После смерти Рильке, которая была для Цветаевой ударом, но одновременно и поэтическим стимулом, Цветаева обратилась к своему умершему другу с "посмертным письмом" (написанным по-немецки и приложенным к письму, адресованному Пастернаку, от 31-го декабря 1926 г.), затем с поэмой "Новогоднее", законченной 7-го февраля 1927 г. (Поэма, которая нуждается в подробном изучении, содержит ряд намеков на переписку.) (10) 27-го февраля того же года Цветаева написала свою лирическую прозу "Твоя смерть" (опубликованную в "Воле России", 1927, №№ 5-6), "попытку истолковать смерть Рильке". Анне Тесковой она объяснила: "Вещь вненациональная, н-а-д национальная . .. Россия на смерть Рильке ничем не ответила, это был мой долг" (11). В январе 1929 года Цветаева взялась за частичный перевод посмертных писем Рильке к молодому поэту (Ф.К.Каппусу) /"Aus Briefen Rainer Maria Rilkes an einen jungen Dichter"/; перевод, вышедший в пражском журнале "Воля России" в феврале 1929 года, сопровождался вступительной статьей под заглавием "Несколько писем Райнер-Мариа Рильке". И в этом тексте, как и во всех остальных цветаевских строках, относящихся к Рильке, выражался глубоко интимный подход русского поэта к "родной душе" Рильке. (Судя по переписке, отношение Рильке к Цветаевой было более сдержанным, хотя полным интуитивного понимания.)

Вместе с Борисом Пастернаком Рильке сыграл чуть ли не важнейшую роль в художественной биографии Цветаевой. "Из равных себе по силе", писала Цветаева Ю.Иваску, "я встретила только Рильке и Пастернака. Одного письменно, за полгода до смерти, другого -незримо" (12). С Рильке дело было не только в его бесспорной гениальности как поэта, но и в душевном его складе, который Цветаева осознала как родственный ей. Это "сродство" определяется разными моментами.

Глубокое увлечение Рильке Россией (13) в определенной мере соответствовало увлечению Цветаевой Германией. Цветаева формулировала это обстоятельство словами: "Россию он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа" (14).

В письмах Цветаевой к Рильке встречаются следующие определения: "Твоя Россия "(Dein Russland), "моя германская душа" (meine germanische Seele), "Твое российство" (Dein Russentum), "мое германство" (mein Deutschtum), "Ты - Россия - я" (Du - Russland - ich). Но что это значит? Что лежит в основе "русофильского комплекса" Рильке и "германофильского комплекса" Цветаевой?

В молодости (1899-1900) Рильке дважды в сопровождении Lou Andreas-Salomé ездил в Россию; он изучал русский язык (впоследствии занимался даже переводами), углублялся в русскую культуру. Все же его представления о России (выразившиеся во многих письмах и в "Часослове") были крайне субъективными, идеализированными. Они до сих пор являются одним из своеобразнейших вариантов мифа о "русской душе".

Я не русский поэт и всегда удивляюсь, когда меня считают таковым и смотрят на меня как на русского поэта. Человек становится поэтом (если им вообще можно стать, если не быть поэтом с самого начала!), чтобы не быть французом, русским и т.д., чтобы быть всем. (Или: ты поэт, потому что ты не француз.) Национальность - это замкнутость и заключенность. Орфей разрушает национальность, или же растягивает ее до таких пределов, что все (бывшие и сущие) в нее вмещаются." (Dichten ist schon übertragen, aus der Muttersprache - in eine andere, ob französisch oder deutsch wird wohl gleich sein. Keine Sprache ist Muttersprache. Dichten ist nachdichten. Darum versteh ich nicht wenn man von französischen oder russischen etc. Dichtern redet. Ein Dichter kann französich schreiben, er kann nicht ein französischer Dichter sein. Das ist lächerlich.

Ich bin kein russischer Dichter und staune immer, wenn man mich fur einen solchen hait und aïs solchen betrachtet. Darum wird man Dichter (wenn man es überhaupt werden kônnte, wenn man es schon nicht allem voraus seie!) um nicht Franzose, Russe etc. zu sein, um alles zu sein. (Oder: man ist Dichter, weil man kein Franzose ist.) Nationalität - Ab-und Eingeschlossenheit. Orpheus sprengt die Nationalität, oder dehnt sie so weit und breit, dass alle (gewesene und seiende) eingeschlossen sind) (27). В конечном счете поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях - одна, одно, в каждом - вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира ..." (28). Все сводится к архетипу поэта - к Орфею. Однако Цветаева уточняет свою мысль: "Творчество - общее дело, творимое уединенными" (29).

Одиночество поэта Цветаева утверждала в сугубо личных контекстах (30), но еще более выразительно - в обобщенном виде. Тут следует привести афористические строки из "Поэмы Конца" (1924): "В сем христианнейшем из миров / Поэты - жиды!"(31) и смелую характеристику поэта в статье "Поэт и время" (1932) : "Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы. На поэте - на всех людях искусства - но на поэте больше всего - особая печать неуюта, по которой даже в его собственном доме - узнаешь поэта. Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в свое небо. ... Почвенность, народность, национальность, расовость, классовость - и сама современность, которую творят, - все это только поверхность, первый или седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает что лезет" (32).

Рильке, "германский Орфей, то есть Орфей, на этот раз явившийся в Германии", архетипно воплощает "дух поэзии" (33). Цветаева осознала в нем самого наднационального поэта, одинокого творца, но и больше того: некое религиозно-духовное явление. (Сам Рильке неоднократно высказывался о необходимости творческого одиночества, например, в "Письмах к молодому поэту", хорошо известных Цветаевой, и широко распространял идеи религиозного эстетизма.)

В своем религиозном понимании Рильке Цветаева исходила из его текстов (в том числе из "Часослова" и "Дуинских элегий"), но уже первое ее обращение к Рильке, в письме от 9-го мая, свидетельствует о некоей религиозной "стилизации ". Это еще ярче выявляется во втором письме, от 12-го мая, начинающемся словами: "Потустороннее (не в церковном, скорее в географическом смысле) ты знаешь лучше посюстороннего, лучше этого мира; тот ты знаешь топографически, со всеми его горами и островами, и замками. Топография души - это ты. Твоей книгой ... о нищете, паломничестве и смерти ты для Бога сделал больше, чем все философы и проповедники вместе. ... Бог. Ты один сказал новое Богу. Ты - настоящее отношение Иоанна и Иисуса .... Однако - разница - ты любимец Отца, не Сына .... Ты выбрал ... Отца, ибо он более одинок, и любить его невозможно!" (Das Jenseits (nicht kirchlich, cher geographisch) kennst du besser als das Hieseits, Diesseits. Du kennst es topographisch, mit allen seinen Bergen und Insein und Burgen. Eine Topographie der Seele - das bist Du. Und mit Deinem Buch ... von Armuth, Pilgerschaft und Tod hast Du mehr für Gott gemacht als alle Philosophen und Prediger zusammen. /.../ Gott. Du allein hast Gott etwas Neues gesagt. Du bist das ausgesprochene Johanni-Jesus Verhältnis /.../. Doch - Unterschied - Du bist des Vaters Liebling, nicht des Sohnes. /.../ Du hast /.../ den Vater gewählt, weil er einsamer war und - unmöglich zu lieben!)

После смерти Рильке религиозная стилизация оказалась еще более обоснованной. "Рильке - миф", писала Цветаева в 1929 году, "начало нового мифа о Боге потомке" (34), его стихи - "молитвы" (35), Рильке искупает грехи эпохи. В своей обширной статье "Поэт и время" (1932) Цветаева противопоставляет Рильке не только Маяковскому, но и "современности", выступающей порой в облике "злободневности" (36). "Оправдание" Рильке Цветаева формулируете религиозных терминах: "... Показателен ли для наших дней Рильке, этот из далеких - далекий, из высоких - высокий, из одиноких - одинокий. Если - в чем нет никакого сомнения - показателен для наших дней - Маяковский.