Но без осознания, без учета этого европеизма и европоцентризма Мандельштама невозможно было бы понять и его отношение к Америке – стране эмигрантов и эмиграции.

Тема эта была отнюдь не чужда Мандельштаму. Но, побывав за границей, ощутив весь уют и соблазн Европы, Мандельштам твердо вернулся в Россию. А размышления над судьбой и творчеством Петра Чаадаева помогли ему выразить суть своего отношения к эмиграции. Вот цитата из его статьи “Петр Чаадаев”, написанной в 1914 и опубликованной в 1915 году в журнале “Аполлон”:

“...Мысль Чаадаева, национальная в своих истоках, национальна и там, где вливается в Рим. Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную почву традиции, с которой он не был связан преемственностью. Туда, где все – необходимость, где каждый камень, покрытый патиной времени, дремлет, замурованный в своде, Чаадаев принес нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода стоит величия, застывшего в архитектурных формах, она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры... У России нашелся для Чаадаева только один дар: нравственная свобода, свобода выбора. Никогда на Западе она не осуществлялась в таком величии, в такой чистоте и полноте. Чаадаев принял ее, как священный посох, и пошел в Рим.

...Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима... Чаадаев был первым русским, в самом деле, идейно, побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева. На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данте: ‘Этот был там, он видел – и вернулся’.

А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас – живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!..”

Иначе говоря, Мандельштам ощущал себя причастным к своеобразной чаадаевской традиции – традиции тех, кто, побывав на Западе, нашел в себе достаточно сил для того, чтобы не остаться там навсегда и вернуться (чисто биографически это имело еще один испытательный стенд: в 1922 году литовский посол в России и русский поэт Балтрушайтис предлагал Мандельштаму уехать, но он остался).

В несколько иронической плоскости это выразилось и в шуточном четверостишии, адресованном Бенедикту Лившицу:

Ubi bene, ibi patria, –
Но имея другом Бена
Лившица, скажу обратное:
Ubi patria, ibi bene.

...Впрочем, то утверждение, что Мандельштам, начиная с осени 1910 года, за границей не бывал, все же нуждается в оговорках. Да, за старой границей старой Российской империи он действительно более не бывал, а вот за новой границей нового советского государства – побывать успел и даже тюрьмы “заграничные” перепробовал. Ведь ни врангелевский Крым, ни меньшевистская Грузия, ни даже Украина, где в мае 1919 года он встретился и сошелся с Надей Хазиной – своей будущей женой, в то время Советской Россиею не являлись. В Грузии, где посланником РСФСР был мандельштамовский знакомый Легран, школьный товарищ Гумилева (кстати, и сообщивший Мандельштаму о расстреле Николая Степановича), он даже некоторое время как бы служил при российской миссии и в Петербург осенью 1920 года возвращался, фактически исполняя миссию дипкурьера.

Но, как бы то ни было, за пределы Старого Света Мандельштам никогда не выбирался. В отличие от Маяковского, Есенина, Тихонова, Ильфа с Петровым или Пильняка, лично Осип Эмильевич Мандельштам и Соединенные Штаты Америки знакомы не были. С точки зрения русской литературы урон незначительный: ведь и перечисленные авторы меньше всего обязаны своей славой произведениям, написанным в Новом Свете или о Новом Свете.

Несмотря на отсутствие прямых и непосредственных впечатлений, ясное и вполне живое представление об Америке у Мандельштама было, как был и интерес (хотя, поначалу, и отрицательный). Америка встречается у него десятки раз, и самый анализ этих упоминаний оказывается весьма интересным и поучительным. Своим отношением к Америке Мандельштам обязан прежде всего (но не исключительно) своему органическому европеизму.

Америка (в стихотворении “Европа” 1914 года) была как бы самая настоящая “географическая Америка” – материк, омываемый океаном и еще не “аннексированный”, по точному замечанию Маяковского, одним-единственным государством, неудержимо завладевшим немалой толикой земли, а затем и целым именем этого материка и с той поры не выпускающим его из крепчающих рук. В таком своем качестве – в качестве Северо-Американских Соединенных Штатов (так именовали США в Европе ранее) Америка и американцы попали в стихи Мандельштама еще в 1913 году (не позднее июня). Вот первое из двух стихотворений того времени, где “Америка” проникла даже в заглавие.

АМЕРИКАНСКИЙ БАР

Еще девиц не видно в баре,
Лакей невежлив и угрюм;
И в крепкой чудится сигаре
Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,
И дразнит сода-виски форт:
Кто незнаком с буфетным знаком
И в ярлыках не слишком тверд?

Бананов груда золотая
На всякий случай подана,
И продавщица восковая
Невозмутима, как луна.

Сначала нам слегка взгрустнется,
Мы спросим кофе с кюрасо.
В пол-оборота обернется
Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,
Я на вращающийся стул
Влезаю в шляпе и, соломкой
Мешая лед, внимаю гул...

Хозяйский глаз желтей червонца
Мечтателей не оскорбит...
Мы недовольны светом солнца,
Теченьем медленных орбит!

Стихотворение было напечатано в 7-м номере журнала “Аргус” за 1913 год и, видимо, было списано с натуры, поскольку в Петербурге, при ресторане “Медведь” (Б. Конюшенная, 27), действительно имелось заведение, именовавшееся “Американ Бар”.

А вот второе стихотворение, образующее с первым своеобразный диптих, причем, в отличие от первого, оно даже попало в книгу “Камень”.

Американка

Американка в двадцать лет
Должна добраться до Египта,
Забыв “Титаника” совет,
Что спит на дне мрачнее крипта.

В Америке гудки поют,
И красных небоскребов трубы
Холодным тучам отдают
Свои прокопченные губы.

И в Лувре океана дочь
Стоит прекрасная, как тополь;
Чтоб мрамор сахарный толочь,
Влезает белкой на Акрополь.

Не понимая ничего,
Читает “Фауста” в вагоне
И сожалеет, отчего
Людовик больше не на троне.

Он смотрит на Америку, как истинный европеец, и сквозь призму старой европейской культуры американские достижения в области цивилизации вызывают у него сначала и прежде всего устойчиво ироническую улыбку, даже усмешку. Американские романы или фильмы, да и сами живые американцы где-нибудь в Лувре или на Елисейских полях и вправду давали для этого сколько угодно поводов. Ханжество и отсутствие культуры бросались в глаза. Мандельштам от души, но не едко, иронизирует над американской “туристичностью”, над американской поверхностностью, над американской непричастностью, – а то, если хотите, и враждебностью, – культуре, отождествляемой им с европейской традицией. При этом он и сам, конечно, рискует впасть в поверхностность и односторонность, рискует – но все-таки не впадает.

Интересно, что и представления Мандельштама о самой Америке отнюдь не поверхностные, посмеивается или подшучивает он не просто походя, а, так сказать, со знанием дела. Многое он неожиданно хорошо знает (“красных небоскребов трубы” – это же никогда не виданный им Манхэттен начала века!), но он понимает и то, что есть и другая Америка, к которой он подспудно питает и уважение, и даже восхищение, но встреча с которой еще у него не произошла.

Поэтому он подчеркнуто настаивает на своем первом впечатлении, дав своего рода развернутый комментарий к этому диптиху в своей рецензии на один плохой перевод Джека Лондона2, опубликованной в “Аполлоне” все в том же 1913 году. Тут уж он отпустил вожжи и пустил свою язвительность галопом: “...Анемичному русскому обывателю необузданный здоровяк Лондон пришелся как нельзя более по вкусу: его герои живут особенно охотно за Полярным кругом, отличаются железной выносливостью, пьют виски, как воду, и т. п. Однако связь этого мнимого дикаря с новейшим, чисто американским развитием техники – несомненна. В универсальном техническом прогрессе человеческая машина-организм занимает одно из последних мест, но могущественный спорт в союзе с разнообразными идеалами физического процветания идет навстречу этому чувствительному техническому пробелу современности. С прозорливостью янки Джек Лондон взял патент на усовершенствованного нового человека еще раньше, чем его тип был осуществлен в действительности естественным подбором и спортивными упражнениями. Полярный скороход, проходящий на пари две тысячи миль в 60 дней при 90о мороза – (“Сын Солнца”), – или плантатор, больной дизентерией, исключительно волевым напряжением властвующий над толпой людоедов на Соломоновых островах – (“Приключение”), – великолепные человеческие особи. <...> Но художественная значительность произведения измеряется не глубиной мыслей, высказываемых автором, а теми непроизвольными духовными испарениями, которые создают атмосферу произведения. Вокруг приключений Джека Лондона – самая обыкновенная духовная пустота, как вокруг газетного фельетона или рассказа Конан-Дойля. <...>

‘Художественный’ прием Лондона – непрерывность действия. Каждая страница дает новую сенсацию подобно тому, как номер американской газеты содержит очередное убийство. Джек Лондон так мало знает, что ему делать с людьми, и – что весьма отрадно – ему так не хочется обращать их в манекенов, что он предпочитает убивать их, как только они сделают свое сенсационное дело. Идеология Джека Лондона поражает своим убожеством и своей старомодностью с европейской точки зрения: весьма последовательный и хорошо усвоенный дарвинизм, к сожалению, прикрашенный дешевым и дурно понятым ницшеанством, – он выдает за мудрость самой природы и непоколебимый закон жизни.

В одном месте Лондон обмолвился значительным признанием: ‘огромная, страшная и чужая вещь, которая называется культурой’. Эта скромная самооценка и наивное благоговение перед чужой и непонятной сложностью культуры – пожалуй, самое ценное в Лондоне. Болезнь Нового Света, тайный недуг чудовищных городов – культурное одичание – нашло в Джеке Лондоне неожиданно привлекательного выразителя. <...> Наивное увлечение Лондоном взрослых читателей можно только приветствовать: оно показывает, насколько поверхностны были прежние увлечения читательской толпы, и что если подлинное искусство пользовалось успехом, то проникало в умы контрабандой, под флагом посторонних соображений...”

Америка всплывает и в статье 1918 года “Государство и ритм” (впрочем, не Америка, а американcкая буржуазия), но особенно многозначительным является высказывание из программной статьи Мандельштама “О природе слова” 1920 года, когда Мандельштам был близок к тому, чтобы отказать в культурности и самой Европе: “Антифилологический дух, с которым боролся Розанов, вырвался из самых глубин истории; это в своем роде такой же неугасаемый огонь, как и огонь филологический.

Есть такие вечные огни на земле, пропитанные нефтью: где-нибудь случайно загорится и горит десятки лет. Нет нейтрализующего состава, погасить абсолютно нечем. Лютер был уже плохой филолог, потому что, вместо аргумента, он запустил в черта чернильницей. Антифилологический огонь изъязвляет тело Европы, пылая горящими сопками на земле Запада, навеки опустошая для культуры ту почву, на которой он вспыхнул. Ничем нельзя нейтрализовать голодное пламя. Нужно предоставить ему гореть, обходя заклятые места, куда никому не нужно, куда никто не станет торопиться.

Европа без филологии – даже не Америка; это – цивилизованная Сахара, проклятая Богом, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские кремли и акрополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди будут смотреть на них, не понимая их, и даже скорее всего станут пугаться их, не понимая, какая сила их возвела и какая кровь течет в жилах окружающей их мощной архитектуры.

Да что говорить! Америка лучше этой, пока что умопостигаемой, Европы. Америка, истратив свой филологический запас, свезенный из Европы, как бы ошалела и призадумалась – и вдруг завела свою собственную филологию, откуда-то выкопала Уитмэна, и он, как новый Адам, стал давать имена вещам, дал образец первобытной, номенклатурной поэзии, под стать самому Гомеру.

Россия – не Америка, к нам нет филологического ввозу: не прорастет у нас диковинный поэт вроде Эдгара По, как дерево от пальмовой косточки, переплывшей океан с пароходом. Разве что Бальмонт, самый нерусский из поэтов, чужестранный переводчик эоловой арфы, каких никогда не бывает на Западе: переводчик по призванию, по рождению, в оригинальнейших своих произведениях”. (1920–1922)

Уловив в 1920-е годы глубинную общность моложавой Америки и молодой – и как бы отвернувшейся от Европы – Советской России, Мандельштам отошел от своего предвоенного взгляда на Джека Лондона и на Америку. И о переводном Майн Риде – а чем он, по большому счету, не Джек Лондон? – в статье 1928 года “О переводах” он пишет уже совсем не так, как о переводном Джеке Лондоне в 1913 году: “...Нам нужен свой приключенческий роман для юношества с этнографической и прочей начинкой. В настоящее время Майн Рид имеет только ретроспективное значение. Это – здоровая романтика. Живучесть Майн Рида объясняется тем, что он учел великую жадность молодежи к познанию географического пространственного мира. Он – блестящий педагог, сочетавший в своих образовательных путешествиях научные сведения своего времени с бесхитростной фабулой. За создание ‘советского Майн Рида’!”.

Вторая встреча – это встреча с Чарли Чаплином. В самые последние мандельштамовские стихи он вошел так же мощно и уверенно, как и давнишний любимец Франсуа Виллон. Сначала – 3 марта 1937 года – он возникает в стихах о Франции (“Я молю, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости...”):

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле
Государит добрый Чаплин Чарли –

В океанском котелке с растерянною точностью
На шарнирах он куражится с цветочницей...

Будучи любимым артистом Мандельштама, он был для него кем угодно, но только не потешным дуралеем-эксцентриком, как воспринимало его большинство зрителей, падающих с кресел от хохота. И когда примерно в ту же пору, на вечере в Воронеже, Мандельштам определил акмеизм не иначе как “тоску по мировой культуре”, то, думается, есть немало оснований полагать, что Мандельштам уже больше не задирал Америку и не настаивал на исчерпавшем себя противопоставлении культуры и цивилизации, а стало быть – Европы и Америки.

* * *

Но Америка и не думала сердиться на Мандельштама. При его жизни она просто и не подозревала о его существовании: мало ли кто и где на земном шаре пишет стихи, да еще не по-английски! А вот после смерти Мандельштама она обратила на него свое благосклонное внимание. Вослед американскому контексту у Мандельштама со временем появился и мандельштамовский контекст – у Америки.

Исторически сложилось, что в процессе мирового освоения и изучения творчества Мандельштама совершенно исключительная роль принадлежит США. Именно здесь был издан первый посмертный однотомник поэта (1955, Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова) и первое многотомное Собрание сочинений (1964–1971, Вашингтон, изд-во “Международное литературное содружество”)5. Эти издания сыграли исключительную научную и политическую роль, став своего рода “гарантом” того, что великая поэзия гениального русско-еврейского поэта, с риском для жизни сохраненная его вдовой, друзьями и читателями, не погибла, не канула в Лету, а бережно донесена до читателя. На основе Собрания сочинений в 1974 году в США, в Корнельском университете (Итака) был издан первый конкорданс к произведениям О. Мандельштама. Именно в США, вокруг таких филологов-славистов, как Г. П. Струве (Калифорнийский университет, Беркли) и К. Ф. Тарановский (Гарвардский ун-т), сложились целые исследовательские школы и направления, в значительной степени сориентированные на изучение творчества О. Мандельштама, главным образом поэтики. Многие исследователи его творчества из СССР, в основном, представители “тартусской” структуралистской школы Ю. М. Лотмана, в 1970-х – 1980-х гг. эмигрировали в США, где продолжают изучать творчество Мандельштама.

Велик вклад американских славистов и в разработку биографии и библиографии поэта. Именно в США, собственно говоря, увидела свет в 1973 году первая биография поэта (“Мандельштам” Кларенса Брауна), американские ученые первыми ввели в научный оборот целый ряд важных документов (как, например, опубликованные Т. Бейером материалы о студенческих днях Мандельштама в Гейдельберге в 1909–1910 гг. и др.). Библиография О. Э. Мандельштама, опубликованная в 3-м томе Собрания сочинений под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова, стала прочным и надежным основанием для всех последующих библиографических описаний.

Поэтому не приходится удивляться тому, что, по данным библиографического мониторинга, осуществляемого MLA (Modern Language Association Bibliography), из более чем 300 диссертаций, книг и статей в специализированных журналах, опубликованных за период с 1981 по 1997, по меньшей мере треть приходится на американских ученых. И хотя источниковая база этой библиографии учитывает российские издания явно недостаточно, тем не менее вклад американских исследователей несомненен.

2. К истории издания Собрания сочинений

О. Э. Мандельштама

Бесспорно, главным мандельштамоведческим событием 1950-х гг. стал выход в октябре 1955 года первого Собрания сочинений Осипа Мандельштама. Под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова7 оно увидело свет в нью-йоркском Издательстве им. Чехова8. Б. А. Филиппов (наст. фамилия Филистинский) был хорошо известен в русской эмиграции. (Он подготовил самостоятельно и совместно с Г. П. Струве свыше 70-ти книг русских писателей.) Это была первая попытка собрания стихов и прозы Мандельштама под одной обложкой, причем явный акцент был сделан на уже опубликованном при жизни поэта. Собрание9 как бы зафиксировало уровень осведомленности западных филологов, их знание биографии Мандельштама и текстологии.

Из четырех частей, составивших книгу, только одна стала поэтической. Она озаглавлена “Стихотворения” и состоит из следующих разделов: “Камень”, “Tristia”, “Стихи 1921–1925 из кн. ‘Стихотворения’, 1928”, “Стихотворения 1923–1932, не собранные в книги”, “Стихотворения 1910–1923, не включенные в книги”, “Стихотворения для детей” и “Шуточные стихотворения и экспромты”. Все поэтические произведения имели сквозную нумерацию (всего 187 номеров). Три части были прозаическими: собственно “Проза” (в составе “Египетской марки”, “Шума времени” и “Феодосии”), “Прозаические произведения, не включенные в книги” (сюда вошли “Путешествие в Армению” и очерки “Холодное лето”, “Сухаревка” и “Армия поэтов”) и “Статьи о литературе” (в составе семи избранных статей из книги “О поэзии”10, а также рецензии О. Э. Мандельштама на “Записки чудака” Андрея Белого; в качестве приложения к этому разделу помещено письмо Мандельштама к Ф. Сологубу).

Очень неплох был научный аппарат издания. Его открывала пространная (с. 3-24) академическая статья Г. Струве “О. Э. Мандельштам. Опыт биографии и критического комментария” (помеченная: “Беркли, Калифорния, январь 1955 г.”) и куда более скромная по объему и импрессионистская по стилю статья Б. Филиппова “А небо будущим беременно” (с. 25-30). В кратком обращении “От редакторов” были представлены принципы издания и озвучены имена тех, кому редакторы публично приносили благодарность за помощь в собирании произведений Мандельштама: Алексей Петрович Струве11, Юрий Константинович Терапиано12, Екатерина Николаевна Розен13 и Ольга Николаевна Анстей14.

Вслед за основным корпусом шел раздел “Варианты и разночтения” (с. 369-392), за которым следовала библиография (с. 393-400) – очевидно, самый первый опыт мандельштамовской библиографии15. Она охватывала исключительно произведения самого Осипа Мандельштама и была организована следующим образом: книги (стихи, поэтические переводы, художественная проза, критическая проза, прозаические переводы), публикации в альманахах и сборниках (стихи, проза, статьи о литературе, письма), публикации в журналах (стихи, статьи о литературе, рецензии, репортаж), публикации в газетах (стихи; статьи, письма) и переводы произведений Мандельштама на иностранные языки. Завершал том алфавитный указатель включенных в него произведений Осипа Мандельштама.

В сущности, это был своеобразный итог творчества О. Э. Мандельштама, зафиксированный в его прижизненных публикациях. Ни большинства стихотворений 1930-х гг. (кроме нескольких печатавшихся), ни “Четвертой прозы” и “Разговора о Данте” здесь, разумеется, нет. Лишь в разделе “Шуточные стихотворения и экспромты” можно было найти определенные новации – произведения, отсутствующие в изданиях Мандельштама, что вполне естественно, поскольку он никогда и не предназначал их к печати. Тем не менее сам этот раздел получился весьма куцым и невыразительным, да еще и оснащенным причудливейшими комментариями, состоящими из выдержек из соответствующих мемуаров.

МЕЖДУ КЛЮЕВЫМ И МАНДЕЛЬШТАМОМ:

У ИСТОКАХ “БОРИСОГЛЕБСКОГО СОЮЗА”

Никакой другой альянс двух литераторов на ниве издания русской поэтической классики не принес так много плодов, как союз Глеба Петровича Струве и Бориса Андреевича Филиппова, – союз, в шутку прозванный Филипповым “борисоглебским”. Их совместная деятельность, как, впрочем, и многие другие вопросы, превосходно отражена в их обширной переписке, ведшейся десятилетиями и, по счастью, весьма хорошо сохранившейся (судя по всему, утрачено лишь небольшое количество писем – что также является следствием их совместного труда: письма скорее всего закладывались в рабочие папки, например, с библиографиями, где залеживались и в какой-то момент терялись).

Эти письма хранятся в двух противоположных концах США – в Калифорнии и Коннектикуте. Письма Б. А. Филиппова к Глебу Струве – в архиве Г. П. Струве в Гуверовском институте в Стэнфорде (Нооver Institution Archives, Collection G. Struve, Boxes 83-84). Письма Г. П. Струве к Борису Филиппову хранятся в архиве Б. А. Филиппова в библиотеке Бейнек в Йельском университете (Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University. Collection GEN MSS 334 (Boris Filippov Papers), Boxes 6-9). Здесь же, в архиве Филиппова, имеется и некоторое количество копий писем Филиппова к Струве, в том числе и тех, оригиналы которых в архиве Струве оказались утраченными19. Среди 85 выявившихся писем решительно преобладают письма Филиппова (их 77): это связано не только с тем, что он чаще писал, но и с тем, что Струве лучше хранил его письма, тогда как Филиппов, на котором лежала большая часть технической работы, по-видимому, не собирал письма Струве, а сходу пускал их в дело.

Публикуя ниже фрагменты переписки, связанной с подготовкой и выходом в 1955 году тома О. Э. Мандельштама в Издательстве им. Чехова, мы, из экономии места, ограничимся этим уровнем описания документов как достаточным и не станем давать более дифференцированные отсылки (к ящикам, папкам и листам). Пропуски в письмах обозначаются знаком купирования: <...> Уже в письмах 1952 года тема издания Осипа Мандельштама не только обозначена, но и обсуждается во всех подробностях, прежде всего в составительских и библиографических. Но все-таки она еще уступает по значимости и интенсивности теме первоочередного произведения в том же Издательстве им. Чехова – двухтомника Н. Клюева. В переписке за 1953 год “Мандельштам”, самой ранней датой выхода которого оптимист Филиппов провозглашает конец года, уже явно опережает “Клюева”. В 1954 и 1955 гг. в переписке доминируют вопросы текстологии и библиографии О. Э. Мандельштама, а также издательской судьбы проекта.

Самое начало переписки, а значит, и отношений Б. Филиппова и Г. Струве, датируется осенью 1952 года: Борис Андреевич тогда жил в Нью-Йорке, а Глеб Петрович – в Беркли, Калифорния, где преподавал русскую словесность в университете.

_____________________________________