С другой стороны, в еженедельнике была широко представлена литература метрополии, литература России. Я скажу о них подробнее несколько ниже, но стоит сразу же назвать самого крупного среди них - Михаила Булгакова, литературные дебюты которого связаны с "Накануне". Кроме Булгакова, в литературном приложении к "Накануне" печатались, например, Ахматова, Мандельштам, Всеволод Иванов, Константин Федин.

Итак, в течение двух с лишним лет существовал литературный журнал, для которого, казалось, не имело значения разделение между эмиграцией и литературой в России. Надо, конечно, иметь в виду, что, как уже указала Зинаида Алексеевна Шаховская, речь идет о периоде, когда окончательный разрыв между эмиграцией и метрополией еще не произошел: он наступил позже, в 1925 году. Для редакции "Накануне" еще не было двух литератур - эмигрантской и советской, но была единая русская литература с центром тяжести в России, но Россия и эмиграция еще не мыслились отдельно.

Какую же русскую литературу представляет читателю этот орган сменовеховства, или, иными словами, можно ли говорить о сменовеховстве как о движении не только политическом, но и литературном?

Я думаю, что на этот вопрос (существовало ли литературное сменовеховство?) можно ответить положительно, если слово "сменовеховство" понимать несколько по-иному, чем обычно, т.е. не брать его в узко-политическом смысле. Я надеюсь доказать это, рассматривая, прежде всего, состав участников, авторов приложения и, затем, тематические особенности публиковавшихся материалов. В составе авторов обращают на себя внимание определенные ограничения. Несмотря на то, что "Накануне" старается дать наиболее широкое представление о русской литературе 20-х годов, бросается в глаза отсутствие двух групп: футуристов и пролетарских поэтов, т.е. отсутствие советской литературы в прямом смысле слова - в том смысле, в каком советскую литературу можно противопоставлять русской литературе вообще. Это как раз те две группы, которые хотели порвать с прошлым и создать совершенно новую литературу. Что касается эмиграции, то не представлены писатели старшего поколения, те, кто наиболее непримирим к советской власти: Бунин, Гиппиус, Мережковский и т.п. Интересно отметить, что к старшему поколению можно, с некоторыми оговорками, присоединить и Горького. Как известно, Горький приехал в Берлин в конце 1921 года, затем вернулся туда в начале 1922, и Алексей Толстой пытался его привлечь, и, в самом деле, первый номер литературного приложения открывался очерком Горького об Иоанне Кронштадтском. Позже, однако, сотрудничество Горького ограничилось передачей Горьким редакции "Накануне" четырех писем Короленко, содержавших очень резкое осуждение Октябрьской революции и советской власти. В первом из этих писем Короленко выдвигает против Октябрьской революции несколько обвинений самого Горького из его "Несвоевременных мыслей", в частности - что Октябрьская революция способна скорее скомпрометировать социалистическую идею, чем ее осуществить, поскольку она произошла в стране отсталой, и т.д. Из всего, что было напечатано в литературном приложении к "Накануне", эти письма Короленко имеют наиболее антисоветский характер. Отсюда следует парадоксальный вывод: сотрудничать с "Накануне" Горькому помешала его враждебность советской власти, в ту пору более резкая, чем у сотрудников редакции.

Если самые крайние позиции как советской литературы, так и литературы эмиграции не представлены вовсе, то из дореволюционных школ широко представлены акмеисты - Ахматова, Мандельштам, Михаил Зенкевич - и поэты, близкие к акмеизму, как, например, Максимилиан Волошин или Михаил Кузмин. Из новых литературных течений представлены имажинисты (три стихотворения Есенина, несколько стихотворений Мариенгофа, Рюрика Ивнева), но это, может быть, случайность, связанная с тем, что одним из постоянных сотрудников "Литературной недели" был поэт -имажинист Александр Кусиков, который тогда жил в Берлине и сам печатался в "Литературной неделе" очень часто. В целом можно сказать, что поэзия представлена поэтами-акмеистами или близкими к акмеизму. Что касается прозы, то мы находим одного из самых известных представителей молодой советской прозы - Бориса Пильняка, некоторых "серапионов" (Всеволод Иванов, Константин Федин, Михаил Слонимский, Николай Никитин), Валентина Катаева, начинающего тогда сатирика, и, конечно, Михаила Булгакова. Булгаков сотрудничал не только с приложением: он посылал и в саму газету свои очерки и фельетоны из московской жизни начала 20-х годов.

Главным образом, однако, я хотел бы остановиться на третьем аспекте - морально-философском. Я возьму примеры из тех же произведений, т.е. романов Слезкина и Гуля, именно потому, что эти произведения не очень высокого художественного уровня, и тем интереснее найти в них намеки на темы и мотивы, выраженные гораздо интереснее и ярче у крупных писателей. У Романа Гуля один из героев говорит своим товарищам, что хочет порвать со своим классом, с интеллигенцией, и пойти работать на завод. Товарищ ему возражает: "Ты все так просто: всех раздеть, со всех одежонки сорвать, побросать - и в рай голенькими. А если я вот не могу с себя рубашонки -то снять, не могу, если приросла она ко мне, к телу приросла, что же ты, с кровью ее, что ли, рвать будешь?" На это первый, Сергей Шелехов, отвечает: "Раньше не мог, а теперь буду, потому что знаю: если не разденутся, как ты говоришь, голенькими, то всегда будет не жизнь, а вонь и гадость. Лучше убить сто больных, чем сто тысяч больными сделать". Это тема отказа от всего наследства, от всего накопленного прошлым и возвращения к каким-то первоначальным ценностям.

Из романа Слезкина я хотел бы привести один диалог. Действие происходит в самой России, и генеральская дочь Лидочка говорит: "Каждый интеллигентный человек должен участвовать в общей работе, чтобы повести ее по верному пути. Всякая власть требует себе подчинения, это закон". Здесь первый этап признания советской власти как свершившегося факта, как необходимого и законного государства, каким бы оно, это государство, ни было. Но другая собеседница идет дальше. Она говорит: "Конечно, всякая власть требует подчинения, и каждый интеллигент должен участвовать, но тут есть еще что-то, большое, необычайное, такое, чего мы никогда не увидели бы без революции. И это есть потому, что этого не могло не быть. Вот почему стоит работать". Кто-то ее спрашивает: вы коммунистка? И она отвечает: "Какая же я коммунистка? Разве нужно быть коммунисткой, чтобы это чувствовать! Ведь это русское, Россия, все мы!" Здесь смешиваются патриотический и морально-философский аспекты: опрощение и какое-то просветление, наступающее вследствие этого опрощения. Здесь перед нами две темы очень важные для сменовеховства: опрощение, обнажение, освобождение от прежних условностей - и это опрощение как почва и условие для просветления, обретения какой-то новой правды. Обе темы связаны воедино. Тема революции переключается в план личный, морально-религиозный, экзистенциальный. Это революция не как политический факт, но как событие в жизни личности. Главный интерес в том, что отклики этой темы мы находим у очень крупных писателей, участвовавших в "смене вех", хотя бы у Анны Ахматовой (знаменитое стихотворение "Все расхищено, предано, продано..."), у Мандельштама ("Люблю под сводами седыя тишины..."). Я процитирую только последнюю строфу из Мандельштама:

    "Зане свободен раб, преодолевший страх,

    И сохранилось свыше меры

    В прохладных житницах, в глубоких закромах

    Зерно глубокой, полной веры".

Вот эта связь "глубокой, полной веры" со свободой "раба, преодолевшего страх", с постижением великой истины на самом дне отчаяния, - мне кажется, это также очень характерный для сменовеховства поворот этой темы.

Второе стихотворение Мандельштама, также напечатанное в еженедельнике и также связанное с этой темой, - "Умывался ночью на дворе..." Я процитирую два двустишия :

    "Чище правды свежего холста

    Вряд ли где отыщется основа..." ,