Космополит, которому чемодан заменяет родину? Гражданин мира или безродный бродяга? Сублимация изгнания или подчинение ему? Русская культура в изгнании создавала в высшей степени интернациональные творения (в балете, музыке, живописи) - и в то же время наглухо замыкалась в языковом гетто: взять хотя бы "древнерусские" виньетки Ремизова, его сонник, вариации на гоголевские темы, "дьяволиады", вывезенные из глухих углов России и воссозданные в его парижском обиталище на rue Boileau, в ни на что не похожей русской пещере. Эмигранты "второй волны" (Синявский, Горенштейн и даже Солженицын), несмотря на куда более радушный прием, оказанный им на Западе, и намного менее болезненную социальную и профессиональную адаптацию (среди них уже не было князей, садившихся за руль такси в 1922 г.), сами приговорили себя к еще большей изоляции, чем предыдущее поколение, чье образование включало свободное владение несколькими языками. Отсюда ожесточенность междоусобных войн, обостренность идеологических разногласий ("прогрессисты" ненавидят "славянофилов", "демократы" - "державников") - всему виной толчея в крошечной языковой комнатенке. Словесная эквилибристика рассказа Синявского "Доброй ночи" или повести Горенштейна "Псалом", написанных по-русски и для русского читателя в "метрополии", вполне понятны только тому, кто сам умирал в сталинской неволе. "Доброй ночи" к тому же - пронзительное последнее прости волшебному времени сталинизма, когда все было слитно, гомогенно, когда между душой и коллективом не чувствовалось никакого зазора.
"Отключили...На ощупь я добираюсь до улицы и понимаю, что человек, что бы он ни делал, видим целиком: сверху, сбоку, со спины. Им управляют по радио. Меня выбросили наружу с парашютом, как висит в пустоте парашютист, получивший пинок под зад".
Здесь изгнание - нечто глобальное, исход из рая коммунистической утопии, из сталинского Эдема, из пламенеющего мира, лишенного изъянов. Пинком под зад сброшенный с самолета Истории, изгнанник оказывается в свободном падении. Парашют пока не раскрылся. Новая земля - сверху, снизу, со всех сторон - не по-земному огромна; в полете изгнанник не может ничего разобрать, единственной нитью оказывается радио, язык, волшебный шнурок, связывающий его с русской Утопией - ковром-самолетом, жар-птицей.
Этот головокружительный прыжок с парашютом неоднократно описан новыми эмигрантами. Премьер-министры, князья, дворяне, писатели, профессора, похожие на ошеломленного набоковского Пнина, изо всех сил защищавшиеся от безумия, -все бьши изгнаны, но за границей смогли только переставлять фигуры на шахматной доске европейской культуры. Так, Мережковский в изгнании по-прежнему сочинял историософские очерки о Лютере, Данте, святой Терезе Авильской. Великих вопрошателей европейской культуры и веры он наделял русским взглядом -меланхолическим, с нотками отчаяния. Марк Алданов в 1953 г. мог написать диалоги о знаменитой "ульмской ночи" 1619 г. (тогда Рене Декарт, как известно, увидел подряд три сна, известивших его о миссии - искать в самом себе основание науки). Размышляя об аксиоматическом, о борьбе человека со случайностью, Алданов включает Россию в спор о противостоянии случаю в истории. Алданов разделяется на двух собеседников, А и Л (это начальные буквы его псевдонима-Алданов и фамилии-Ландау), чтобы предаться диалектической аргументации. Тезис А - европеизация России, ее включение в перспективу "справедливой среды"; отсюда проклятия в адрес типично русских феноменов: самоуничижения, истерического покаяния, страсти к бунту. Алданов вовсе не одинок. Неоднократно упоминавшийся критик Владимир Вейдле, автор книги "Задача России" (французский ее вариант вышел под изящным заглавием "Russie absente et présente"92), также помещает Россию на весы европейских ценностей. "История России не была успешной", - так начинается его сочинение, и за этим стоит поразительное равнодушие, неведомое эмигрантам "второй волны".
Ибо если сегодня изгнанники отказываются от матери-родины, то делается это не из равнодушия, а ради эпатажа. Дух провокации роднит их, хотя и довольно поверхностно, с западным миром - их новым пристанищем. Эдуард Лимонов - один из самых ярких примеров этого нового "западничества", дерзкого и вызывающего. Литературный герой, созданный Лимоновым, -русский эмигрант, влюбленный в западное неистовство, в резкие звуки и сексуальные тусовки Тайме Сквера, в вой "неудачника", "бешеного пса", которым он хочет быть. Ностальгия здесь подана на фоне террористического безумия: "Мама, жизнь - она как сон, даже если вспоминается всё не то, что надо. Сон от края и до края: стихи, Москва, женщины, все выстроились в ряд, друзья и нежные почитательницы, русская природа, Крымы и Кавказы, московские снега, Москва чернильных сумерек... И вдруг просыпаешься на знакомой и чужой улице, в костюме от Кардена, с огнеметом в правой руке, слева от тебя мальчик, тринадцать лет, твой друг, ты сжимаешь его затылок, наполовину навалившись на него... Вы идете в укрытие, и это то ли Бейрут, то ли Гонконг, и у тебя прострелено левое плечо, но кость цела... Надо учить еще один иностранный язык, стрельба по движущимся мишеням, бомбардировка. Надо быть храбрым, так хочет история, этого требует ненасытный, всегда кровожадный народ. Надо быть храбрым и отчаянным, Эдуард Лимонов..."
