XIV

Более полное представление о парижской жизни Гоголя можно составить по его повести “Рим”, сравнивая подробно изображенные впечатления юного князя, героя этого отрывка, с впечатлениями и взглядами самого автора. Собственно передача этих впечатлений и сравнение шумной парижской жизни и тихой, но полной высоких эстетических наслаждений итальянской, занимает весьма видное место в рассказе, а апофеоз Рима, его превознесение над всем прекрасным, над всем, что может возбуждать в людях восторг, не исключая даже величия прошлых веков и обаяния женской красоты, составляет главную цель этого произведения. (“Боже, какой вид! князь, объятый им, позабыл и себя, и красоты Аннунциаты, и таинственную судьбу своего народа, и все, что ни есть на свете”). Рассказ не кончен и является в виде отрывка, вероятно, потому, что в нем, как в некоторых ранних своих произведениях, Гоголь пытался выразить в возможно более яркой и блестящей форме переполнявшие его душу совершенно субъективные чувства и настроения. Такие произведения не могли быть удачны по самой сущности дела, так как, облеченные в повествовательную форму, они в то же время предназначались для несвойственной им передачи внутренних душевных движений автора. Не владея стихом и вместе с тем поддаваясь сильно охватывавшему его лиризму, Гоголь силился повествовательной прозой передать то, что можно выразить разве стихотворением или музыкальным мотивом. С другой стороны, кроме характеристики психического состояния, пережитого князем в разные периоды его юности, и кое-каких схваченных автором черт итальянской жизни, никакого иного материала и не было в распоряжении Гоголя. В отрывке на первый план выступает всюду описательная сторона, которая вообще раньше и скорее давалась Гоголю, нежели собственно повествовательная, требующая значительно более близкого и внимательного изучения изображаемой среды, тогда как для живого и меткого описания Гоголю было совершенно достаточно беглого внешнего наблюдения. Но прежде чем перейти к характеристике парижских впечатлений Гоголя на основании отрывка “Рим”, постараемся установить его автобиографическое значение. Для этого нам необходимо указать отношение его к другим произведениям Гоголя.

Все эти указанные черты в повести “Рим” достаточно показывают связь ее с другими произведениями Гоголя и притом с теми местами в них, которые имеют особенное значение для характеристики субъективного отношения Гоголя к женщине и ее красоте; все это придает ей важное автобиографическое значение, как, впрочем, это по другим соображениям уже высказано было Тихонравовым.

Возвращаясь к извлечению характеристики парижским впечатлений Гоголя, насколько они отразились в рассматриваемой повести, мы, во-первых, должны принять в соображение поразительное сходство разбросанных отдельными чертами в разных письмах Гоголя описаний Парижа с теми, которые читаем в “Риме”. Как прежде Гоголь нередко набрасывал отдельные характеристики посещенных им городов, то в письмах к матери и к друзьям, то внося их в виде эпизодов в свои сочинения (описание Коломны в “Портрете”, Невского Проспекта в повести того же названия), так и описание Парижа является у него в других местах лишь в виде беглых, разрозненных набросков, тогда как в повести “Рим” он получил полную характеристику в изящной художественной обработке. Впрочем, существенное различие между впечатлениями Гоголя и молодого князя заключается лишь в том, что Гоголь уже с самого начала своего пребывания в Париже не был увлечен им, и хотя поддавался до некоторой степени очарованию внешнего блеска, комфорта и изящества, но это нисколько не мешало ему тогда же смотреть на Париж только как на временную станцию, из которой он готов был при первой возможности направить путь в Италию. В первом же письме к Проковичу он отзывался так о нем: “Париж — город хороший для того, кто именно едет для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь. Но для таких людей, как мы с тобой, — не думаю; разве нужно скинуть с каждого из нас по восьми лет. К удобствам здешним приглядишься, тем более, что их более, нежели сколько нужно; люди легки, а природы, в которой всегда находишь ресурс и утешение, когда все приестся — нет: итак, нет того, что бы могло привязать к нему мою жизнь”. Кроме указанного единственного различия, впечатления молодого князя-итальянца во всем поразительно сходны с впечатлениями Гоголя до мелочных подробностей. Так Гоголь вместе с Данилевским ежедневно посещал в Париже разные роскошно меблированные cafes и близко познакомился с их порядками и обычными посетителями. Впоследствии он узнал также итальянские cafes и имел полную возможность их сравнивать. Уже в южной Франции они поражали его своей нечистотой, неопрятностью, но еще сильнее бросались в глаза эти недостатки при въезде в Италию. Разницу между ними он так описывал Данилевскому в письме из Лиона, (без точной даты, начинающемся словами: “Хотя бы вовсе не следовало писать из Лиона”): “Как я завидовал тебе всю дорогу, тебе, седоку в этом солнце великолепия, в Париже! Вообрази, что по всей дороге, по всем городам храмы бедные (так Данилевский и Гоголь называли в дружеской беседе и в шутку cafes). Богослужения тоже; жрецы невежи и неопрятны; благородная форма чашки в виде круглого колодца совершенно исчезла, и место ее заменила подлейшая форма суповой чашки, которая к тому же показывает довольно скоро неопрятное дно свое”. Почти буквально сходное, с незначительной вариацией, описание читаем и в повести “Рим”. “В девять часов утра, схватившись с постели, князь уже был в великолепном кафе, с модными фресками за стеклом, с потолком, облитым золотом, с листами длинных журналов и газет, с благородным приспешником, проходившим мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейник в руке. Там пил он с сибаритским наслаждением свой жирный кофе из громадной чашки, нежась на эластическом, упругом диване и вспоминая о низеньких, темных итальянских кафе с неопрятным боттегой, несущим невымытые стеклянные стаканы”. Далее в повести “Рим” следует чрезвычайно живая передача уличных впечатлений, охватывающих в Париже только что приехавшего иностранца. Роскошь и блеск действуют на него возбуждающим образом, а выставленные в магазинах редкости вводят в соблазн. Подобные же характеристики впечатлений, вызываемых роскошью других городов, Гоголь дает в рассказе о капитане Копейкине и отчасти в “Шинели” (сравни, например, в “Риме”: “Он зевал перед лавками, где останавливаются по целым часам парижские крокодилы, засунув руки в карманы, разинув рот, где краснел в зелени огромный морской рак, воздымалась набитая трюфелями индейка, с лаконической надписью: 300 fr., и мелькали золотистым пером и хвостами желтые и красные рыбы в стеклянных вазах”. В повести о капитане Копейкине: “Пройдет ли мимо Милютинских лавок: там из окна выглядывает в некотором роде семга этакая, вишенки по пяти рублей штучка, арбуз громадище, дилижанс этакой высунулся из окна, и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей”). Подобные впечатления, вначале восторженные, спустя некоторое время сменяются совершенно противоположными, когда за временем ослепления наступает пора спокойного критического отношения к пустому внешнему блеску. Это душевное состояние и передано Гоголем, как в письме к Прокоповичу от 25-го января 1837 г. (“К удобствам здешним приглядишься…”), так и в повести “Рим” (“Во многом он разочаровался. Тот же Париж, вечно влекущий иностранцев, уже показался ему много, много не тем, чем был прежде”). Нерасположение Гоголя к преобладанию у парижан политических интересов над художественными и литературными также выразилось не только в рассказе о впечатлениях князя, но и в несколько раз цитированном письме к Прокоповичу, как это уже было указано Тихонравовым. О множестве театров и сценических представлений в Париже также не мало говорится и здесь, и там. Наконец, даже такие черты наружного блеска, как напр.: “Улицы все освещены газом. Многие из них сделаны галереями, освещены сверху стеклами. Полы в них мраморные и так хороши, что можно танцевать”, — черты, насколько и мимоходом указанные в письме к матери, являются снова и в повести “Рим”: “Его ослеплял трепещущий блеск магазинов, озаряемых светом, падавшим сквозь стеклянный потолок в галерею” и проч.

XV

Хотя Париж был первым городом, в котором Гоголь остался на более продолжительный срок, но, живя в нем, он чувствовал себя не вполне удовлетворенным и дожидался только прекращения холеры в Италии, чтобы направить туда путь свой. Нетерпение его усиливалось еще от недовольства парижским климатом, о котором он составил такое невыгодное представление, что готов был сравнивать его с петербургским и почти во всех письмах жаловался на сырую погоду в Париже во время зимы. В Италию Гоголя манило желание встретить весну во всем ее расцвете, — весну, это любимое его время года. В конце января 1837 г. по старому стилю Гоголь еще не мог выехать на юг, так как слухи о холере не совсем замолкли; недели через две он, напротив, говорил уже, что “болезнь в Италии давно прекратилась, и время становится благоприятным для отъезда”, но несмотря на то он остается еще почти на целый месяц в Париже. Если причиной промедления его на этот раз не были денежные затруднения, то, может быть, его следует приписать опасению пропустить в дороге время карнавала, так как в Рим уже было невозможно поспеть к этому сроку, а затем уже приезд мог быть соображен с наступлением следующего выдающегося празднования в Риме, т.е. праздника Пасхи. По крайней мере по некоторым соображениям можно думать, что для него вообще, как впрочем это и естественно, иногда имели некоторое значение при определении маршрутов разные торжества и выдающиеся события.

Италия уже заранее рисовалась Гоголю в самых привлекательных красках, но были еще два особенных обстоятельства, подготовившие в нем будущее восторженное отношение к ней. Во-первых, он еще в Петербурге много слышал от Жуковского о красотах Германии и Швейцарии и был преждевременно настроен восхищаться ими, но при собственном ознакомлении с этими странами его преувеличенные ожидания во многом не оправдались. Отсюда почувствовалась неудовлетворенность, и душа поэта сосредоточила все надежды на Италии. Между тем неожиданное препятствие не позволило слишком скоро осуществить поездку в заманчивый край, и это послужило другим обстоятельствам, в силу которого заочное обаяние Италии росло для Гоголя с каждым днем. Нетерпение увидеть, наконец, Италию, насладиться ее пышной весной, встретить в знаменитом храме св. Петра светлый праздник и присутствовать в этот день при богослужении, совершаемом “самим папой”, сделалось для Гоголя горячей мечтой в последние дни его жизни в Париже.

XVI

Нам необходимо остановиться подробнее на том огромном значении, которое имела для Гоголя жизнь в Италии.

Страсть к Риму представляет такой крупный, знаменательный факт в биографии нашего писателя, что она должна быть отмечена с особенным ударением. В Риме Гоголь нашел наконец, после долгих скитаний, тот родной уголок земли, где он мог, предаваясь от души блаженству исполненной тонких художественных наслаждений жизни, позабыть на время все мучительные невзгоды и дрязги, где ему дышалось хорошо и привольно и откуда не тянуло его даже в родную Украину. Здесь ему удалось, хотя не надолго, найди настоящий земной рай, и наслаждениям его не было границ. Ни в годы счастливой юности, ни в пору блестящих литературных успехов Гоголь не знал и тени того восторженного поэтического упоения, которому он отдался беззаветно в Италии. В Риме ему сразу и навсегда полюбилась и “скромная тишина улиц, и это особенное выражение римского населения, и этот призрак восемнадцатого века, еще мелькавший по улице то в виде черного аббата с треугольными шляпами, черными чулками и башмаками, то в виде старинной, пурпурной, кардинальской кареты с позлащенными осями, колесами, картузами и гербами — все как-то согласовалось с важностью Рима”. Великое историческое прошлое Италии также часто рисовалось в пылком воображении поэта во всем своем славном, мировом величии, и, припоминая его, он готов был в восторге восклицать вместе с изображенным им в повести “Рим” молодым князем, что “еще не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над ней ее великий гений, уже в самом начале завязавший в груди ее судьбы Европы, внесший крест в европейские темные леса, вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии” и проч. Напомним мимоходом, что от этих последних строк, как и от всей повести “Рим”, снова веет молодыми увлечениями Гоголя, ярко проявившимися в его исторических статьях и набросках, помещенных им в “Арабесках”.

Горячий энтузиазм Гоголя, вспыхнувший светлым пламенем при въезде в Италию, и порожденная им исключительность, побуждавшая впоследствии нашего поэта на некоторое время пожертвовать предмету своего нового пристрастия почти всеми интересами жизни, довели его до того, что, по словам покойного Анненкова, “взлелеянный уединением Рима, он весь предался творчеству и перестал читать и заботиться о том, что делается в остальной Европе”.

В Италии Гоголь с самых первых дней восхищался и природой, и произведениями искусства, и в каждом слове, которым он приветствовал радушно принявшую его страну, слышится горячее чувство художника. Странно, каким образом он мог писать позднее Жуковскому, что Швейцарией и Германией он будто бы восторгался больше, нежели со временем Италией при первом ознакомлении с нею, тогда как уже первые впечатления, полученные им в Риме, были полны беспредельного восторга. Впрочем и Данилевскому он также говорил однажды: “Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу и уже на всю жизнь. Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить”. В самом деле, это был не мимолетный порыв эстетического увлечения, но истинная, жаркая, пламенная страсть.

XVII

Гоголь приехал в Рим со своим знакомым Золотаревым 14 марта 1837 года. Выезжая из Парижа, он взял с Данилевского обещание как можно скорее последовать за ним, не позже, как через неделю после его собственного приезда. Но, как всегда, Данилевский несколько запоздал. Впрочем время Гоголя было совершенно наполнено от множества новых и сильных впечатлений, и если он мог о чем жалеть, то разве только о том, что ему не с кем было делить непосредственно своих восторгов. Данилевскому же он не мог теперь передавать охватывавшие его чувства, ожидая его к себе со дня на день. Но он тотчас же почти писал другому, наиболее близкому своему другу, Прокоповичу: “Что тебе сказать об Италии? Она прекрасна. Она менее поразит с первого раза, недели после. Только осматриваясь более и более, видишь и чувствуешь ее тайную прелесть. В небе и облаках виден какой-то серебряный блеск. Солнечный свет далее объемлет горизонт. А ночи… прекрасны. Звезды блещут сильнее, нежели у нас, и по виду кажутся больше наших, как планеты. А воздух! Он так чист, что дальние предметы кажутся близкими”. Из этого же письма к Прокоповичу ясно, что развалины и древности Рима, увенчанные плюющем, вделанные в новые дома куски старинной стены, колонны или рельефа, с самых первых дней очаровали Гоголя. Начиная с этого письма к Прокоповичу, а также с письма Гоголя матери, написанного тотчас по приезде в Рим, мы замечаем вообще, что он вступает в новую, личную фазу своей жизни. Его письма из Италии настолько же блещут поэзией, настолько проникнуты здоровьем и радостным чувством молодого, счастливого упоения жизнью, насколько через несколько времени они становятся, напротив, унылыми, монотонными и безжизненными. Но особенно они дышат жизнью и счастьем в 1838 и 1839 годах, хотя в это время его переписка даже с матерью становится очень редкой: до того он был упоен и поглощен тогда одной Италией.

Из знакомых у Гоголя в это время в Риме не было почти никого, кроме Балабиных, Репниных и княгини Зинаиды Александровны Волконской, не считая, конечно, сожителя его Данилевского. Об отношениях Гоголя к последнему мы уже подробно говорили в особой статье; что касается до отношений его к другим поименованным лицам, то мы можем здесь сообщить некоторые новые подробности на основании рассказа княжны Варвары Николаевны Репниной.

О княгине Зинаиде Александровне Волконской и ее отношениях к Гоголю княгиня Репнина сообщила нам следующее.

“Зинаида Александровна, урожденная княжна Белосельская-Белозерская, была жена родного моего (княжны Репниной) дяди, князя Никиты Григорьевича Волконского. Ее воспевали Веневитинов, Жуковский, Пушкин; Мицкевич в чудных стихах описал ее гостиную. Она жила сначала в Москве, где и встречалась с Веневитиновым и Мицкевичем. Позднее она приняла католичество (тайным образом, вероятно, еще когда жила в Москве). Потом переехала в Петербург. Когда известие о совращении ее в католицизм дошло до императора Николая Павловича, то он хотел ее вразумить и посылал ей с этой целью священника. Но с ней сделался нервный припадок, конвульсии. Государь позволил ей уехать из России, и она избрала местом жительства Италию, что, конечно, было в связи с переменой религии. В Риме ее вскоре прозвали Beata; она сначала очень полюбила Гоголя, но потом возненавидела. Это случилось позднее, по следующей причине. Когда умирал Иосиф Виельгорский, то у него ежедневно бывали Елизавета Григорьевна Черткова, урожденная Чернышева, графиня Марья Артемьевна Воронцова и наконец Гоголь. Зинаида Александровна была уже тогда ярая католичка, и мне рассказывали, что Гоголь пошел прогуляться и вместе поискать священника для исповеди умирающего. Гоголь же потом сам читал для него отходную. Молодой Виельгорский причащался в саду, и мой отец поддерживал его и читал за него: “Верую, Господи, и исповедую”. Но когда он умирал, то в его комнате уже был приглашенный княгиней Волконской аббат Жерве. Зинаида Александровна нагнулась над умирающим и тихонько шепнула аббату: “вот теперь настала удобная минута обратить его в католичество”. Но аббат оказался настолько благороден, что возразил ей: “Княгиня, в комнате умирающего должна быть безусловная тишина и молчание”. Тем не менее моя тетка (т.е. княгиня З.А.Волконская) что-то еще пошептала над Виельгорским и потом проговорила: “Я видела, что душа вышла из него католическая”. Виельгорский же был перед смертью так слаб, что Черткова вместе с Гоголем нежно ухаживали за ним и держали тарелку, когда он ел. Но Черткова собиралась уехать, так как этого требовал ее муж. В знак глубокой признательности к ней за хлопоты и попечения о нем, Виельгорский, умирая, снял с руки кольцо, чтобы передать его Чертковой. Увидев это, Волконская почему-то с несдерживаемым негодованием произнесла: “c’est immorale”. Она находила, что когда Виельгорский умирал, то у него не должно было остаться никакого земного чувства”.

Гоголь прожил в Риме до половины июня 1837 г. и все это время провел вместе с Данилевским. Расстаться с другом и покинуть любимый город заставили поэта возобновившиеся и усилившиеся недуги и возвращение в Рим холеры. Сначала он еще надеялся провести все лето в Риме, но вскоре нашел необходимым выехать в Баден и писал оттуда: “Сердце мое тоскует по Риме и по моей Италии! И не дождусь, покамест пройдет месяц, который мне нужно убить на здешних водах”. В начале лета его сильно захватила нужда и, может быть, это также была одна из причин его выезда из Италии. Очевидно, все прежние средства истощились, и Гоголю необходимо было изыскивать новые ресурсы. Он поручил было Прокоповичу узнать, все ли деньги получены от Смирдина и не успел ли для него что-нибудь сделать Жуковский при дворе. Наконец он просил своего приятеля продать оставшуюся в Петербурге его библиотеку и прислать ему какие-то “рукописные книги”, т.е., вероятно, те тетради, в которых записывались его сочинения. В то же время он узнавал адрес Павла Николаевича Демидова, которому вскоре и написал весьма любезное письмо, напечатанное в “Русской Старине” (1888 г., март). Но в Риме вскоре усилилась холера, и это прискорбное обстоятельство заставляло Гоголя против воли все более отсрочивать свое возвращение в излюбленный город; так 12 июня он писал, что предполагает только месяц пробыть в Швейцарии, тогда как через несколько дней он писал уже с дороги, что проживет недели две в Бадене и затем уже приедет в Женеву, а в Рим воротится только в конце августа или в начале сентября. Так или иначе, нет никакого сомнения, что вне Италии Гоголя удерживала только крайняя необходимость. Еще немного позднее он писал Прокоповичу: “возьми из банка полторы тысячи и пришли мне”. Из письма от 16-го июля 1837 г. к Варваре Осиповне Балабиной оказывается, что он прибыл в Баден около половины этого месяца, так как, согласно обещанию, письмо было написано на первых днях по приезде. “Я обещался писать, — говорил Гоголь в начале письма, — приехавши на место, где мне суждено пользоваться водопоем, и передать вам впечатления которые произвела на меня Швейцария после Италии” и проч. Судя по второй половине письма, в Бадене он не намеревался оставаться долго (“я в Бадене мимоездом. Еще неизвестно, на какие воды буду отправлен”). Между тем, как видно из письма к матери от 1-го октября, он остался в Бадене целый месяц и в этот-то промежуток, вероятно, побывал вместе с братом А.О.Смирновой, Аркадием Осиповичем Россетом, в Страсбурге, как это видно из книги г.Кулиша: “Записки о жизни Гоголя”. Причиной такого промедления, кроме лечения, могла быть таким образом новая приятная встреча со Смирновой, облегчившая для него одиночество и скуку.

Упомянутый пробел в переписке мог произойти прежде всего потому, что матери Гоголь уже писал, чтобы она не ждала от него писем во время предстоящей разъездной жизни и не удивлялась, если не будет получать ответов, так как и ее письма, адресованные по-прежнему в Рим, долго не могут быть им получены. Он не сообщил ей определенного временного адреса, очевидно не зная сам, как придется ему распоряжаться разъездами. Впрочем, если мать его пожелала бы, чтобы он раньше получил письмо, то она должна была адресовать письмо в Женеву в poste restante, но и это могло произойти только в конце лета. “Если успеете его отправить в августе месяце, то оно будет мной получено, потому что, может быть, я в Женеве пробуду недели две, на возврате в Италию”. Притом в это время он вообще стал уже редко переписываться с матерью и предыдущий промежуток между письмами был не менее продолжительный (также трехмесячный). Далее следует обратить внимание на то, что Гоголь также совершенно ни с кем не переписывался, начиная с водворения своего в Риме, даже с Погодиным, и не прерывал своих отношений лишь с Балабиными, Данилевским и Прокоповичем, — с последним отчасти даже обменивался письмами по необходимости чаще прежнего. Между тем с Данилевским, в занимающий нас промежуток времени, он жил вместе, а Балабиной — матери — он писал тотчас по приезде в Баден. Наконец, благодаря карантинам и почтовым неисправностям, некоторые письма Гоголя, относящиеся к этому времени, не были получены его корреспондентами. 15 апреля 1838 г. Гоголь жаловался Прокоповичу: “Римское правительство вздумало сделать разные преобразования почты, которая, в продолжение холеры и прочих несчастных обстоятельств, пришла в весьма жалкое положение с тех пор, как сделаны эти преобразования. Пропало уже два письма, которые я писал к некоторым моим знакомым, а ко мне, я думаю, множество, потому что я более полугода решительно не по- лучал писем”.

XIX

Во второе свое пребывание в Риме Гоголь сначала жил почти совершенно один, не имея никаких знакомых, кроме мало интересных и несимпатичных ему русских художников, состоявших под начальством Павла Ивановича Кривцова, женившегося 12 ноября 1837 г. на Елизавете Николаевне Репниной. Остальные Репнины жили тогда во Флоренции, а Балабины давно уже возвратились в Петербург. Но зато Гоголю мелькала надежда в скором времени увидеть в Риме Жуковского, сопровождавшего, как известно, наследника Александра Николаевича, который предполагал после путешествия по России и западной Сибири совершить такое же путешествие по западной Европе. “Узнай от Плетнева, — писал Гоголь Прокоповичу еще из Женевы 12 сентября 1837 года: — правда ли это, что говорят, что будто на следующий год едет наследник, а с ним, без сомнения, и Жуковский, а может быть и Плетнев, в Италию”. Между тем обычное течение жизни Гоголя было совершенно такое же, как и прежде. Его отношения к Италии изменились очень мало; но так как теперь они определились еще яснее, то нам и следует еще раз остановиться на изучении некоторых подробностей. Красоты Италии еще сильнее стали поражать Гоголя после того, как он оставил ее на время и снова побывал в странах, которые прежде нравились ему, но теперь, в сравнении с Италией, потеряли всякое обаяние. Всего ярче новые впечатления в Швейцарии были изображены Гоголем в письме к Варваре Осиповне Балабиной от 16 июля 1837 года, в котором читаем: “Вы знаете, что я почти с грустью расставался с Италией. Мне жалко было и на месяц (как сначала предполагал Гоголь) оставить Рим. И когда при въезде в северную Италию, на место кипарисов и куполовидных римских сосен увидел я тополи, мне сделалось как-то тяжело. Тополи стройные, высокие, которыми я восхищался бы прежде непременно, теперь показались мне пошлыми”. Точно также жаловался Гоголь потом на “медвежье дыханье северного океана” и на близость “царства зимы” уже в Швейцарии, а сама Швейцария казалась ему даже Сибирью, не говоря уже о Париже, и только Монблан и Женевское озеро сохраняли для него отчасти свой прежний престиж. Вообще же он находил, что “кто был в Италии, тот скажи прости другим землям”. Марье Петровне Балабиной он писал уже целые восторженные письма на итальянском языке, наполненные обычными гимнами Италии: “Sapete di me, che tutta Italia e un boccone di ghiotto ed io levo la sua aria balsamica e creppagozza, in modo, che par alter forestieri non ne resta niente” (“Вы знаете, что вся Италия — лакомый кусочек, и я упиваюсь ее бальзамическим воздухом до надрыва горла, с такой жадностью, что для других иностранцев не остается ничего”). Подобно Гоголю, и Марья Петровна Балабина в часы досуга любила бродить по улицам Рима, заглядывая иногда и в самые отдаленные уголки его, и часто возвращалась домой с какими-нибудь случайно найденными остатками древностей. Как Гоголю, так и Балабиной нравились все подробности римской жизни и обихода, а из величественных памятников искусства их наиболее привлекали храм святого Петра, Монте-Пинчио, Колизей, piazza Barberini, римские фонтаны и статуи и проч. Очень милы шутки Гоголя в письме к Балабиной о Колизее: “Колизей сильно гневается на вашу милость. По этой причине его не посещаю, потому что он вечно у меня спрашивает: “скажи-ка мне, любезнейший nomicio (как он всегда меня называет), что-то она поделывает? Она дала клятву любить меня вечно и при всем том молчит и знать меня не хочет: скажи, что это значит?” И я отвечаю: не знаю. А он говорит мне: “скажи мне, почему она перестала благоволить ко мне?” а я отвечаю: “стар ты слишком, синьор Колизей”10. Слыша такие слова, он хмурит брови и лоб его становится все мрачнее и суровее” и проч. Вообще о храме святого Петра, Колизее, об итальянских древностях и об аббатах Гоголь писал Балабиной с какой-то особенной любовью, как о самых близких и дорогих существах. (В частности Гоголю нравился в Италии цвет гор. Так в Швейцарии ему горы казались серыми, а в Италии голубыми, и это впечатление Гоголь высказывает в нескольких письмах и не раз упоминает также о том, что в Швейцарии “воздуха нет, этого прозрачного, транспарантного воздуха, как в Италии”). С Балабиной же, как с наиболее молодой, впечатлительной и отзывчивой корреспонденткой, Гоголь с особенным удовольствием делился не только своими лучшими итальянскими впечатлениями, но и сообщал ей в шутливой форме курьезные известия об общих знакомых. К числу последних принадлежали, например, археолог Мейер и художники Ефимов, Каневский и прочие. Первый из них был очень предан семейству Балабиных и особенно любил Марью Петровну, а также и был расположен ко всем Волконским. У него была оригинальная странность: он часто влюблялся во многих близко знакомых ему особ и горячо уверял и доказывал, что в этом нисколько не обнаруживается его непостоянство, но, наоборот, это именно послужит доказательством постоянства самого чувства, которое не изменяется, но только избирает себе разные предметы обожания. Однажды он написал даже роман под заглавием: “Eduard in Rom”, где в одном из действующих лиц, по его собственному признанию, была изображена княжна В.Н.Репнина. Ей он посвятил книгу и, вручая экземпляр, торжественно просил прочитать; но, по воспоминаниям княжны роман был так длинен и тяжел и наполнен множеством таких скучных и безжизненных археологических подробностей, что она не могла приневолить себя прочитать эту книгу, которая так и осталась неразрезанной до более благоприятного времени, никогда, впрочем, не наступившего. Над страстью этого Мейера к женскому полу подсмеивались все в доме Балабиных, и Гоголь также расточал относительно его чрезвычайно удачные и меткие насмешки. В своих письмах Гоголь также был не прочь пошутить на его счет. “На вопрос ваш, — писал он Марье Петровне Балабиной, — боготворит ли он статуи? — имею честь доложить, что он, как кажется, предпочитает им живые творения; по крайней мере, он больше попадается с дамами в шляпках и лентах, нежели со статуями, у которых нет ни шляпок, ни лент, а одна запыленная драпирока, накинутая как ни попало. Впрочем Мейер теперь в моде, и княжна Варвара Николаевна, которая подтрунивала над ним первая, говорит теперь, что Мейер совершенно не тот, как узнать его покороче, что в нем очень много хорошего”. Дмитрий Егорович Ефимов, архитектор, также часто бывал у Репниных и Балабиных и при встрече с Гоголем всегда начинал с ним спор. В одном письме к Погодину Гоголь глумился над ним, говоря: “кое-где я встречал (в книге Шафарика) мои собственные мысли, которые хранил в себе и хвастался втайне, как открытиями, и которые натурально теперь не мои, потому что уже не только образовались, но даже напечатались раньше моего. И я похож теперь на Ефимова, который показывал тебе египетские древности, в уверенности, что это его собственные открытия, потому только, что он имеет благородное обыкновение, свойственное впрочем всем художникам, не заглядывать в книги”. Над художником Каневским Гоголь также подсмеивался, говоря, что он может только нарисовать портрет Кривцова; портрет, впрочем, по воспоминаниям В.Н.Репниной, был действительно удачен. Особенно же доставалось от Гоголя художникам Дурнову и Никитину. Гоголь смеялся также над приехавшим в Рим из Петербурга земляком Базилевским, знакомство которого некогда мать его, Марья Ивановна, находила для него желательным. Гоголь никак не мог забыть, как однажды Базилевский, сидя за карточным столом, озадачил всех присутствующих неожиданным вопросом о том, где находится Ватикан, и заметив общее смущение, вызванное таким наивным невежеством, нисколько не конфузясь, оправдывал себя тем, что он только недавно приехал в Рим. Осматривая потом при Гоголе храм св. Петра, он столь же неожиданно выразил требование, чтобы ему была показана также церковь св. Павла: “А где же Павел? Ведь и Павел должен быть тут!” И когда кустод начал ему объяснять, что Павел дело совершенно другое и находится в другой стороне города, то наш соотечественник так начал говорить ему сильно и убедительно, что сам чичероне, наконец, убедился, что точно и Павел должен быть тут”. Но больше всего любил Гоголь подтрунить над Магдалиной Александровной Власовой, родной сестрой княжны Зинаиды Александровны Волконской. В противоположность последней, она была весьма ограниченная женщина, но чрезвычайно добрая и сердечная. Она имела серьезное лицо, на котором иногда совершенно неожиданно и некстати появлялась улыбка, которая обыкновенно сопровождалась неизменным восклицанием: “а ведь Емельяни уже уехал!” Эти слова она повторяла всем и каждому, нисколько не заботясь о том, знали ли ее собеседники Емельяни. Гоголь добродушно подсмеивался над этой странностью и, как юморист, любил копировать старушку, а однажды, в конце письма к Варваре Николаевне Репниной, также без всякого отношения к его содержанию, прибавил: “А ведь Емельяни уже уехал”. Странная привычка г-жи Власовой объясняется ее неудавшимся страстным желанием устроить судьбу одной знакомой девушки, в которую влюбился Емельяни, но почему-то раздумал потом жениться и скрылся. Власова, по доброте своей, когда узнала об этом, долго ни за что не хотела поверить этому и расстаться с надеждой на возвращение Емельяни, и все повторяла, что он уехал. Наконец Гоголь дружески подшутил однажды по поводу несостоявшегося отъезда из Рима в Неаполь самих Репниных. Сборы были продолжительные, но кончились ничем. Тогда Гоголь написал, будучи в Риме, письмо к Варваре Николаевне, также еще не выехавшей из Рима, письмо, которое начиналось словами: “Итак вы уже в Неаполе. Как я завидую вам: вы глядите на море, купаетесь мыслью в яхонтовом небе, пьете, как мадеру, упоительный воздух. Перед вами лежат живописные лаццарони; лаццарони едят макароны длиной с дорогу от Рима до Неаполя, которую вы так быстро пролетели”. Кроме этой последней невинной дружеской шутки, как мы видели, предметами насмешки Гоголя были всегда только люди мелочные и ничтожные. Считаем необходимым указать на это еще раз, во избежание возможного перетолкования наших слов в том смысле, что будто Гоголь был насмешлив без разбора и был, по известному выражению Достоевского, “демоном смеха”.

XX

Обиходный быт Гоголя в Риме был очень однообразен и скромен, особенно в то время, когда у него не было там знакомых. Но в те лучшие годы, еще чуждый своей позднейшей брюзгливости, он легко свыкался с окружающей обстановкой и держал себя естественно и просто, не нуждаясь пока ни в каком особом комфорте. Где ни появлялись они с Данилевским, у них всюду завязывались знакомства, начиная от передовых представителей мысли — как в Женеве и Париже они встречались с Мицкевичем и Богданом Залесским — до разных комических и карикатурных лиц, доставлявших обильную пищу природному юмору Гоголя. По поводу последних он всегда любил пошутить, или придумывая разные забавные положения, в которых ярче выступали их комические стороны, или представляя в новом юмористическом освещении никем еще незамеченные странности. Даже содержатели гостиниц и гарсоны ресторанов нередко служили источником и привычным предметом их молодого остроумия. Расставаясь друг с другом, приятели любили иногда вспоминать о прослушанных вместе операх и о лучших певцах, о достопримечательностях Рима и о парижских бульварах, об уличной итальянской жизни и об игре на бильярде в одном из парижских ресторанов (эту игру они оба любили), и, наконец, о знакомых гостиницах и их прислуге. Ни с кем Гоголь не жил до такой степени душа в душу, как с Данилевским, и потому их письма всегда носят явный отпечаток долговременного задушевного сожительства. Из этих же писем видно, как нередко им случалось неожиданно встречать и потом вскоре опять терять из виду своих общих знакомых, а иногда даже нежинских однокашников, приезжавших за границу. Словом, письма Гоголя к Данилевскому переносят нас из блестящей аристократической сферы, в которой Гоголь, как известно, вращался преимущественно в кругу дам, в непритязательную обстановку беспечной товарищеской жизни холостых и с детства близких друг к другу людей. В позднейшие годы заграничной жизни Гоголя он окончательно втянулся в великосветские отношения и почти вовсе охладел к своим “нежинцам”, но в конце тридцатых годов он еще с большим наслаждением вращался попеременно в обоих названных кружках; этой перемене много способствовали прекратившиеся потом случайные встречи с друзьями детства. Кружок римских художников имел одинаково близкое соприкосновение как с семействами Балабиных и Репниных, так и с Данилевским и другими неаристократическими приятелями Гоголя.

Душевное настроение Гоголя было почти все время самое счастливое: хандра, временами посещавшая его некогда в Париже и в Женеве, теперь забыта надолго. Правда, в первые дни по приезде в Рим, Гоголь, несмотря на великую радость при получении вести о щедром подарке государя, был не совсем в духе, не найдя в Риме против ожидания никаких писем от своих знакомых; но когда дело разъяснилось и во всем оказались виноваты стеснительные карантинные формальности, то и от этой непродолжительной неприятности скоро не осталось следа. Тогда Гоголь говорил: “В душе небо и рай. У меня теперь в Риме мало знакомых или, лучше, почти никого (Репнины во Флоренции)”. Но никогда я не был так весел, так доволен жизнью”. Вскоре неизгладимое впечатление произвел на него блестящий римский карнавал, этот шумный народный праздник, когда “Рим гуляет напропалую”. Описание карнавала встречается в нескольких письмах Гоголя и в его повести “Рим”, но все они представляют, к сожалению, лишь беглые наброски, разрозненные части одной мастерской картины, наиболее полно объединенной лишь в “Риме”. План повести не позволил Гоголю сделать слишком большое отступление от ее главного содержания, и потому в данном случае мы лишь отчасти имеем возможность проследить, как отрывочные впечатления художника слагались в одно стройное изображение.