Розанов страстно хотел верить в доброту древнерусского мира. При этом он был участником религиозной смуты начала столетия: глубокого разлада между интеллигенцией и официальной церковью - или, шире. между церковью и обществом, попыткой, окончившейся неудачей сближения интеллектуальной элиты и православной иерархии (деятельность Религиозно-философского общества). Поколение символистов, выработавшее концепцию "нового религиозного сознания" существовало фактически независимо от церкви, встав на гностические позиции и блуждая, по выражению самого Розанова, "около церковных стен": в этом ряду находится христианско-дионисийский синкретизм Вячеслава Иванова, поэта, философа и мистагога, повальное увлечение теософией (собственно русским изобретением), антропософия штайнерианского толка (кстати, сам Штайнер был женат на русской; колония его последователей в Дорнахе состояла в основном из русских). Символизм устами Мережковского возвещал о "Третьем Завете". А.А. Богданов предпринял попытку синтезировать христианскую и революционную мифологию в философии "богостроительства"; горячим приверженцем его идей был Горький.

В это время творчество и философия Достоевского толковались в соответствии с религиозными категориями, контаминированными, в свою очередь, с модным гностицизмом. Именно такой взгляд был развит Вячеславом Ивановым в интереснейших исследованиях, посвященных Достоевскому. Алеша Карамазов под духовным водительством старца Зосимы пытается отыскать святую древнюю Русь, исполненную кротости и согласия; он ищет ее между "аримановой, черной Россией" народных сект, "колдовства и чародейства" (Блок), и Россией интеллигентской- "люциферовой, белой", обостренно "умственной". На гностическом видении России как поприща для смертельного поединка, Аримана и Люцифера строятся наиболее значительные литературные произведения описываемой эпохи, в том числе "Петербург" Андрея Белого. Россия Аримана, Россия сектантов, хлыстов, староверов завораживает поколение гностиков: Блока, Белого, Иванова, Клюева (многие современники воспринимали его как подлинного посланника такой России), Есенина и многих других. Важной вехой в развитии изобразительного искусства становятся разыскания в области эстетики иконописи. Очарованный иконами еще в Париже, Анри Матисс приезжает в Москву, стремясь постичь принципы этого искусства; о. Павел Флоренский, философ, математик и богослов, много размышляет о сакральной живописи и выдвигает закон "обратной перспективы". Наталья Гончарова усматривает в поэтике иконы графический арабеск и пишет для воображаемого иконостаса четырех евангелистов. Кн. Е.Н. Трубецкой, историк, умеренный политический деятель, в работе "Умозрение в красках" (1916) пытается описать глубинный смысл русской иконы, которая, по его мнению, предвосхищает будущее единение человечества.

Между моральным и рационалистическим диссидентством Льва Толстого, с одной стороны, и тягой к "черной Руси" - с другой, находился "весь крещеный мир", уже потревоженный событиями эпохи. Высказывания Розанова внесли свою лепту в нарастание общего смятения : любя-ненавидя еврейский народ, чья плодовитость его и восхищала, и пугала, Розанов яростно обличал бесплодную, "лунную" сущность монашествующего, иерархизированного христианства. Страстно доказывая виновность Бейлиса в 1911 г. (дело Бейлиса стало кульминацией бредового процесса, в ходе которого евреи обвинялись в ритуальных убийствах христианских младенцев; сам процесс был открыт через несколько лет после того, как по-русски были изданы так называемые "Протоколы сионских мудрецов"21), Розанов без колебания поставил свой талант на службу самым низменным инстинктам. В ответ он был исключен из петербургского Религиозно-философского общества (1914), но это предложение не было поддержано единогласно. Среди воздержавшихся был Александр Блок; среди проголосовавших против - о. Павел Флоренский. Розанов, как высокочувствительный сейсмограф, точно фиксировал подземные толчки, которых нельзя было не ощущать в России тех дней: политизированные секты, неслыханное возвышение сибирского старца Григория Распутина, доносительные проповеди о. Иоанна Кронштадтского (ныне канонизированного Русской Православной церковью). Все это едва ли похоже на "Святую Русь", о которой говорил Ключевский. Розанов чувствовал, как от русской почвы поднимаются гнилостные испарения, предвещавшие разложение русского характера и духа. С его точки зрения, Россия вступала в полосу "большого грабежа и большого умиления".

"Терциум органум", сочинение философа-мистика П.Д.Успенского, не менее сильно взбудоражило русское общество и культуру. Оно продолжает традиции аристотелева "Органона" и "Нового Органона" Ф. Бэкона. Синтезируя идеи Плотина, Якова Бёме, Лао-Цзы и суфийских мистиков, Успенский встраивает роман Достоевского "Идиот" в "космическое сознание" мира и в его четвертое измерение. Из работы Успенского и огромного, опубликованного в 1906 и 1913 гг. лишь частично труда Н.Ф. Федорова "Философия общего дела", странного смешения христианского и восточного мистицизма, русская поэзия почерпнет идею воскрешения отцов и образ Памира как прародителя человечества.

Так завершалось длинное рационалистическое отступление, отдалившее интеллигенцию от народа. Реформы Петра I, воздействие масонских мистических течений до неузнаваемости изрыли русскую почву. Знаменитая державинская ода "Бог", скорее антропо-, чем теоцентрическая, - знак этого отклонения от традиционных религиозных воззрений. Прославленный стих:

Я царь - я раб -я червь -я бог! -

толковал Бога в преромантическом, титаническом духе, где Евангелию не оставалось места.

* * *

После установления большевизма, на фоне неустанного прославления трудов человека-Прометея, воспетых, в частности, Горьким, человек религиозный, казалось, был побежден, безвозвратно остался позади. Смирение и сострадание мало кому казались важными. И все же вера, религиозный взгляд на мир пробились, как ручей в пустыне, в творчестве больших поэтов, уцелевших после крушения Серебряного века (Мандельштам, Клюев и многие другие) -впрочем, с ними расправился век "ассирийский".

Мандельштам ищет веру в потемках, на ощупь, и приходит подчас к простоте, особенно поражающей у такого бесконечно изысканного поэта. Его "ultima verba", последние слова (термин Н.А. Струве) волнуют больше, чем исповедания веры начала столетия.

Дрожжи мира дорогие:

Звуки, слезы и труды -

Ударенья дождевые

Закипающей беды

И потери звуковые -

Из какой вернуть руды?

В одном из последних стихотворений ("Небо вечери в стену влюбилось...") Мандельштам сравнивает человечество с таинственной разрушающейся стеной миланского монастыря, на которой Леонардо да Винчи запечатлел сон нежности и любви. Русская поэзия в поисках обновления шла к Евангелию через авангардные поиски и дантовские потрясения эпохи. Пастернак напишет в стихотворном эпилоге к роману "Доктор Живаго":

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о тебе

Ни слуху не было, ни духу.

И через много-много лет

Твой голос вновь меня встревожил.

Всю ночь читал я твой завет

И как от обморока ожил.

Мне к людям хочется, в толпу,

В их утреннее оживленье.

Я все готов разнесть в щепу

И всех поставить на колени.

Это стихотворение Юрия Живаго рассказывает о новом открытии - Евангелия и святости мира. Поэтическая вселенная Анны Ахматовой, на которой лежит такой явный отпечаток "конца праздника" - изысканного, трагического праздника 1913 года, движется от моцартовского трагизма (эпиграф к "Поэме без героя" взят из "Дон Жуана": "Di rider finirai / Pria dell'aurora"22) к распростертым "по концам креста" рукам в финале поэмы. Возникающий в поэме "Реквием" образ человечества - скорбного изваяния наполняет смыслом неслыханные страдания, смерти, бессмысленные гонения. Поэт Иосиф Бродский, продолживший тот русский Серебряный век, чьим трагическим голосом была Ахматова и чье второе рождение она предсказала, говорил, что именно ей он обязан чувством "христианского смысла" мира. Сам Бродский, еврей и поэт глубоких христианских прозрений, в IV эклоге пишет об открытии религиозных тайн - как Виргилий, в своей IV эклоге предсказавший явление Христа.

Иными словами, русская литература конца 1980-х годов движима жаждой воссоединения. Дрожжи веры, несомненно, делают свое дело в этих трудных поисках примирения.

Наивный и примитивный прометеизм тридцатых годов давно ушел в прошлое. Наряду с духовным поиском в русской литературе снова возникли созерцание, преклонение и примирение.

В "Марте Семнадцатого" (гл. 430) Вера Воротынцева Великим постом идет к вечерне в субботу Крестопоклонной недели; чтение праздничного тропаря поглощает ее целиком: "... внешний мир отодвигался и мельчал. То, что пелось тут, было только малым отрывком величественного псалма, сотрясшего Державина, - только о велелепоте, в какую облекся Господь, и о водах, как пройдут они посреди гор, и это уже была панорама от вершин к ущельям, а сколько еще сверх оставалось во псалме". Возвращение к 103-у псалму, к великой песни хваления, некогда вдохновившей Державина, в тексте Солженицына приобретает особенную яркость: мир Творца не зашатается, не дрогнет...

Это поразительное стремление русской литературы -вновь обрести сыновнее чувство, связующее тварь с Творцом, -должно быть оценено на фоне русского атеизма: ведь и он возник из раздвоенности русской культуры и яростного богоборчества радикальных нигилистов.

"Является ли потребность в раскаянии и исповеди подлинной особенностью человеческой души?"-задают себе вопрос Евгения Гинзбург и ее собеседник Антон ("Крутой маршрут"). В главе "Mea culpa" приведены устрашающие примеры покаяния, конвульсий раскаяния, "которые могут сокрушить человека вернее, чем любые физические страдания". Здесь вспоминается А.С. Хомяков, значительнейшим вкладом которого в русскую культурно-религиозную историю стала идея о "долге покаяния".

Читая книгу Евгении Гинзбург, я часто говорил себе: вот где начало феноменального пробуждения русской религиозности. Она живее здесь, чем у детей Серебряного века, ставших жертвой "ассирийского соблазна", о котором пишет Н.Я. Мандельштам. Уступаю слово Антону, разделившему с Евгенией Гинзбург ужасы лагерей. После изнурительного спора о добре и зле он говорит: "Признай, что ненависть - это не то, в чем ты сильна. Тебе не хватает увлечения... У тебя не получается ненавидеть. Вопрос обмена веществ".

В наши дни Д.С. Лихачев с неослабевающей горячностью пишет об утраченных чертах русского христианина. В "Заметках о русском характере" академик, основываясь на подробнейшем изучении древней, новой и современной России, делает следующий вывод: Россия есть доброта и свобода. Простой, добрый русский человек сторонится зла; ему помогает воля, лежащая в основе русского пространства: он бежит на север, где основывает староверческие скиты, или на юг, где становится казаком. Народная любовь к нищим духом, юродивым во Христе, "бегунам", сектантам-одно из проявлений этой упрямой доброты.

Об этом русском человеке, которого давно считали уничтоженным, пишут поразительные поэты -такие, как Борис Чичибабин. Его стихотворением "Чернигов", в котором говорится о "мире богослуженья" древней славянской земли, я хотел бы закончить свои размышления.

Сейчас уже не из эмиграции, а из самой России до нас доходят горячие призывы к красоте древней, христианской России -утраченной и отыскиваемой вновь красоте святости, крещения. Может быть, святые до сих пор прячутся в глуши лесов, братоубийственные войны трудно забыть и простить, само слово "покаяние", вошедшее в моду после фильма Тенгиза Абуладзе, вероятно, стало банальностью; и все же несомненно одно: красота и святость мира, увиденные глазами русских людей, запечатленные в их душах, передаваемые из поколения в поколение от святого Сергия Радонежского до Алешки-баптиста, снова прокладывают себе путь к сердцам наших современников.

Воробьи умолкли, прочирикав.

А про что? Наверно, про Чернигов,

монастырский, княжий, крепостной.

С этим звездам впору целоваться.

Это воздух древнего славянства.

Это наше детство над Десной.

Нет еще московского Ивана,

и душе заветна и желанна

золотая русская пора.

Он стоит, не зная о Батые,

смотрят ввысь холмы его святые,

золотые реют купола.

Это после будет вор на воре,

а пока живем по вольной воле:

хошь -молись, а хошь -иди в кабак.

Ни опричнин нет, ни канцелярий,

но зато полно господних тварей,

особливо кошек и собак.

От земли веселия и лада

хорошо доплыть до Цареграда

и вкусить от грецкого ума, -

но нигде нет жен милей и кротче,

но хмельны таинственные рощи,

где гудят пчелиные дома.

Так живем в раденьях и забавах.

Шлют в наш Кремль послов своих лукавых

царь индийский да персидский шах.

Пишем во церквах святые лики,

и в Ерусалим идут колики,

и живут подвижники в лесах. <...>

И смотрю с холмов на храмы Божьи,

проклинаю все, что будет позже:

братний спор, монголов и Москву, -

и люблю до головокруженья

лепоту и мир богослуженья

и каштанов вещую листву.