"Невидимый" для заурядных людей, предающийся умерщвлению плоти, герой "Что делать?" несет людям поучительную весть, сформулированную, впрочем, с некоторой размытостью. Согласно Евангелию от Луки, народ спрашивал Иоанна Крестителя: "Что же нам делать?" Пророк говорит людям: "Порождения ехиднины! кто внушил вам бежать от будущего гнева? Сотворите же достойные плоды покаяния <...> ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму. Уже и секира при корне дерев лежит". И тогда звучит вопрос: "Что делать?" Сумрачная атмосфера ожидания грозного Суда окрашивает весь воспитательный роман русского атеизма.

Книга изобилует религиозными аллюзиями. Кирсанов учит французский язык, целую неделю читая "Евангелие в женевском переводе", то есть Библию Оливетана (1535), текст которой был сверен и выправлен Кальвином. По утверждению Ирины Паперно, автора замечательного исследования о Чернышевском и культуре его времени18, он всю жизнь не расставался с Библией.

В черновиках романа, впервые опубликованных в 1975 г., имеется несколько вариантов второго сна Веры Павловны, атеистического упражнения на евангельскую тему, "если зерно, падши в землю, не умрет...". Зерно умирает и возрождается только в "реальной" грязи, преображенной движением воды и трудом. Дурная, гнилая, неплодоносная грязь названа "фантастической" (читай -религиозной). Впрочем, немедленно после этого Кирсанов, сын дьячка, предлагает своей "сестре" Вере "исповедываться". Второй сон героини варьирует образы зерна, нивы и сеятеля, необыкновенно важные для евангельской притчи. Противопоставляя ей идею дренажа заболоченных полей, Кирсанов оспаривает религиозный миф обращения кик "второго рождения" - мифом "второго рождения" через прометеевы труды. Первый сон Веры Павловны также затрагивает евангельские темы. Героиня, разбитая параличом, заперта в сыром, темном подвале. К страждущей приходит таинственная "сестра", касается ее руки и произносит: "Вставай же". Не хватает только слов: "Возьми одр свой и ходи", чтобы перед читателем оказался соответствующий эпизод Евангелия. Освободительница не открывает Вере своего настоящего имени (Революция), но говорит: "Ты меня зови любовью к людям". В финале книги перед героиней проходят разные воплощения божества в женском облике, и последняя богиня говорит ей, что ее зовут "Непорочная", как Богородицу.

Итак, роман "Что делать?" стал "евангелием новой веры", неофиты которой оказались вооружены сакральным текстом: в нем "царство Божие" превратилось в фаланстер, в мастерскую новых людей.

* * *

Таким образом, наука была воспринята в качестве религиозной веры, которая, в свою очередь, накладывалась на чрезвычайно важный миф о "могучей творческой воле", о втором сотворении мира - специфически русском. Ольга Форш в романе "Сумасшедший корабль" заявляет: "Признаки интеллигента: мысль без объекта, воля к совершению без "во имя". Родоначальник революционного бытия, сгербаризованный в "Романе итогов" как чистая воля -есть Петр". В самом деле, культ Петра I оказывается настолько гипертрофированным, что приобретает религиозные очертания. Пушкин во вступлении к поэме "Медный всадник"; уподобляет Петра Создателю; Достоевский пишет о нем пламенно и страстно; Бердяев называет его отцом русского максимализма. Фанатическая воля к исполнению - однако, непонятно чего - есть отличительный признак русского освободительного движения, перенимающего "иеговический" культ воли и настойчивости.

История русского атеизма принципиально отличается от истории атеизма на Западе: в России не было ни Возрождения, ни настоящего Просвещения, подобного европейскому. Просвещение пришло в Россию извне и во многом было заимствовано поверхностно. На Западе гуманизм возникает вместе с либертинажем: мольеровский Дон Жуан которому не удалось заставить нищего хулить имя Господне, все же дает ему обещанный золотой "во имя человечности". Поскольку этап либертинажа в России отсутствовал, атеизм приобрел в ней фанатические и религиозные формы. Значительную роль здесь сыграла близость официального православия к самодержавному правлению

Другая тенденция русской духовной жизни, идущая из Новгорода (по определению Г.П. Федотова, "республика святой Софии"), не могла возобладать в России, и потому атеизм сделался составной частью борьбы с самодержавием.

"Русский Бог" Достоевского и Тютчева также сыграл свою роль --от противного-в формировании типа русского атеиста. Известен язвительный афоризм Тютчева: "Должность русского Бога - это не синекура". Мессианические представления, возникшие и развившиеся внутри идеи русского Бога, вскормили свою противоположность - русский атеизм. Идея "русского мессианизма наоборот" сопровождается необычайной ненавистью к святой, верующей, смиренной и светлой России. Смердяков в романе "Братья Карамазовы" объявляет: "Я всю Россию ненавижу", -и накладывает на себя руки, как Иуда после попытки вернуть старейшинам тридцать сребреников.

Именно Достоевский приходит на ум, когда размышляешь о двойном лике русского мессианизма: боголюбивом, с одной стороны, и богоненавистническом - с другой. Знаменитый эпизод с парнем, который, поспорив с приятелями, выстрелил в Бога (в святые дары) на задах огорода ("Дневник писателя" за 1873 г., "Влас"), оставил множество следов в творчестве Достоевского. Великий грешник хочет совершить злодеяние, бросив Богу последний вызов. "Забвение всякой мерки" овладевает таким героем внезапно и ведет его к бунту. "Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и -в частных случаях, но весьма нередких -броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке иногда самом неотрицающем и благоговеющем..."

Мотив "богоубийства", пронизывающий все творчество Достоевского, отражает сверхвзвинченное состояние умов в русском обществе: отношения человека с Богом пронизаны такой страстью, что переход от любви к ненависти -дело одного мгновения. "Бог - это страдание, которое происходит от страха смерти", - утверждает Кириллов, самый думающий и рассуждающий из "достоевских" безбожников. Кардинал Анри де Любак комментирует этот пассаж следующим образом: "Здесь предельный атеизм граничит и сливается со святостью"19. Святой атеист, несомненно, - один из центральных персонажей Достоевского, как и его двойник - шут, назойливо ищущий унижения. В записных книжках Достоевского о Кириллове говорится: "От гориллы к несуществованию Бога и от несуществования Бога к горилле". Перевернутая с ног на голову, но не теряющая религиозной окрашенности вера богоубийцы Кириллова подчеркнута множеством деталей. Так, старец Тихон в миру носил фамилию Кириллов; Кириллов рассказывает о своем старшем, рано умершем брате - сходный рассказ старца Зосимы о его старшем брате Маркеле записывает Алеша ("Братья Карамазовы"). В конечном итоге, Кириллов, может быть, всего лишь исполняет обещание Апокалипсиса: "И смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло" (XXI, 4).

Вот что Прыжов рассказывает о замысле своей книги, посвященной юродивым и кликушам: "Из одной статьи, помещенной в газете Павлова, образовалась брошюра "Житие Ивана Яковлевича" <...>, которая помогла мне открыть целый мир неслыханного фанатизма, невежества и разврата, какого не найдешь и у дикарей, и все это на лоне московского православия. Я и прежде знал много кое-чего, но теперь ужаснулся, и чтобы окончательно исследовать этот мир, я облекся в рубище, в суму и с целой ордой ханжей (штук 150), и в том числе девочек, сманенных ханжами для продажи, пошел в поход по монастырям. Тут было жесточайшее пьянство, богохульство, явная торговля невинностями, фанатические рыкания, песни, молитвы, истерики, чтения писаний и колдовские заклинания. Последствием этого была книжка о юродивых...".

Итак, русский атеист способен пятнадцать лет провести в скитаниях и нищете для того, чтобы как можно более полно разоблачить фанатизм! Аполлон Григорьев яростно отстаивал от нападок Прыжова память юродивого Ивана Яковлевича Корейши (его под именем Семена Яковлевича Достоевский описал в "Бесах"). Почитатели Корейши торжественно сожгли книгу Прыжова на одной из площадей Москвы. Исследование о кликушах, которых также немало в произведениях Достоевского, возбудило такое же негодование.

В эпилоге "Бесов" Толкаченко-Прыжов получает от автора недвусмысленное прощение: о нем говорится, что, арестованный через десять дней после убийства, он не лгал, не отпирался, рассказывал все, что ему было известно, не пытаясь себя оправдать, спокойно признавал собственную вину, но становился "в позу", как только речь заходила о народе. Странно, что Достоевский никак не отразил в романе весьма красноречивый факт: после убийства студента Иванова Нечаев стрелял в Прыжова.

Крушение религии в России отмечалось несколькими свидетелями уже в 1905 г. Не сыграли ли здесь решающую роль два момента: во-первых, смещение чувства "сиротства" в сторону форм религиозного объединения без Бога (революция, братание); во-вторых, известная наклонность к святотатству, мимикрия по отношению к религии.

Андрей Синявский в книге "Голос из хора" упоминает о русском идее Покрова как выражении домашней, защитительной, семейной интимной веры. "Войти в русский храм -в этом есть что-то от того как мы влезаем под одеяло, накидываем шубу на голову <...>". Имение таким - близко знакомым, домашним - предстает Бог в творчестве Лескова, особенно в его великолепной повести "На краю света", таким он оказывается и в восприятии В.В. Розанова. В лицейские годы Розанов сам был атеистом религиозного склада, о чем впоследствии писал: "Мы входили в. нигилизм и атеизм, как входят в религию, готовыми претерпеть страдание, бедность, вести трудную борьбу, насмерть биться с обеспеченными". Но вскоре Розанова стал возмущать нигилистический конформизм "комнаты для прислуги", и он, движимый духом противоречия, обратился к "внутреннему", утробному православию, нежному, семейному, интимному, "осязаемому, как калач Е булочной". Разве не могла религия "прикосновения", или, как ее еще называет Розанов, "легкого касания", в мгновение ока превратиться ъ братство безбожников? Есенин переходит от глубочайшей веры к самому ужасному богохульству. "Тело, Христово тело / Выплевываю изо рта", -выкрикивает он в поэме "Инония", но в стихотворение "Мне осталась одна забава..." пишет: "Стыдно, мне, что я в Бога верил. / Горько мне, что не верю теперь". "Ну давай, телись!" -бросает Есенин Христу и при этом заклинает: "Положите меня в русской рубахе / Под иконами умирать".

Подытожу сказанное: в России возник специфический тип атеиста его фанатизм, аскетизм и преданность "Делу" поворачиваются поразительно религиозными сторонами; к интеллигенции с ее фанатической верой в прогресс, словно к лику святых, оказывались причисленными и боец за идеи, и деклассированный индивидуум. Россия явила миру еще один тип атеиста: осквернителя, святотатца, богоубийцу и, увы, гонителя веры. Разумеется, этот феномен известен и за пределами России, но поражает степень исступления и невероятная расплывчатость понятия о "русском Боге", коими был отмечен такой тип в России. Максимилиан Волошин, глубже кого бы то ни было почувствовавший религиозную и одновременно богохульную природу русского атеизма, полностью выразившуюся в основном его деянии - Революции, писал: "Россия в лице своей революционной интеллигенции с такой полнотой религиозного чувства созерцала в течение полувека социальные язвы и будущую революцию Европы, что сама, не будучи распята, приняла своею плотью стигматы социальной революции. Русская революция -это исключительно нервно-религиозное заболевание". Добавлю, что вскоре после революции начнется новый этап, которого я здесь не касаюсь, - этап заурядного, будничного атеизма, обросшего собственной бюрократией и канцелярскими крысами...

В стихотворении "Красная Пасха" (1921) Волошин писал:

Зима в тот год была Страстной Неделей

И красный май сплелся с кровавой Пасхой,

Но в ту весну Христос не воскресал.

Чтение этого отрывка приводит на ум возмущенные жалобы римлянина Туллия, героя пьесы Иосифа Бродского "Мрамор": "Зачем вы посадили мне в камеру варвара? Он верит в Бога. Вернее, не верит. Но тоже в Бога".