Бунин говорил: ""Я близ Кавказа рождена, владеть кинжалом я умею" -это про вас, про вас!", "с нежной иронией" вкладывая в уста Нине Николаевне слова Черкешенки из пушкинской поэмы "Кавказский пленник" (по отцу Берберова была армянкой). Он не ошибался. Виртуозное умение "владеть кинжалом" нигде не изменяет Берберовой. Бунин испытал действие этой разящей силы на себе: в "Курсиве..." он предстает лицемером, осколком "древнего, феодального" мира, самовлюбленным и грубым, выставляющим на всеобщее обозрение "полный до краев ночной горшок", несколько поврежденным в уме, да еще и обжорой: он съел двенадцать жалких ломтиков колбасы, которые Нина в голодном 1945 г. приготовила для своих гостей. Борис Зайцев (певец полутонов и нюансов, много писавший об Италии) и его жена пощажены, но Берберова все-таки упоминает об "умственной лени" Зайцева и о том, что он так любил дешевое красное вино, что "в военные годы, когда в доме не было вина, а хотелось дописать страницу, он шел на кухню и выпивал рюмочку обыкновенного уксусу". Поэт А.П. Ладинский, автор изящнейших миниатюр, назван "полуобразованным человеком". Старый эсер И.И. Фондаминский, уехавший во Францию и руководивший "Современными записками", значительнейшим из "толстых" эмигрантских журналов, - "на самом деле <...> человек не очень чистоплотный", в его "постоянной сладкой" улыбке была "некоторая фальшь". Бесконечно изысканный поэт Николай Оцуп (он первым учил русскому языку автора этих строк) написал два тома мемуаров, но о них Берберова не упоминает ни словом; по ее утверждению, он впал в мистицизм и принимал свою жену за Иисуса Христа... Николай Гумилев, пытавшийся ухаживать за Берберовой и затащивший ее, совсем молодую тогда поэтессу, в "Цех поэтов", показан как тщеславный эгоист, необдуманно кричащий о том, что он монархист. Пастернак, "талантливый, но не созревший человек", писал в стиле "советского рококо"... Евгений Замятин, напечатавший в 1922 г. знаменитую декларацию "Я боюсь" и в 1930 г. отправивший Сталину письмо с просьбой заменить литературную смерть (на которую, как он понимал, его обрекла власть) изгнанием из страны, обрисован как слабохарактерный человек, так и не сумевший порвать с большевизмом (это сказано про автора знаменитой антиутопии "Мы"!)... В тире, где Нина Берберова упражняется в стрельбе, можно найти и тихие уголки: таково ее безграничное восхищение Набоковым (она рисует острый, забавный портрет брюзги, чья близорукость всецело зависит от его воли -так проще не видеть людей) и Андреем Белым, чей образ - один из самых удачных в книге. В 1922 г. Белый интенсивно общался с Ходасевичем и Берберовой в Берлине; хрупкость, припадки безумия поэта, выдерживающего постоянный натиск грубого внешнего мира, переданы снисходительно: "<...> несмотря на все его тягостные юродства, ежевечернее пьянство, его предательства, истерическую возню со своим прошлым, которое все никак не хотело перегореть, несмотря на все не только "сочащиеся", но и "гноящиеся" раны, каждая встреча с ним была озаряющим, обогащающим жизнь событием".

Есть в книге и портреты, написанные с известной долей благородства. Таков облик Зинаиды Гиппиус последних лет жизни: пожилая женщина "нянчилась со своей полупарализованной рукой", "ее умственная сила" шла на убыль, а ведь некогда она была блистательной салонной львицей, вызывала на интеллектуальный поединок Бунина, и от жертв ее только клочки разлетались в разные стороны. Все это Берберова замечательно увидела и описала - впрочем, и Гиппиус со своей стороны воздала ей должное в целом ряде стихотворений, в том числе в "Вечноженственном" (1928). К отставленному историей Александру Керенскому, который, кажется, должен был умереть сразу после революции - а он меж тем прожил до 1970 г., Берберова также скорее милостива, чем жестока: его изображение исполнено живости и невольного трагизма, ибо с ним произошло по слову Евангелия: "Если же соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленою?"

Еще одна особенность "Курсива..." -проблема достоверности. С момента выхода из печати английского перевода и русского оригинала книги появилось множество язвительнейших рецензий, было замечено огромное количество ошибок и в высшей степени пристрастных суждений. Самый жесткий отзыв принадлежит Роману Гулю, бессменному редактору нью-йоркского "Нового журнала": да она просто сводит счеты, пишет Гуль, не говоря уже о патологическом постоянном вранье. Не вдаваясь в подробности этих обвинений (здесь тоже далеко не все можно принимать за чистую монету), стоит все же заметить, что "Курсив мой" действительно нельзя считать полностью заслуживающей доверия историей русской эмиграции и ее литературной жизни. При этом масса приводимых в книге деталей внешне вполне правдоподобна. Так, о поэте Ладинском сказано, что он был выслан французской полицией в 1948 г.: "на грузовике их было человек десять или двенадцать". Это неверно. Ладинский действительно был выслан, но не с группой "советских патриотов" (их вывезли из Франции не в 1948, а в 1947 г.), а один -в Дрезден, в сентябре 1950 г. Он получил советский паспорт уже в 1941 г. и очень хотел вернуться в СССР, но его заставили прождать еще пять лет, и он приехал в Россию только в 1955 г. Ладинский умер не в 1959, как сообщает мемуаристка, а в 1961 г., и не во "Владимирской губернии", а в Москве; в СССР у него выходили исторические романы (их издают до сих пор), а не только переводы с французского. Удивляют и суждения Берберовой о той или иной книге: так, воспоминания Н.В.Вольского об Андрее Белом и символистах полны "желчи, обиды, злобы и искажений". Совсем не так: эти мемуары написаны человеком, который принадлежал к иной философской школе, скептически относился к мистике, но был совершенно неспособен к желчи и злобе... "Курсив..." -ни в коем случае не учебник. Об этом надо сказать определенно, ведь книгу много превозносили. Выступление автора, энергичной пожилой дамы, в передаче "Апострофы" (куда обычно приглашают звезд кино и театра) произвело потрясающий эффект, и "Курсив..." приобрел мифический ореол.

Прожив десять лет в бесконечно усталом мире и бок о бок с человеком подчас гениальным, но на редкость мрачным, Нина Берберова каким-то чудом сумела сохранить присущую ей энергию. Эта энергия толкнула ее в Америку, заставив начать все сначала, и там она стала профессором, воспитала целое поколение славистов. Ее книги о баронессе Будберг ("Железная женщина") и о русском масонстве (интерес к этой теме отчетливо проглядывает уже в "Курсиве...") появились благодаря все той же энергии, хотя как историк Берберова слабовата. Итак, новеллистка стала следователем и историком.

"Всю жизнь любила победителей больше побежденных и сильных более слабых, -пишет она в 1941 г. -Теперь не люблю ни тех, ни других". В той же "Черной тетради", включенной в автобиографию, она записывает в январе 1940 г.: "Нищая, глупая, вонючая, ничтожная, несчастная, подлая, все растерявшая, измученная, голодная русская эмиграция (к которой принадлежу и я)!" Но это лишь риторика: Берберова не является частью эмиграции, она как-то изворачивается и вновь уезжает, а остальные идут ко дну. Она ненадолго возвращается в Париж из Америки, чтобы отметить: знаменитое монпарнасское кафе "Ротонда" стало совсем маленьким, у Симоны де Бовуар лицо "как бы без глаз -заплывшее, мрачное", а Сартр никак не может решить, "на какую сторону ему стать"... В Нине Берберовой ни на кого не похожая изгнанница уживалась с упрямой сторонницей эпикуреизма.