* * *

Пространство прозы Горенштейна до странности заполнено, набито до отказа: растерянные лица, несовременные пороки, корзинки с провизией, деревянные халупы - все это складывается в мир без неба, куда сверху не падает ни единый лучик света. Гравированные картины советских нравов -диковинные, яркие сцены нищеты, никудышной жизни. Старуха Авдотьюшка стоит в хвосте очереди, ведущей в вонючий магазин и змеящейся по длинному коридору (рассказ "С кошелочкой"). Но Авдотьюшка счастлива, ей несказанно повезло - ей достался кусок мяса, и ради этого она готова вынести и запах нестираных носков, и людей, стоящих в очереди целый день, и нескончаемую торговую войну, которую советское государство ведет со своим народом. Но в давке старуху пихает чей-то "комсомольско-молодежный, железобетонный" зад, кошелка падает у нее из рук. Авдотьюшка оказывается в больнице, где ей снится любимая кошелочка. Благодаря подсобному рабочему из универмага она вернется к хозяйке (пустая, конечно), но "значит, и в самых темных душах не совсем еще погас Божий огонек".

На улице Красных Зорь в одноименной повести живет Ульяна с дочкой и сыном, а чуть подальше - бывший купец Мамонтов; как-то он подарил маленькой Тоне калоши, чтобы она не пачкала ноги в непролазной грязи поселковой улицы. В доме Мамонтовых царит достаток, плавные очертания вещей изящны и достойны, всюду ковры и обои; революция чудом не разрушила этот островок, хотя и окружила его морем ненависти. Возвращается Мендель, муж Ульяны, и запрещает жене и дочери видеться с Мамонтовыми. В один из вечеров Ульяна и Мендель становятся жертвами бродяг-грабителей, осужденных по закону, но выпущенных на свободу по "ворошиловской амнистии": они насилуют Ульяну и убивают обоих. Не печь Ульяне пирогов, не сгорит у нее пирог... Тоня оказывается в детском доме; приемные родители, мелочные и лицемерные, возьмут ее на месяц во Владивосток, но вскоре отвезут обратно в приют, где дети кричат Тоне: "Матерь Божья Курская вернулась!" В конце улицы, осиянные райским светом, Тоню всю жизнь будут ждать Мендель и Ульяна, похожие на шагаловских влюбленных...

На этих странных гравюрах, где царят нищета и рутина, осмысленные как образ Божий, свет пробивается снизу. Повесть "Муха у капли чая" озадачивает еще сильнее других. Здесь рассказывается о Человеке с разбитой жизнью: восемь лет он провел в рабстве у злой и истеричной женщины. Жизнь этой четы катилась, как воды реки оскорблений и адской ненависти; и вот он остался один, лицом к лицу с огромной отступающей волной библейских образов, снов о борьбе христианства с язычеством. Его обступают кошмарные видения, огромный чайник, стоящий на столе, давит на мозг героя. Странный, сомнительный психиатр-гомосексуалист пытается излечить его легкими прикосновениями, затем и он умирает, завещав герою свою трость с набалдашником. Это двойственное, молочного цвета видение напоминает мне загроможденные рисунки югославского художника Дадо (Миодрага Джурича), где персонажи копаются в бредовых вопросах. Скотобойни затемняют его мечту своими скелетами доисторических чудовищ, и Человек "пишет" скульптуру. Его материал - "красный мрамор с белыми прожилками. Камень с кожей и жиром <...> карельский мрамор. И пальцы, растущие из сердца, живые, с суставами, с ногтями, судорожно сжаты, сжимают перо последним усилием, остатками крови, дошедшими к ним по артериям. А в воздухе незримое, ненаписанное послание к нам, какие мы сейчас и какие будем через сто, двести лет".

Странная аллегория писательского ремесла, чудовище с картины Дали - пишущая рука, которая высовывается из трепещущего нутра. Мизансцены человечности в текстах Горенштейна - от униженности до мягкой, полнокровной мистики - неизменно тревожны, даже если притча кажется просто жанровой сценой, фреской на стене советской часовни.