Допустим, иностранный корреспондент, в сопровождении парторга завода обходя заводской цех, внезапно обращается за интервью к первому же попавшемуся рабочему у станка:

- Расскажите, какая у вас квартира, - спрашивает корреспондент.

- У меня одна комната, - отвечает рабочий. Но парторг, за спиной иностранца, делает ему большие глаза, и рабочий продолжает :

- Одна комната . . . окнами на юг, вторая - на восток, и третья - на запад.

- А какая у вас зарплата?

- Сто рублей.

Парторг снова делает большие глаза.

- Сто рублей ... в неделю, - уточняет рабочий.

- О! Значит, 400 в месяц! Неплохо. Ну и последний вопрос: какое у вас х о б б и ?

- 15 сантиметров.

Парторг снова делает большие глаза, и рабочий поясняет:

- 15 сантиметров - в диаметре.

В закрытом обществе советского типа, где всевозможные запреты (и, в особенности, - на слово) принимают характер параметров самодовольного, полного в своей замкнутости бытия, анекдот не только служит единственной отдушиной, но и является, по сути, моделью существования. Он выполняет роль микрокосма в макрокосме и является своего рода монадой миропорядка. Он носится в воздухе, но не в виде пыли, а в виде споры, которая содержит в проекте, в зачатке все, что нужно для души, и способна при первом удобном случае воспроизвести организм в целом. Отсюда его готовность на универсальные формулы мироздания - эпохи, истории или страны. Я имею в виду не просто склонность этого жанра к финальным, венчающим формулировкам, но - стремление представить из себя некую исчерпывающую схему, универсум. Это и есть тенденция воссоздать "анекдот в анекдоте", когда сам жанр осознает себя ядром и прообразом более широкого, всеобъемлющего анекдота, каким и выступает по отношению к нему весь окружающий мир, действительность, наподобие огромной матрешки, заключающей в себе маленькую матрешку - анекдот. Вот эти формулы эпохи (из анекдотов 30-х годов) : "- Как живете? - Как в трамвае: одни - сидят, другие - дрожат". Или: игра в шарады. В поезде старый еврей загадывает шараду: "- Первый слог моей фамилии - это то, что обещал нам Ленин. А второй слог моей фамилии - это то, что дал нам Сталин. . ." С верхних полок купе спрыгивают двое в штатском: "- Товарищ Р а и х е р , - пройдемте! . ." В данном случае фамилия старика - шарада всей советской истории.

Естественно, тема запрета, как, может быть, никогда и нигде в истории словесности, становится основанием и движущим стимулом советского анекдота. И она же придает ему ту жанровую локальность, замкнутость, самодостаточность, которые, вообще будучи свойственны анекдоту как особой поэтической форме, позволяют ему именно здесь, на советской, запретной почве, достичь степеней развития и процветания. Ибо, нарушая запрет, исполняя свою функцию, анекдот, собственно говоря, себя исчерпывает и превращается в законченное, закругленное тело, в форму, в космос. Его выход в эту недозволенную развязку тотален и окончателен и не требует никаких продолжений и разъяснений. Свобода анекдота состоит, единственно, в преступлении черты, границы, что, таким образом, будучи совершено и достигнуто, делает его поэтически совершенным и, как некая самоцель, сообщает ему динамичную, но строго очерченную композицию и подобие итога - сосредоточенного в самом себе, крепкого парадокса. Дело сделано, анекдот рассказан, и - баста!

Подобных примеров немало в советской словесности, главным образом газетной, но затрагивающей и быт, и политику, и художественную литературу, и сам способ и образ мышления советского человека. Когда, допустим, в новой Конституции, помимо свободы слова, свободы печати и демонстраций, направленных на укрепление социалистического общества, предусматривается еще дополнительное, специальное право на критику недостатков в работе отдельных учреждений и предприятий. Дескать, мы настолько уже свободны и гуманны, что можем даже себе позволить критиковать недостатки в работе (в укрепление достоинств). Или, если идти дальше, даруется "право на самокритику". Профанация? Издевательство? Нет, обратная логическая связь, подразумевающая, что никаких прав, кроме как работать все больше и лучше, человеку не дается. Конечный вывод ("право на самокритику") служит посылкой, переворачивающей всю цепь предыдущих доказательств на тему, как хорошо и свободно у нас живется. Мысль движется от конца к началу. И соответственно - в обратном порядке (по принципу алогизма) - строится и читается пресса. Свобода становится рабством, как нечто само собой разумеющееся, мир - войною, бедность - богатством и т.д.

На этой широкой основе и создаются анекдоты. Вроде прогнозов, как мы будем жить при коммунизме. У каждого будет свой персональный вертолет и свой односторонний телевизор. Видишь по телевизору, что в Туле крупу дают, садишься на вертолет и летишь за крупой в Тулу...

Известно, что в анекдоте самое важное неожиданная, коронная концовка, с которой, надо думать, и начинается процесс формообразования анекдота - от конца к началу. Коммунизм в этом смысле, как идеальная концовка всей мировой истории, открывает массу возможностей, чтобы, танцуя от нее, путем обычной логики придти от конца к началу, от идеальной, фантастической цели к ее грубому претворению в реальность сегодняшнего дня.

Нетрудно заметить также, что анекдоты создаются чаще всего на пересечении или на стыке обыденного и сверхъестественного, тривиального и невероятного, близкого и далекого, своего и чужого. Полоса полного отчуждения неблагоприятна для анекдота. Так же как, по-видимому, и слишком большая близость, самоотождествление рассказчика с героем рассказа. Возможно, этим объясняется и особый характер анекдотических гипербол - гиперболизм мелкого и ничтожного. Скажем, все эти веселые задачки-загадки на "сверхгрохот", "сверхжадность", "сверхнаглость", "сверхиндуктивность" и т.д. Или - состязания в национальном изобретательстве по части ловкости, смелости, прочности, женской прелести, голода, адских мучений и чего угодно. Выигрывает состязание обычно либо еврей ("компот съел, а муху продал китайцу"), либо русский (взял первый приз на международном конкурсе на тему "Голод", изобразив на картине тощий зад, затянутый паутиной). В данном случае мизерный предмет берется в сверхъестественном качестве или размере, не переставая быть мизерным.

Соответственно, и героями анекдота, его устойчивым типажом, становятся категории лиц и сословия, занимающие какое-то исключительное и при всем том близкое, родственное нам положение, одновременно высокое и низкое, отличное от нас и вместе с тем теснейшим образом с нами связанное, смешивающее наше "свое", исконное, и наше "чужое", воображаемое. Отсюда большая серия анекдотов о генералах, о пьяных, о сумасшедших, о евреях, о тещах, о женах, изменяющих мужьям (и наоборот), о детях в их переплетениях с психологией взрослого. Даже анекдоты о вождях, помимо исключительности этих лиц, вызваны одновременно их относительной близостью к нам - в виде хотя бы обязательных штампов, которые спускаются сверху в наш советский быт. О Гитлере в России, кажется, анекдотов не было (слишком чужое), а вот о Ленине - сколько хотите, и чаще - в теснейшем общении с повседневными, навязшими в зубах сюжетами: "броневичок", "ходоки", "Надежда Константиновна", "Мавзолей", прославленная ленинская простота и скромность.

В этой связи я хотел бы сказать несколько слов о Василии Ивановиче Чапаеве как первостатейном герое современных анекдотов. В своей образной жизни Чапаев, как известно, пережил несколько этапов и поворотов. Легендарный - в преданиях и рассказах его бойцов, воспринимавших Чапаева в духе народных героев, вроде Степана Разина и Ермака Тимофеевича. Затем - правдиво-документальный, но художественно довольно бесцветный Чапаев в повести Фурманова. Далее - полнокровный и героический образ в знаменитом кинофильме (смесь бесстрашия и безграмотности, полководческого таланта и мужицкой наивности, великодушия и капризного деспотизма) . И, наконец, - очевидно, как развитие этого киногероя, последний период его жизни - анекдотический. Вероятна также связь этой серии о Чапаеве с пятидесятилетием Октябрьской революции в 67-м году и юбилейными штампами, когда эти анекдоты впервые и появились.

Но уместно задаться вопросом: только ли расставание с былым кумиром толпы и иллюзиями прошлого, путем их перевода в пародийный мир анекдота, повлекло эту длинную и блистательную серию? Нет, где-то анекдотический Чапаев все же остается положительным персонажем - может быть, единственно-устойчивым в анекдоте в этом положительном качестве. Как это ни странно, он сохраняет значение народного героя, хотя и навыворот, в соединении тупости, храбрости, невежества, простодушия и реалистической рассудительности. Он несколько похож на сказочного дурака, - правда, без победного ореола и в исключительно шутовской роли. Стоит сравнить его анекдотический образ с параллельными анекдотами о Ленине, как мы заметим, что наши симпатии целиком и полностью на стороне Чапаева и что, несмотря на всю дурость, его имя окружено добротой, снисходительной терпимостью и подбадривающей, насмешливой народной любовью. Происходит это, вероятно, оттого, что образ Чапаева все еще дорог нашему сердцу и нашему детству, а личность его, былая, легендарная личность, чрезвычайно самобытна и колоритна. В результате это самая богатая в наши дни комедийная маска, которая сумела объединить вокруг себя множество сюжетов и стать участником более широкой эстетической игры, нежели его, Чапаева, персональная роль в истории, пускай и резко переосмысленная.

Иногда кажется, от всей нашей современности останутся одни анекдоты и тем ее, бедную, увековечат. Однако, увы, и анекдот от нас ускользает. Не только потому, что, как истинно-фольклорный, устный род поэзии, он блекнет на бумаге, теряя живой голос, мимику, жесты, которыми он сопровождается, а иногда практически и полностью осуществляется, наподобие пантомимы. К этому надо прибавить, что в отличие от других фольклорных жанров, рассчитанных на многократное повторение и закрепление в народной памяти, каждый конкретный анекдот быстрее сходит со сцены, замещенный новым, более острым, актуальным откликом. В новизне - его и соль, и живучесть, подвижность, всепроникаемость, историчность. Здесь же и его быстротечность. Он мигом вспыхивает, но скоро сгорает, забывается. Хотя мы и любим порою вспоминать старые анекдоты, нам хочется всегда услышать какой-то новый, еще неизвестный, самый последний выпуск. Не то, что песня или сказка. И недаром смеются над рассказчиком старого, "с бородой", анекдота. И даже существует анекдот на эту тему - о старом анекдоте. Но да послужит он не только нашему осмеянию, а и на добрую память этому прекрасному жанру. "Однажды, при раскопках Древнего Египта", - отвечают в таких случаях рассказчику, который только что выдал бородатый анекдот, - "нашли египетскую мумию с зажатой в кулак рукою. Когда разжали пальцы, нашли обрывок папируса, на который и был записан этот самый ваш анекдот! .."

... На этом можно было бы и поставить точку и закончить рассказ об анекдоте, когда бы не еще одно его свойство - может быть, самое главное. Это, я бы сказал, его философское отношение к миру, к вещам, к старому и к новому, когда новое это вариант старого, но все-таки новый вариант. Если мы представим себе анекдоты в виде бесконечной цепочки, то она, эта цепочка, охватит чуть ли не все искомые или возможные положения человека на земле. Как таблица химических элементов Менделеева, оставляющая пустоты, незаполненные ячейки для новых валентностей, для новых анекдотов. Общий заголовок этой таблицы, составленной из юмористических притч, гласит: "человеческое бытие", "человеческое существование".

Полнота охвата и философское спокойствие анекдота по отношению к любому драматическому событию и позволяют воспринимать его как источник мудрости. Причем мудрость здесь совпадает с юмором настолько, что в юморе и заключена мудрость. Мы улавливаем в анекдоте какую-то снисходительную, высшую точку зрения на жизнь и на все на свете. Это связано, представляется мне, с идеей обратимости всех вещей и явлений, с идеей обратимости, которая владеет душой анекдота и воплощается в нем сюжетно, словесно, материально, как в адекватной форме. И в результате анекдот становится советчиком и помощником, объяснением и утешением на все случаи жизни, в самых для нас критических ситуациях. Так что итоговые и вершащие дело концовки анекдотов переходят не только в пословицы и поговорки, в идиомы нашего времени, но - и в мудрые изречения, которыми разрешаются, а порою исчерпываются все споры и противоречия.

Для краткости приведу несколько таких анекдотических афоризмов, за которыми, однако, и говорящий, и слушатель должны мысленно видеть весь предварительный сюжет и организм подразумеваемого анекдота, всю систему колес, которая его вызвала к жизни и побудила к действию. Те, кто знает и помнит посылки и положения, стоящие за этими формулами, условно говоря - "посвященные", поймут с полуслова, что все это обозначает, схватив и вообразив в уме весь образ анекдота как некий универсум. У прочих я прошу прощения за этот речевой герметизм.