XXVI

Воспоминания С.Т.Аксакова, так ярко рисующие во всех подробностях жизнь Гоголя в Москве, при всей своей несомненной правдивости и полноте, все-таки не исчерпывают безусловно всех его тогдашних стремлений и интересов. Пробел в этой мастерской картине заключается преимущественно в том, что заветные надежды и планы Гоголя оставались не вполне известными Аксакову, так что о них мы можем полнее судить уже по другим источникам, и притом, главным образом, по письмам Гоголя к Жуковскому, напечатанным в «Русском Архиве». Как известно, Гоголь не был большим охотником посвящать в свои тайные намерения самых дорогих для него людей, а Аксаков уже в силу врожденной деликатности и благородства своего характера не стремился проникать в то, что от него скрывалось, не считая возможным даже подвергать контролю вероятность возвращения ему в близком будущем занятой для Гоголя суммы. В этом последнем отношении он представлял особенно резкую противоположность Погодину, который, будучи связан с Гоголем гораздо более продолжительными и близкими отношениями, не стеснялся, однако, очень скоро начать довольно ощутительно давать чувствовать Гоголю, что дорогой его приятель ни на минуту не забывает в нем должника. Но был у Гоголя, кроме Аксакова, еще другой вполне преданный и совершенно бескорыстный покровитель и друг, обращаться к которому было для Гоголя часто в тоже время и настоятельной необходимостью, и наиболее надежным ресурсом во всех затруднительных случаях. Таким истинным доброжелателем был для Гоголя, разумеется, Жуковский.

Еще перед выездом из Рима Гоголю пришлось обратиться к маститому поэту, когда он понемногу должен был убедиться, что предстоящая поездка в Россию «неотразима». Мы не знаем, насколько справедливо, что за одних сестер Гоголю надо было заплатить несколько тысяч в Петербурге; но если это было им даже преувеличено, то во всяком случае уже его собственное материальное положение было тогда далеко не блестяще: он находился в такой нужде, что, даже оставаясь спокойно в Риме, был бы принужден позаботиться о поправлении своих незавидных обстоятельств. Жуковскому он жаловался и, конечно, не без основания, — что «послал в Петербург за последними деньгами и больше ни копейки; впереди нет совершенно никаких средств добыть их». Тогда-то под давлением нужды зародилась у Гоголя мысль хлопотать о получении какой-нибудь должности в Риме, чтобы иметь небольшое, но верное обеспечение.

Жаль только, что предположения Гоголя не всегда бывали легко осуществимы, и потому просьбы хлопотать за него должны были, по всей вероятности, не мало затруднять не привыкшего ни в чем отказывать Жуковского. В своих просительных письмах Гоголь, как обыкновенно поступает в подобных случаях большинство нуждающихся, не столько взвешивал возможность осуществления возникающих планов, сколько настаивал на необходимости изыскать для него сколько-нибудь удовлетворительный источник безбедного существования. Мысль его получить пенсион, равный выдаваемому воспитанникам академии художеств в Риме, не имела, разумеется, никакого основания, и гораздо удобнее было Жуковскому просто обратиться к Государю с просьбой для него о некоторой субсидии. Гоголь прекрасно сознавал это и потому тотчас же заменяет свою первую просьбу предложением снова испробовать однажды уже счастливо удавшееся средство. Как года два тому назад он получил крупное вознаграждение за поднесенный Государю экземпляр «Ревизора», так теперь он просил Жуковского в надежде на новую награду:

«Нужно же, — жалуется Гоголь Жуковскому, — как нарочно, чтобы мне именно случилась надобность в то время, когда меня более всего можно притеснить и сделать из меня безгласную, страдающую жертву». Но как ни был Гоголь стеснен нахлынувшими со всех сторон неизбежными расходами, ему удалось, благодаря все той же великодушной руке Жуковского, найти более благоприятный исход.

Ему только что предстояла ужасающая перспектива, для удовлетворения желаний книгопродавцев, изуродовать свое любимейшее произведение и выпустить в свет наскоро, без надлежащей обработки, преступно обратив плод вдохновения в денежную спекуляцию. Но если Гоголь считал возможным принимать милости двора, то потому конечно, что в его время и в его среде был распространен несколько легкий взгляд на пользование ими, но он все-таки никогда не мог допустить мысли сделаться литературным барышником. Все это чрезвычайно важно для суждения о тех его поступках, которые были вынуждены известной нам тяжелой альтернативой.

Впрочем есть основание думать, что в трудные минуты Гоголь допускал мысль по возможности ускорить окончание «Мертвых Душ», но он мужественно побеждал соблазн и тем более не мог не сочувствовать и не проникаться уважением к святой выдержке Иванова, так стойко и благородно переносившего на его глазах все невзгоды для своего горячо любимого труда. О минутном колебании Гоголя в указанном выше смысле, кажется, можно заключить по следующим строкам письма его к Жуковскому:

«Я решился не продавать моих сочинений, но употребить и поискать всех средств если не отразить, то отсрочить несчастное течение моих трудных обстоятельств. Как-нибудь на год уехать как можно скорее в Рим, где убитая душа моя воскреснет вновь, как воскресла прошлую зиму, а весну приняться горячо за работу и, если можно, кончить роман в один год».

Нам кажется, что этим так мало обращающим на себя внимания при чтении отдельного письма строкам, напротив, необходимо придать особенное значение для правдивой оценки действий и намерений Гоголя. Эти строки в связи с остальной перепиской Гоголя неожиданно проливают яркий свет на ужасную, полную глубокого трагизма внутреннюю борьбу, которую подавлял и хоронил в себе Гоголь, поставленный в необходимость для своего семейства принести ужаснейшую из жертв для истинного художника. Но не склонил он головы до самых последних минут своей жизни и не сделался литературным барышником, хотя много помог ему и в этой ужасной «битве с жизнью» Жуковский, всегда бывший для него, как и Пушкин, добрым гением. Тотчас за выше приведенными строками Гоголь прибавляет:

«Я придумал вот что: сделайте складку, сложитесь все те, которые питают ко мне истинное участие; составьте сумму в 4.000 рублей и дайте мне взаймы на год. Через год я даю вам слово, если только не обманут меня силы, и я не умру, выплатить вам ее с процентами. Это мне даст средство как-нибудь и сколько-нибудь выгрузиться из моих обстоятельств и возвратить на сколько-нибудь меня мне».

Мысль эта запала Гоголю, когда он гостил еще у Жуковского в Петербурге, но она камнем лежала на душе его и высказать ее он решился только на бумаге, уже вернувшись в Москву, как это видно из следующих строк начала письма: «Несколько раз брался за перо писать к вам и как деревянный стоял перед столом: казалось, как будто застыли все нервы, находящиеся в соприкосновении с моим мозгом, и голова моя окаменела».

Таким образом личные дела Гоголя не устроились так, как он желал и надеялся. Не радовали его и обстоятельства домашних. В бытность свою в Москве он должен был заботиться об устройстве сестер: уже в то время, когда они гостили у Погодина, он желал приучить их к работе над переводами, в надежде доставить им этим впоследствии средства к существованию. Предвидя для них в будущем, как для девушек бедных, возможность множества неудач и лишений, он всячески старался поставить их в такие условия, при которых они научились бы высоко ценить труд и довольствовался самым необходимым. Такой суровый, трудовой образ жизни удовлетворил бы и его нравственным убеждениям, и практической необходимости, и его-то он, подробно развивая свои взгляды, рекомендует в письме к воспитательнице своей сестры, П.И.Раевской. В самом деле нужда сильно давала чувствовать себя всему семейству на каждом шагу, и в будущем рассчитывать было не на что. Так горячо любившая Гоголя мать сильно затруднялась приездом на свиданье к нему в Москву (и могла приехать к нему благодаря займу у Данилевского), так что, не имея возможности послать ей денег, он писал ей: «Если бы вы могли достать себе денег, хотя только на проезд в Москву! Тут бы как-нибудь и на проезд отсюда я бы добыл. Мне, признаться, хотелось бы, чтобы вы увидели Москву!» и проч. Наставления сестрам были у Гоголя всегда одинаковы и свидетельствовали о ясно сложившейся программе: он заботится об их здоровье, предписывает им ежедневные прогулки, и о работе, которая спасала бы их от нужды и от праздности.

Но излишний экстаз потрясающим образом повлиял на здоровье Гоголя и расшатал его и без того надорванные нервы: в Вене, вместо того, чтобы поправляться от пользования водами, он слег и мог вскоре сколько-нибудь стать на ноги благодаря заботам и попечениям о нем случайно встреченного им в этом городе Н.П.Боткина, что было тем счастливее для него, что спутник его Панов еще в половине июля оставил его, условившись съехаться с ним вместе в Венеции. Только что Гоголь оправился, он поехал в Италию, надеясь путешествием восстановить пошатнувшееся здоровье. В Венеции он в самом деле встретился с Пановым и здесь он мог возобновить свои литературные занятия. Еще в начале лета, в Вене, он продолжал упорно работать над созданием задуманной им малороссийской комедии, усердно собирая для нее материал и изучая для этой цели сборники малороссийских песен; теперь он занялся приготовлением обещанной М.С.Щепкину для его бенефиса переводной пьесы одного из любимых его итальянских комических писателей, Джордано Жиро: «Дядька в затруднительном положении» (L’ajo nell’imbarazzo).

Из Венеции, т.е. из первого пункта, в котором Гоголь почувствовал себя несколько оправившимся, он послал письма более близком своим друзьям: Погодину, которого спрашивал о его семействе, и О.С.Аксаковой (за отсутствием из Москвы Сергея Тимофеевича). Наконец Гоголь снова в Риме. Но только что исполнилась его мечта, как его на самых же первых порах поразила еще более серьезная и тяжелая болезнь, нежели перенесенная им в Вене. Сверх всякого ожидания он должен был со страхом и скорбью удостовериться, что «ни Рим, ни небо, ни то, что так было причаровало его, ничуть не имеют теперь на него влияния».

В это время у него даже серьезно являлась временами мысль провести как можно долее в спасительной для него дороге и даже ехать с этой целью курьером в Камчатку.

Это видно, например, из следующих слов письма к Аксакову: «Я рад всему, всему что ни случается со мной в жизни, и как погляжу я только к каким чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами, то растроганная душа моя не находит слов благодарить Невидимую Руку, ведущую меня».

Заметим здесь, что С.Т.Аксакову казалось ново такое настроение Гоголя. Но мы уже имели случай, основываясь на несомненных данных, указать, что еще в 1836 г. подобные взгляды высказывались Гоголем в письме к Жуковскому. Теперь мистическое настроение Гоголя проявлялось, правда, уж слишком заметно, например в утверждении, что во всем, что с ним случалось, «ясно видна святая воля Бога: подобные вещи не приходят от человека, никогда не выдумать ему такого сюжета». Теперь Гоголь получает убеждение, что «и приезд в Москву, и нынешнее путешествие в Россию, — все было благо». О себе Гоголь говорил: «Меня теперь нужно лелеять не для меня, нет! Друзья сделают небесполезное дело! Они привезут с собой глиняную вазу; конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится, но в этой вазе теперь заключено сокровище». Во время этого нравственного экстаза Гоголь написал первое обличительное письмо своему другу Данилевскому, упрекая его за «жизнь невозмущенно-праздно протекшую в пресмыканиях по великолепным парижским кафе», в которых он часто сам бывал вместе с Данилевским; Аксаковых упрекал заочно за то, что, потеряв сына, они предались отчаянию, забыв, что «всякую минуту мы должны благодарить за то, что остается»; в письме к матери вызывался заступить сироте-племяннику место отца; о месте при Кривцове говорил уже с полнейшим презрением…

Наконец, окончив работу над первым томом «Мертвых Душ», Гоголь двинулся в Москву уже в сентябре 1841 г. Но, не передавая здесь содержания прекрасных воспоминаний о Гоголе Анненкова о совместной жизни их в Риме в 1841 г., обратимся к извлечению некоторых биографических данных из первого тома «Мертвых Душ».

Этот первоначальный набросок был потом переработан Гоголем и значительно смягчен в отношении удручающего колорита. Уже тогда началась в Гоголе реакция против беспощадного анализа; он боялся производимого его поэмой тягостного впечатления, и хотя старался всеми силами оправдывать наиболее свойственный ему способ художественного изображения, но вместе с тем и делал уступки предполагаемому впечатлению читателя. «Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего в начале для меня самого, — говорил Гоголь однажды: — он бы точно содрогнулся». Нельзя не пожалеть об утрате первоначального наброска: это обстоятельство лишает нас возможности судить вернее о том, в каком именно направлении изменилась разработка сюжета «Мертвых Душ» на первых же шагах творческого труда автора.

Открыто заявленное самим Гоголем отсутствие в начале определенного плана для нового произведения дает право предполагать уже в этом периоде работы возможность крупных перемен. Особенно любопытно признание Гоголя, что на первых порах он не давал себе отчета, «что такое именно должен быть самый герой». Итак, даже тип Чичикова сложился позднее и, вероятно, не был еще известен Пушкину в своем позднейшем начертании, которое потребовало многих дальнейших наблюдений автора, или, вернее, — если принять во внимание начавшееся вскоре продолжительное отсутствие его из России — внимательного обдумывания и капитальной переработки давно накопившегося материала. Затем в Веве Гоголь с большим успехом воскрешал в своем воображении готовые, давно сложившиеся образы, так что ему казалось, что он находится в России: «передо мной все наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, словом, вся православная Русь», — или все то, прибавим от себя, что составило потом содержание первого тома «Мертвых Душ». В том же письме он говорил уже, что обдумал весь план произведения, хотя и просил сообщить, «не представится ли каких-нибудь казусов, могущих случиться при покупке мертвых душ». Но это относилось уже к обогащению сюжета, так как Гоголь вообще всегда нуждался во внешней фабуле, в которую мог зато легко вложить самое богатое содержание из своего обширного запаса тонких и метких наблюдений. Эти «казусы» также были необходимы Гоголю во время его работы над первой частью «Мертвых Душ» и более ранними произведениями, как впоследствии для второй части ему понадобились самые разнообразные сведения, с просьбой о доставлении которых он обращался уже не только к друзьям и знакомым, но и ко всей грамотной России. Отчасти уже во втором томе Гоголь брал впервые вымышленные им самом случаи и лица, и старался насильно подчинить этим призракам работу своего воображения. В половине 1838 г. Гоголь уже говорил: «огромно, велико мое творение, и не скоро конец его». Но и кроме того, по словам его, «еще один Левиафан затевается». Этот неосуществившийся Левиафан, без сомнения, является уже явным предвестником той ложной дороги, на которую вскоре вступил Гоголь. Задатки мистицизма в полной силе сказались также в непосредственно следующих строках: «священная дрожь пробирает меня заранее, как подумаю о нем; слышу кое-что из него… божественные вкушу минуты… но… теперь я погружен весь в «Мертвые Души». Таким образом, этот священный трепет не был ли некоторым образом «начала конца»? Мысль о Левиафане нигде не повторяется больше, и вероятно проект о нем был поглощен впоследствии предположениями о последних томах «Мертвых Душ», но отголосок этой мысли ясно слышится в известных словах VII главы, где Гоголь высказывает надежду, что настанет наконец, хотя, может быть, и не скоро, то время, «когда иным ключом грозная вьюга вдохновения поднимется из облаченной в священный ужас и блистание главы, и почуют, в смущенном трепете, величавый гром других речей». Профессор Н.С.Тихонравов в примечании к этому месту напоминает известные стихи Пушкина:

Сверх того, по словам С.Т.Аксакова, всегда правдиво передававшего свои воспоминания, Гоголь лично говорил ему, что начал писать «Мертвые Души» только как любопытный и забавный анекдот и лишь впоследствии начал думать о колоссальном создании, и это объяснение действительно согласно с фактами. Нам кажется даже, что к словам Гоголя в начале второй главы, — что обо всем, что занимало мысли Чичикова, «читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть», — едва ли не при одном из позднейших исправлений были добавлены слова: «очень длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее, по мере приближения к концу, венчающему дело».

Во всяком случае, эти слова вместе с выше приведенными имеют весьма близкое отношение к позднейшему взгляду на первый том «Мертвых Душ», как только «на крыльцо ко дворцу, который в нем, Гоголе, строился».

XXIX

За границей перед умственным взором Гоголя с особенным наслаждением рисовалась надолго оставленная, но горячо любимая родина. «Теперь передо мной чужбина, вокруг меня чужбина, — писал он Погодину, — но в сердце моем Русь, одна только Русь».

Даже в Италии, при всем страстном обожании страны, Гоголь не мог освободиться от тоски по родине, и в тоже время, когда он говорил, что нет лучшей участи, как умереть в Риме, и что «целой верстой здесь человек ближе к Богу», — в это же почти время он говорил любимейшему из своих друзей:

«Что сказать тебе вообще об Италии? Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в роде церковных, все на старинный манер».

Таким образом, в самом Риме Гоголя пленяло, между прочим, и замечаемое им сходство между Италией и Малороссией. По свидетельству Анненкова, во время его совместной жизни с Гоголем в Италии, мысль последнего «о России, вместе с мыслью о Риме, была живейшей частью его существования. Со страстной тоской вспоминал Гоголь на чужбине и о лихой русской езде на тройках, и о любимом им хоре народных песен. Это отразилось и на второй части «Мертвых Душ»», где Гоголь изображает, как Петух, «встрепенувшись, пригаркивал, поддавая, где не хватало у хора силы, и сам Чичиков почувствовал, что он русский». В первом томе Гоголь также с любовью изображает артистическое увлечение певчих.

Гоголю живо представилось, по поводу одного из его описаний, «как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе, тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову» и проч. Гоголю всегда нравилось обаяние широкой удали и мощного душевного движения, когда, забываясь в порыве внезапно охватившего восторга, человек становится на время поэтом и отрешается от будничной прозы. Сам он в счастливые минуты способен был даже в начале сороковых годов, а в редких случаях и позднее, отдаваться всею душой взрывам какой-то неудержимой радости, особенно при звуках какой-нибудь разгульной малороссийской песни.

Так, проходя однажды с Анненковым в Риме по глухому переулку, он до того воодушевился, что «наконец пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону».

Гоголь любил испытывать и изображать такое состояние, которое не поддается холодному прозаическому слову и может быть угадано лишь по намекам, как те речи, которых –

Значенье

Темно иль ничтожно,

но которым –

Без волненья

Внимать невозможно.

XXX

Способность к сильным порывам энтузиазма Гоголь считал принадлежностью преимущественно высоко им ценимой славянской натуры. К сожалению, изображение ее получило впоследствии ложное направление. Слова Гоголя в «Тарасе Бульбе» о том, что славянская порода перед другими — что море перед мелководными реками, послужили отчасти программой для позднейших попыток неумеренного и одностороннего возвеличения русской народности.

Не лишено значения здесь то, что все указанные черты наиболее ярко проявлялись именно в исправленной редакции «Тараса Бульбы», над которым Гоголь работал уже в Риме в 1838 году, когда под влиянием указанных выше причин им сильно завладело желание изобразить «русского человека», «настоящую русскую душу» и «русское чувство», и также поставить на пьедестал русского человека, — стремление, отчасти сближающее его со славянофилами, с которыми, впрочем, Гоголь в других вопросах не соглашался и в самом деле имел мало общего.

Любопытно, например, что в первоначальной редакции нет той известной речи Тараса, из которой взяты все вышеприведенные выражения, также как нет и следующих слов казаков, сказанных по поводу меткого слова Демида Поповича: «Ну уж Попович! Уж коли кому закрутить слово, так только ну… Да уж и не сказали казаки, что такое ну». Все это место создалось в связи с концом VI главы «Мертвых Душ» и приблизительно в одно и тоже время с ней; в последней находим такие же размышления по поводу бойкого русского словца, прибавленного мужиком, объяснявшим Чичикову дорогу к Плюшкину, к названию: «заплатанный».

Но особенно в духе и тоне VIII и IX глав исправленной редакции «Тараса Бульбы» написаны заключительные строки V главы первой части «Мертвых Душ»; «Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, там бы кипело и живо трепетало, как метко сказанное русское слово».

Но пока это были только намеки на предполагаемое Гоголем в последних томах «Мертвых Душ» изображение достоинств и лучших сторон русского человека. Невольно возникает вопрос: не смешивал ли Гоголь возможность с действительностью, представляя богатые задатки русской натуры уже принесшими в своем полном расцвете блестящие плоды?

Что же представляла на самом деле современная Гоголю жизнь и какой являлась ему природа русского человека не в праздничную минуту высокого воодушевления, — мы видим из его произведений, в которых он, против воли, дает нам часто очень неутешительные ответы на поставленные вопросы, несмотря на то, что нередко он желал бы дать перевес патриотической идеализации над беспристрастным анализом.

Это уже не смех сквозь слезы, это прямо вырвавшийся из души глубоко прочувствованный, отчаянный крик нестерпимого страдания уже не за отдельную личность; а за один из очень распространенных народных недостатков. Невольно вспоминается здесь слово одного иностранного автора, сказавшего о Гоголе: «Er jubelt und verzweifelt in einem Athem, er stellt sich zu seinem Volke, wie die Mutter zu ihrem missrathenen und doch heiss geliebten Kinde». Но наряду с этим грустным раздумьем у Гоголя часто замечается и сильная идеализация русского народа на счет других наций; например, «Чичиков показал терпенье, перед которым ничто деревянное терпение немца, заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его».

С другой стороны, Гоголь иногда приписывает русскому народу также недостатки, далеко не ему только принадлежащие. Таково его замечание о том, что «на Руси, если не угнались кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в уменье обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения. У нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста», и проч.

XXXI

В одном письме к Данилевскому, Гоголь уже сознавался: «Мы приближаемся с тобой (высшие силы, какая это тоска!) к тем летам, когда наши ослабевающие силы, увы! часто не в силах вызвать их наружу так же легко, как они прежде всплывали сами наружу». И вот вместо идеалиста Пискарева перед ним носится пошлый образ Чичикова, который под впечатлением молодой, прекрасной женщины чувствует себя уже не поэтом, а только «чем-то вроде молодого человека, почти гусаром». Теперь уже только в виде отдаленного воспоминания в воображении Гоголя мелькает «замечтавшийся двадцатилетний юноша, который, возвращаясь из театра, несет в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями, находится в небесах и заехал  к Шиллеру в гости».

Пора поэзии для него миновала, розы молодости доцветали; одни только красоты Италии на некоторое время еще продолжали сохранять над ним свое чудное обаяние. На жизнь Гоголь начинал смотреть уже глазами человека, безвозвратно потерявшего ее лучшие дары. Теперь у него часто вырываются стоны глубокой, неутешной скорби; так говорит он: «На свете дивно устроено: веселье мигом обратится в печальное, если только долго застоишься над ним, и тогда Бог знает что взбредет в голову».

Он содрогается перед беспощадной жестокостью жизни, часто безжалостно сокрушающей лучшие задатки человеческой натуры: «грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек»; но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости».

Ко всему сказанному надо прибавить, что так как и здоровье Гоголя все больше приходило в расстройство, то вместе с тем, по естественной силе вещей, у него пробуждается усиленное внимание к этому важнейшему и уже утраченному навсегда благу… По меткому выражению княжны Репниной, она и ее домашние одно время «жили в его желудке» В одном письме к Данилевскому он в таких выражениях признавался в этом: «Болезненное мое расположение решительно мешает мне заниматься. Я ничего не делаю и не знаю, что делать со временем. Я бы мог теперь проводить время весело, но я отстал от всего, и самим моим знакомым скучно со мной, и мне тоже не о чем говорить с ними. В брюхе, кажется, сидит какой-то дьявол, который решительно мешает всему».

Вскоре он писал опять: «Слышишь, видишь, как все вызывает на жизнь, и между тем у тебя в брюхе сидит дьявол. О, Рим! Прекрасный Рим!»