Бунина), лейтмотивом которых служит имение жестокость. Сын лавочника и внук крепостного, Чехов не выноси" помещичьих мечтаний русской литературы XIX века. Подчас это раздражение выплескивалось и на классический русский литературный пейзаж - тургеневский, праздный. Чехов говорил Бунину: "До чего мы ленивы! Мы даже передали нашу русскую лень окружающей природе! Посмотрите на эту реку, с ее рукавами и извивами - лентяйка; всё от лени!" О Тургеневе он писал Суворину (24 февраля 1893 г.): "Описания природы хороши, но... чувствую, что мы уже отвыкаем от описаний такого рода и что нужно что-то другое". Чехов органически нуждался в пространстве, но русскую природу он зачастую "читал" как классическую книгу, слегка устаревшую: "Природа и жизнь строятся на одном общем месте, до такой степени надоевшем сейчас, что вас в три шеи выгонят из редакции, если вы явитесь туда с таким сочинением <...> Все, что я сегодня вижу и слышу, кажется мне уже знакомым из-за этих старых книг". Обыкновенная природа, как и заурядная жизнь, наводила на него тоску и страх. И это "усыхание" природы было для него, поэта пространства, последней пыткой...