II

Неудачи Гоголя, так жестоко его поразившие, начались еще с половины 1835 года. Занятие университетской кафедры, эта первая капитальная ошибка и главнейшая причина последовавшего за ней крушения, тотчас же жестоко дала себя знать, и уже с первых лекций ему пришлось убедиться, что он выбрал профессию не по себе и что “читает один в университете”; но вместо того, чтобы приложить заботы о поправлении дела, он решил бросить всякую “художническую отделку”, к чему, впрочем, были и другие, гораздо более сильные побуждения, так как “художническая отделка” не одной и не двух лекций потребовала бы много времени и тормозила бы создание “Ревизора”. В письмах к друзьям Гоголь высказывает такие неожиданные и крайне бесцеремонные, а иногда и цинические взгляды на отношения профессора к университетским занятиям и к студентам, что, казалось бы, ни на что больше и нельзя было рассчитывать, кроме того, что действительно потом с ним случилось. Но все еще шло сравнительно благополучно, пока самолюбию Гоголя не был нанесен совсем уже беспощадный удар официальным устранением его от преподавательской деятельности в Патриотическом институте. Вслед затем, когда еще не совсем зажила эта первая тяжелая рана, его вновь ошеломило серьезное замечание попечителя учебного округа о неудовлетворительно его университетских чтений. Гоголь, привыкший смотреть свысока на своих товарищей по кафедре и видевший в них “толпу вялых профессоров”, вдруг почувствовал себя перед ними в уничиженном положении. Впечатление, произведенное на Гоголя официальным выговором, передано в дневнике А.В.Никитенко в следующих выражениях: “На минуту гордость уступила место горькому сознанию своей неопытности и бессилия; но в конце концов это не поколебало веры Гоголя в свою всеобщую гениальность. Хотя после замечания попечителя он должен был переменить свой надменный тон с ректором, деканом и прочими членами университета, но в кругу “своих” он все тот же всезнающий, глубокомысленный и гениальный Гоголь, каким был до сих пор. Между тем слушатели были о Гоголе самого невыгодного мнения и даже просто составили себе убеждение, что “он ничего не смыслит в истории”; да и сам Гоголь, столь самоуверенный в других случаях, беспомощно терялся и конфузился на кафедре, бормоча что-то невнятное и показывая в свои редкие чтения какие-то гравюры с видами Палестины и других стран. Получив отставку, Гоголь сначала стал было утешать себя мыслью, что он не понят и не оценен, но скоро пренебрежительно махнул рукой, и тем охотнее начал посвящать уже все время и труд на создание и постановку “Ревизора”, что университетские занятия, в сущности, были для него и прежде только тягостной и досадной обузой и отвлечением от его настоящей деятельности, а свое университетское жалованье он считал и называл просто “скверным”. Гоголь почувствовал даже некоторое приятное облегчение, освободившись от университета, облегчение, сказавшееся в следующих выразительных словах одного из писем его к Погодину: “Теперь вышел я на свежий воздух. Это освежение нужно в жизни, как цветам дождь, как засидевшемуся в кабинете прогулка”, и он не без удовольствия стал называть себя “беззаботным казаком”. Теперь высокие наслаждения художника заставляют его на время позабыть все прозаические житейские дрязги; по крайней мере в его письмах решительно не замечается никаких следов удрученного или озабоченного настроения, подобного, например пережитому им после первого представления “Ревизора”, что и понятно, так как в сознании поэта во время его творческой работы все остальное казалось ничтожным в сравнении с его вечным созданием, а великие надежды, возлагаемые на успех и значение будущей комедии, с избытком уравновешивали презираемые им житейские огорчения. С другой стороны замечательно, что уже в эту пору Гоголь имел совершенно особый взгляд на постигшие его несчастья и на их значение в его жизни. Вскоре после отъезда за границу он писал Жуковскому: “Пора, пора, наконец, заняться делом. О, какой непостижимо-изумительный смысл имели все случаи и обстоятельства моей жизни! Как спасительны для меня были все неприятности и огорчения! Они имели в себе что-то эластическое; касаясь их, мне казалось, что я отпрыгивал выше, по крайней мере чувствовал в душе своей крепче отпор”. В промежуток от января до апреля 1836 года Гоголь ни о чем почти и не думал, как только об окончании комедии и приискании достойных исполнителей для важнейших ролей. Он даже делал попытки привлечь к участию в первом представлении одного из обративших на себя его внимание провинциальных актеров, о котором давал поручение своему знакомому Белозерскому разузнать, не согласился ли он приехать на короткий срок в Петербург. В эту пору усиленных забот о постановке комедии мысль, о каком бы то ни было устройстве в будущем, отступила на второй план. Гоголь жил и дышал заботами о судьбе своей пьесы.

В таких общих чертах стал обозначаться план поездки тотчас после того, как с освобождением от профессуры и хлопот по постановке “Ревизора” стали вообще возможны для Гоголя более определенные предположения. Несмотря на то, что план составился чрезвычайно быстро, Гоголь, как увидим, долго оставался верен ему почти во всех подробностях, пока его путешествие не обратилось незаметно в постоянное, бессрочное пребывание в чужих краях. Но его отношения к предпринятой поездке еще ранее успели перейти все обычные фазы изменений, от предварительного восторженного энтузиазма до утомления и равнодушия, которые, спустя некоторое время, должны были уступить снова место пылким увлечениям. Мы знаем, что еще перед выездом из России Гоголь испытывал самые разнородные побуждения, одинаково приводившие его к задуманному решению. Он указывает три главные цели своей поездки: лечение, рассеяние и приготовление к будущим трудам. Между тем он еще не отдавал себе сам вполне ясного отчета в сравнительной настоятельности каждого из указанных соображений, так как в отдельности все они были указаны им правдиво, но ни одно не имело решающего значения. В самом деле, геморроиды мучили его не только в последнее время его петербургской жизни, но начали сильно заявлять о себе еще во время поездки в Малороссию летом 1835 г., когда, под влиянием их, Гоголь не знал, куда деваться от тоски, и напрасно искал развлечений. Напротив, выехав за границу, Гоголь совершенно, кажется, забыл о них и, явно противореча себе, сообщал материи сестрам, что не намерен долго оставаться в Ахене, ибо чувствует себя совершенно здоровым и не видит нужды в водах. И в самом деле, хотя тотчас после этого он объезжает целый ряд более известных немецких курортов, но совершает это в течение недели и нигде не останавливаясь. Перед выездом из Петербурга он, по-видимому, по рекомендации и совету Жуковского, пишет письмо знаменитому берлинскому доктору Копу, описывая ему свои недуги, и просит адресовать ответ в Ахен, первое место более продолжительной остановки; но в Ахене Гоголь остался недолго и ответа Копа, вероятно, получить не успел. Правда, Гоголь писал впоследствии, что он много поправился во время самой дороги и почувствовал серьезное облегчение, и это может служить объяснением изменчивости его намерений; но в некоторых письмах он указывал, как главную причину путешествия, нравственные побуждения. “Должны быть сильные причины, — писал он Погодину уже из Италии, — когда они меня заставили решиться на то, на что я бы не хотел решиться”. Наконец, все эти побуждения, присоединившись к роковой неудаче “Ревизора”, совпали с благоприятной возможностью иметь во время большей части пути такого дорогого спутника, как любимого товарища его детства — Данилевского, и особенно с врожденным инстинктом туриста, сказавшимся в следующих заключительных строках статьи “Петербургские записки 1836 года”, едва ли не имеющих автобиографическое значение: “Петербург, во весь апрель месяц, кажется, на подлете и проч. Весело презреть сидячую жизнь и постоянство и помышлять о дальней дороге под другие небеса, в южные зеленые рощи, в страны нового и свежего воздуха. Весело тому, у кого в конце петербургской улицы рисуются подоблачные горы Кавказа, или озера Швейцарии, или увенчанная анемоном и лавром Италия, или прекрасная и в пустынности своей Греция… Но стой, мысль моя: еще с обеих сторон около меня громоздятся петербургские дома”. Поддаваясь этому инстинкту туриста, Гоголь год тому назад собрался ехать из Петербурга на Кавказ и в Крым, а в 1836 г. мечтал уже о наслаждениях новыми впечатлениями за границей.

IX

Выехав из Петербурга на пароходе, Гоголь в продолжение почти двух недель ехал до Травемюнде. Всегда страдая во время морских переездов от качки, он с страшными мучениями выдержал жестокую бурю, о которой потом сообщил Жуковскому в следующих словах: “Наше плавание было самое несчастное. Вместо четырех дней, пароход шел целые полторы недели, по причине дурного и бурного времени и беспрестанно портившейся пароходной машины. Один из пассажиров, граф Мусин-Пушкин, умер”. Матери и сестрам он остерегся рассказывать о своих миновавших мучениях, но и им писал также, что пароход “надоел ему жестоко”. Впрочем, во время пути у него, кроме его друга и постоянного спутника Данилевского, были еще другие знакомые попутчики, одного из которых, Золотарева, молодого человека, только что окончившего курс в дерптском университете, он нередко встречал впоследствии во время своих заграничных скитаний. На пароходе Гоголь познакомился также со многими случайными спутниками3, как это всегда бывает при таком способе сообщения; но однообразие впечатлений и страх новых приступов морской болезни были причиной почти восторженного чувства, овладевшего Гоголем при выходе на берег.

Дальнейший бюллетень поездки мы находим в следующих словах первого заграничного письма Гоголя к матери: “Выбравшись из парохода, который мне надоел жестоко, я проехал очень скоро Травемюнде, Любек и несколько деревень, не останавливаясь почти нигде до самого Гамбурга”. Наконец, утомление заставило его несколько приостановить свой стремительный путь, что могло иметь также иное основание: с Гамбургом Гоголь не успел спокойно неспешно ознакомиться в свою первую поездку, так что этот город в значительной степени представлял для него и теперь интерес новизны. Он ничего не передает на этот раз матери о своих путевых впечатлениях, хотя в первый раз дорога до Гамбурга ему очень понравилась: эту дорогу он сравнил тогда с “разнообразным садом”. Но внимание его было снова остановлено в Любеке и Травемюнде улицами узенькими до того, “что можно из окошка протянуть руку и пожать руку того, кто живет против вас”. В Гамбурге Гоголь прожил не менее недели, отдыхая душой и имея возможность рассмотреть его лучше, нежели в прежнее время. По тем чертам гамбургской жизни, которые были на этот раз уловлены Гоголем, и по способу, которым он пользовался для этой цели, можно предполагать, что в это первое время своего путешествия он думал только об отдыхе и развлечении. Прежде всего Гоголь естественно обратил внимание преимущественно на торгово-промышленный характер Гамбурга, а затем и на его увеселения, так как вообще он старался замечать все, что могло знакомить его с внешней стороной каждого города. Общее впечатление от гамбургской жизни выражено Гоголем в шутливом письме к сестрам в словах: “Гамбург прекрасный город и жить в нем очень весело”. На гуляньях, в театре, на набережной Гоголь с одинаковым интересом наблюдал за всеми характерными проявлениями чуждой ему заграничной жизни. Не раз врожденное любопытство заставляло его посещать даже нелюбимые им обыкновенно балы, причем однажды он совершенно мимоходом заглянул в один общественный дом, где давался оригинальный матросский бал, игривое описание которого он набросал своим маленьким сестрам-институткам в живой и вполне доступной их возрасту характеристике. Виды окрестностей Гамбурга также привлекали его; но заинтересованный более общей картиной города и его кипучей жизнью, Гоголь дает в своих письмах преимущественно беглый очерк своих впечатлений, небрежно схватывая мимоходом поразившие его наиболее характерные особенности. Как метко и сжато рисует он, например, общий вид Гамбурга: “Для гуляний места очень довольно. Сад занимает весь городской вал и почти окружает весь город. Из него много видов на город, которого улицы мелькают перспективами. Дома, налепленные на дома, крыши на крыши, и куча труб, в самом разнообразном беспорядке, почти беспрестанно перед глазами и видны с разных точек. Кораблей приходит очень много”. Такой осмотр городов и местностей с высоты птичьего полета был вообще во вкусе Гоголя: он давал ему возможность сразу обозреть незнакомый город во всех направлениях и составить о нем яркое представление. Кроме того, как художник, Гоголь любил обширные панорамы и эффектные перспективы. Так впоследствии ему особенно нравилось любоваться Римом с высоты купола святого Петра, откуда видно море и далекая Кампанья. В повести “Рим” он изобразил также свое восторженное настроение, приписанное герою отрывка, молодому итальянцу-князю, залюбовавшемуся вечным городом с площади возле церкви San Pietro in Montorio. Все описание представившегося ему чудного вида, начиная со слов: “перед ним в чудной сияющей панораме предстал вечный город”, без сомнения, представляет передачу собственных впечатлений автора, так любившего осматривать Рим также и с Monte Pincio и с других возвышенных пунктов.

Главной причиной разочарования Гоголя в Ахене было, конечно, то, что ему нравились преимущественно оживленные города, в то же время удовлетворявшие и эстетическим наклонностям, и страсти к наблюдениям, тогда как в Ахене было мало пищи для того и для другого, особенно вследствие крайне замкнутого образа жизни значительной части населения. Но здесь, как и всюду, ему чрезвычайно понравился изящный собор, с окнами от земли до самого верха, благодаря которым вся церковь светла, как оранжерея. Во всем остальном впечатление от Ахена осталось у Гоголя самое неблагоприятное, совершенно противоположное вынесенному им из знакомства с Гамбургом. “Ахен, — говорит он между прочим, о его наружном виде, — лежит в долине и виден как на ладони, если взойти на одну из окружающих его гор. Вид его издали хорош, но вблизи ничто не поразит сильно, выключая разве вони. На водах здешних ведут жизнь самую скучную, потому что все воды находятся в городе, а не за городом, как в других местах. Оттого все почти отделены друг от друга”.

В заочном преждевременном предпочтении Ахена другим германским городам, которые собирался посетить Гоголь, видную роль играло, без сомнения, историческое значение этого города; но интересы собственно археологические были у поэта в сущности довольно слабы и он относился к осматриваемым историческим достопримечательностям далеко не настолько внимательно, как можно было бы ожидать от бывшего профессора, только что оставившего кафедру истории, и вообще от человека, действительно интересующегося наукой. Насколько Ахен заранее привлекал Гоголя связанными с ним великими воспоминаниями, настолько после поверхностного с ним ознакомления он произвел удручающее впечатление на нашего путешественника, гораздо более искавшего живых впечатлений настоящей минуты, нежели склонного отдаваться изучению отжившей страны. Если впоследствии остатки древностей в Риме возбуждали в нем живой восторг, то, конечно, главным образом — своей художественно-живописной стороной.

Несмотря на утопление, некоторое время Гоголь все еще продолжал слишком неумеренно подвергать себя притоку новых впечатлений: уже один беглый перечень мест, в которых он успел перебывать после Ахена в продолжение каких-нибудь десяти дней, невольно поражает, особенно если принять в соображение, что в этот короткий промежуток он был также в Кёльне, проехал по Рейну и остановился, хотя не надолго, во Франкфурте-на-Майне, городе, наиболее понравившемся ему после Гамбурга из всех немецких городов, хотя он не хотел оставаться в нем по антипатии к “жидовским городам”: “Я не могу до сих пор выбраться из минеральных вод; проехал Ахен, теперь пошли другие: Крейцнах, Баден-Баден, эмские, висбаденские, шлангенбадские, ланген-швальбахские, словом — несчетное множество”. Такая лихорадочная быстрота передвижения, конечно, не могла долго продолжаться: собравшись ехать из Франкфурта в Швейцарию, Гоголь долее, чем предполагал, остановился в Баден-Бадене, чему особенно способствовала неожиданная встреча с несколькими знакомыми русскими семействами; к тому же очаровательное местоположение Баден-Бадена приводило его в восхищение. По словам Гоголя, “оно так картинно, что можно только кистью, а не пером нацарапать. Город между горами, раскинутыми на уступе одной из них” и проч.

В числе семейств, встреченных гоголем в Баден-Бадене, он особенно сблизился с Балабиными и Репниными. По слышанным нами воспоминаниям княжны В.Н.Репниной, родные ее находились в то время в Баден-Бадене, потому что там временно проживала жена графа Кушелева-Безбородко, мать известного впоследствии основателя и первого редактора “Русского Слова”. В настоящее время от этого далекого прошлого г-жа Репнина припоминает лишь немногое, но общее настроение Гоголя в Бадене ей хорошо памятно. “Мы скоро с ним сошлись, — рассказывала она нам; — он был очень оживлен, любезен и постоянно смешил нас”. По словам княжны Репниной, Гоголь ежедневно заходил к ним, сделался совершенно своим человеком и любил беседовать с бывшей своей ученицей, Марьей Петровной Балабиной (ныне госпожой Вагнер) и с ее матерью, Варварой Осиповной. Варвара Николаевна Репнина, заметив пристрастие Гоголя к десерту и лакомствам, старалась ему угодить и, желая доставить ему удовольствие, собственноручно приготовляла для него компот, который чрезвычайно нравился Гоголю; такой компот он обыкновенно называл “главнокомандующим всех компотов”. В это время Гоголь неподражаемо-превосходно читал Марье Петровне Балабиной “Ревизора” и “Записки Сумасшедшего”, и своим чтением приводил всех в восторг; а когда он дошел однажды до того места, в котором Поприщин жалуется матери на производимые над ним истязания, Варвара Осиповна Балабина не могла выдержать и зарыдала. О себе княжна Репнина прибавляет по этому поводу, что, с молодых лет никогда не посещая театра, она, — единственно благодаря необыкновенно мастерскому чтению Гоголя и особенно его искусству, переменяя беспрестанно голос, произносить весьма типично диалоги действующих лиц, — заранее составила себе вполне удовлетворительное и верное представление о театре.

Прощаясь с Марьей Петровной Балабиной, Гоголь условился вести с ней переписку и даже сообщать в ней все самые ничтожные и малейшие подробности своих впечатлений. Теперь он уже следит за продолжением ее пути и не выпускает из виду так радушно принявшее его в Бадене семейство, а иногда и соображает с этим свой маршрут ради новой встречи, без сомнения чрезвычайно приятной и желательной на чужбине. До сих пор его единственным дорогим спутником и товарищем был Данилевский; теперь для него становятся такими же желанными встречи с Балабиными.

В первом же письме из Швейцарии, согласно уговору, Гоголь в шутливом тоне рассказывает своей бывшей ученице, как и куда он отправился после их разлуки, как, пообедав в гостинице, сел в дилижанс, отправлявшийся в Веве, и все до мельчайшей мелочи, что только произошло с ним в дороге. В заключение он прибавляет: “Еще одно, не в шутку, весьма нужное слово. Присоедините вашу просьбу к моей и упросите вашу маменьку приехать сегодня же или завтра в Веве, если не состоится ваша поездка в Женеву”. Истощая доводы в пользу советуемой поездки, Гоголь, наконец, предлагает Балабиной и свои услуги проводить ее обратно от Веве до Лозанны. По воспоминаниям В.Н.Репниной, Гоголь был чрезвычайно ласков и почтителен со старухой Балабиной и всегда целовал у нее руку; он нею состоял отчасти в переписке и был еще дружнее, нежели с ее молодой дочерью; но на этот раз он все-таки почему-то еще не хотел писать ей лично и просил дочь замолвить слово в пользу его проекта.

Наконец, получив письмо от Данилевского с извещением о том, что он в Париже, Гоголь почти немедленно собрался в путь для свидания с другом. Прокоповичу он прямо объяснил, что, узнав от Данилевского о его скуке в Париже, решился ехать разделить ее с ним. Жуковскому он также сообщил о том, что заехал в Париж почти против намерения, и там встретил своего двоюродного брата, с которым выехал из Петербурга. Если главное побуждение, которое привело Гоголя в Париж, здесь отодвинуто на второй план, то это совершенно объясняется незнакомством Жуковского с Данилевским, о котором Гоголь здесь сообщает ему в первый раз. Что во всяком случае отсутствие знакомых побудило Гоголя раньше времени оставить Веве, ясно уже из его предположений по этому поводу. В письме к Погодину, писанном в сентябре, он высказывал намерение надолго “положить свою дорожную палку в уголь и остаться в Женеве или Веве”. Последний город ему очень понравился, и он писал Данилевскому: “С прекрасными синими и голубыми горами, его обнесшими, я сделался приятель; старая тенистая каштановая аллея над самым озером видала меня каждый день, сидящего на скамье”, и проч.; но несмотря на эти эстетические наслаждения, всегда высоко ценимые Гоголем, он тут же упоминает, что не нашел в Веве никого из русских. Таким образом, встреча с соотечественниками становится теперь для него почти необходимостью.

С другой стороны, решению Гоголя ехать в Париж много способствовала также начавшаяся в Италии холера, вследствие чего первоначальный план по необходимости не мог быть удержан в своей неприкосновенности.

Мы уже не раз отмечали, что Гоголь неохотно делился в письмах своими заграничными впечатлениями, довольно сухо отвечая в большинстве случаев на расспросы, но Прокоповичу и домашним, даже девочкам-сестрам, он передает их весьма живо и мило. Невольно приходит мысль, что, кроме указанных выше причин, Гоголь часто по своему чрезмерному самолюбию без нужды закрывал свою душу, и чем беззаботнее, чем небрежнее набрасывал мимоходом картины, тем они выходили задушевнее и грациознее. Вероятно, он был также не чужд некоторого целомудренного чувства истинного художника, запрещавшего ему являться даже на глаза своих друзей, в интимном письме, с недоношенными картинами и образами, тогда как, судя по многим воспоминаниям, он был весьма склонен, в присутствии близких и знакомых, в устных беседах, предаваться восторгам до аффектации. Стеснение чувствовалось им при выражении своих впечатлений только на бумаге, так как тут он мог удовлетворяться лишь “перлами создания”. Зато как чудно хорошо и полно глубокой правды у него всякое небольшое описание, которым случалось ему невольно обмолвиться в письмах, хотя бы набросанные им штрихи не получили никакой отделки. Здесь он является перед нами нараспашку, но каждое слово его в подобных случаях получает несомненное значение ценного автобиографического материала.

Вот что говорит Гоголь о лучших видах Европы, беседуя по душе с другом детства: “Живописные домики, которые то под ногами, то над головой, синие горы, развесистые липы, плющ, устилающий, вместе с виноградом, стены и ограды — все это хорошо, и нравится, и ново, потому что все пространство Руси нашей не имеет этого; но после, как увидишь далее то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо”. Мы говорили выше, что бывали минуты, когда Гоголь видам Швейцарии предпочитал самое “подлое и плоское русское местоположение”. Итак, не в праве ли он был говорить: “Передо мной чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, — одна только прекрасная Русь. Очевидно, что все признания Гоголя в том, что ему прискучили многочисленные пересмотренные им виды, при его неугомонной страсти, несмотря даже на утомление, искать все новых художественных возбуждений, имели своим главным источником в сущности то бессознательное, непреодолимое чувство любви к родине и тоски по ней, которое несколько лет спустя так прекрасно вылилось жгучим горячечным воплем в его бессмертном лирическом отступлении о Руси (Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедна природа в тебе” и проч.) и о птице-тройке. Конечно, то же сильное чувство, которое наскоро и небрежно было выражено Гоголем в приведенных выше строках письма к Прокоповичу, пройдя через призму художественной обработки, должно было получить потом всю захватывающую и потрясающую силу восторженного, вдохновенного гимна. И вот в минуты прилива горячего, страстного чувства любви к родине Гоголь говаривал: “И для меня теперь Петербург остался чем-то приятным”, где самым дорогим для него существом после Пушкина был Прокопович, и его-то он приглашал однажды вспомнить при свидании и “Нежин, и Петербург, и его гадость”. Вообще, в своей переписке с Прокоповичем, как впрочем и естественно, Гоголь проявляет наибольшую теплоту чувства, исключая разве писем к Данилевскому и Погодину. С Прокоповичем Гоголь говорит от души и дает ему разные ласковые прозвища, и хотя уже в тридцатых годах отчасти относится к своему приятелю в покровительственном тоне, но даже самый объем писем (из которых одно занимает почти десять печатных страниц обыкновенного журнального формата) указывает несомненным образом на самое искреннее расположение. Гоголь считал Прокоповича чрезвычайно даровитым и симпатичным человеком, но излишне скромным и способным чересчур легко мириться с незавидным уделом мелкого труженика. Зная его смиренный характер, Гоголь сильно побаивался, чтобы его не затянула мирная семейная обстановка и не заглушила в нем благородных стремлений; и в самом деле, опасения его потом в значительной степени оправдались. Все убеждения истощал Гоголь, чтобы побудить его испробовать себя на литературном поприще, ожидая от него многого в будущем. Гоголь нисколько не стеснялся при этом с своим старым товарищем и откровенно ставил себя неизмеримо выше его; но при том высоком положении, которое он уже тогда занимал в литературе, говорить иначе было бы уже “ненужной и смешной гримасой”. “Одна только слава по смерти, — говорил Гоголь, применяя эти последние слова к самому себе, — знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки”, и тут же прибавляет: “Но ты должен узнать ее. Ты должен начать с нее непременно, вкусить и горькие, и сладкие плоды, покамест безотчетные лирические чувства объемлют душу и не потребовал тебя на суд твой внутренний грозный судья”. Заметим кстати, что убеждения и советы Гоголя Прокоповичу любопытны особенно тем, что здесь в первый раз проявилась наклонность Гоголь говорить с близкими людьми в самоуверенно-учительном тоне; замечательно также, что и это письмо также было написано еще при жизни Пушкина (в самом начале 1837 года). Впоследствии отношения Гоголя к Прокоповичу сделались невыносимо высокомерными, как свидетельствует о том в “Литературных воспоминаниях” Панаев, но об этом речь еще впереди; притом и Панаев передает слова людей, ближе его знавших как Гоголя, так и Прокоповича, о том, что в его обращении к последнему с течением времени произошла значительная перемена, и что вначале их отношения были гораздо проще и искреннее.

XIII 8

Поездка в Париж произвела неожиданный переворот в путешествии Гоголя: до сих пор он все еще был по возможности верен предначертанному маршруту, и если отклонялся от него иногда, то только в частностях, не теряя из виду общего плана. Совсем иначе было теперь: хотя он по прежнему собирается при первом удобном случае осуществить свою мечту пожить в Италии, но уже мысль о возвращении на родину откладывается на неопределенное время и самое напоминание об этом становится для него неприятным. Выбитый совершенно из колеи, Гоголь уже не чувствовал себя более проживающим временно гостем за границей и, часто переносясь мыслью на родину, не хотел в ней “повторить вечную участь поэтов”, особенно когда узнал о кончине Пушкина. Так как все эти перемены в намерениях во многом зависели и от денежных условий, то нам предстоит здесь остановить свое внимание отчасти и на этой стороне дела.

Прежде всего следует вспомнить, что из Петербурга Гоголь, по его собственным словам, “вывез только две тысячи”. На эти деньги ему надо было прожить и ездить до октября (1836 г.), после чего он надеялся получить от Смирдина еще около тысячи рублей, — конечно, за проданные экземпляры его сочинений. Наконец, Жуковский, стараясь по обыкновению помочь своему собрату по литературе и в материальном отношении, хлопотал за Гоголя перед императрицей и просил ему денег “на дорогу”. В январе 1837 г., Гоголь просил Прокоповича передать Плетневу, что деньги “получены с невероятной исправностью”; но были ли это деньги, какие должны были придти от Смирдина или иные — нам неизвестно. В марте Гоголь снова поручал Прокоповичу: “Зайди к Плетневу и узнай, послал ли он ко мне деньги, о которых я писал к нему из Рима”. Проживая на эти средства и не имея постоянных и вполне обеспеченных ресурсов, Гоголь сначала должен был предоставить дальнейшее направление своего пути обстоятельствам, и пока мог только путешествовать, но нигде еще не располагался жить надолго. Напротив, по мере того, как открывались новые источники доходов, он получал возможность, согласно желанию, как можно более продлить свое пребывание за границей, так как еще в начале его он писал Жуковскому, что будет “терпеть недостаток и бедность, но ни за что на свете не возвратится скоро”.