Л.К.Чуковская передает такие слова Берлина: "Ахматова и Пастернак вернули мне родину..."49.

Но по правде говоря, этот трагизм, кажется, почти не нашел отражения в книге Берлина "Русские мыслители" - так же, как (с моей точки зрения) и в его интереснейшем свидетельстве о двух упомянутых выше встречах. "Невстреча" английского философа с одним из измерений русской судьбы внушает немалое удивление. Мировоззрение Берлина подсвечивается прозрачным скептицизмом. Скептически взирающий на приверженцев исторического детерминизма, на фаталистов, катастрофистов и пиетистов, Берлин вслушивается в великие монистические концепции истории так же тщательно, как врач выслушивает и выстукивает больного. Он именно "слушатель" - имеющий при этом свои убеждения или, по крайней мере, знающий, что ему не близко. Русский деспотизм, "тюремное" царствование Николая I объясняют ему происхождение русского максимализма и возникновение интеллигенции - ордена воинствующих защитников прогресса и "дела" (революции). В статье "Замечательное десятилетие" (название заимствовано у П.В.Анненкова) Берлин дает исторический очерк рождения интеллигенции. Он набрасывает портрет Белинского, который в течение двух лет (в бытность неистовым гегельянцем) проповедовал "примирение с действительностью", после чего с неменьшим исступлением бросился обличать николаевскую Россию. Однако не Белинский, умерший молодым от чахотки, -герой Берлина. Его истинный герой - Герцен; о нем Берлин пишет с поразительной теплотой, читает написанное им с глубоким сочувствием. "Былое и думы" - поэма скорби и энергии, хроника жизни отважного, благородного человека, который в результате личных несчастий и поражения революций 1848 г. (во Франции и других европейских странах) пришел к на редкость пессимистическому взгляду на мир. Может быть, Берлин не вполне освещает эволюцию Герцена, из пламенного социалиста сделавшегося мрачным созерцателем исторических событий (особенно в мемуарно-публицистической книге "С того берега"). Берлин склонен несколько спрямлять мысли Герцена: ему нравится, что обличитель буржуазных и деспотических гнусностей в то же время отрицает Историю, что он непредсказуем, "не следует никакому каталогу". В паре Герцен - Бакунин приязнь Берлина целиком достается первому из друзей, утверждавшему: "Разум развивается медленно и с трудом, его нет ни в природе, ни вне ее..."

Из всех эссе, вошедших в книгу "Русские мыслители", наиболее знаменитое и яркое посвящено "историческому скептицизму Льва Толстого". В 1951 г. оно вышло отдельной маленькой книжкой, через два года было переиздано под незабываемым заглавием "Лис и Еж".

Название Берлин взял из стиха древнегреческого поэта Архилоха: "Лис знает множество вещей, а еж знает только одну большую вещь". Согласно классификации Берлина, "ежи" - это Данте и Достоевский, "лисы"-Шекспир и Пушкин. Толстой-лис, возжелавший стать ежом и преуспевший в переделке собственной природы. Берлин вычерчивает интеллектуальное родословие Толстого: в то время как многие из его современников испытали влияние немецкого идеализма, он остался по складу ума "механицистом", человеком XVIII века. История-колоссальная сумма мелких событийных сцеплений, и поскольку мы не умеем вьмислить значение этой суммы, все претензии на истолкование истории или на то, чтобы доказать предопределенность тех или иных происшествий, смешны и никчемны. Крестьянин или дикарь мудрее, чем историк и политик. И Толстой, вооружившись этим убеждением как универсальным чистящим средством, начинает крушить мифы и мелкое тщеславие. Толстовский эмпиризм в этом пункте смыкается с воззрениями другого "разрушителя", Жозефа де Местра, у которого Толстой много чему научился, хотя и не показывал этого. Оба верят в некое предписание, расшифровать которое, впрочем, невозможно. Именно таков смысл поисков князя Андрея, рационалиста и alter ego автора. А Местр со злобным ликованием утверждает, что все доктрины рушатся. Берлин называет его "Вольтером веры". "Оба они по своей природе были лисами с острым взглядом; оба неизбежно отдавали себе отчет в том, что есть абсолютные различия de facto, разделяющие человеческий мир, и силы, которые его переворачивают". Один усматривал в этом десницу мрачного Провидения, другой - доказательство человеческой несостоятельности...

Книга Исайи Берлина напоминает изваяние двуликого Януса, у которого отсутствует одно из лиц. Хотя автор там и сям поминает философов-славянофилов, называет имена Чаадаева, Тютчева, Достоевского, все же нельзя сказать, что он с должным вниманием относится ко второму лику русской мысли, который и есть славянофильство. Здесь суждения Берлина становятся чересчур общими и едва ли приемлемыми. Чаадаев - не только западник-парадоксалист, объявленный в 1836 г. сумасшедшим за то, что в первом "Философическом письме" заявил, что у России нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Хомяков был поэтом, богословом, философом, и его теория "примирения", соединяя экклезиологию с философией, создала новое и весьма продуктивное направление русской мысли. Достоевского, даже при беглом упоминании, нельзя назвать ни мыслителем-реакционером, ни - особенно, если вспомнить об идеях Бахтина - "монологическим ежом", как это делает Берлин.