Большинство авторов в Западной Германии (в том числе и члены антифашистской «группы 47», сделавшие немало для преодоления нацистского прошлого в ФРГ) ставили в центр своих повествований о войне страдания немецкого солдата, не очень задумываясь об общеисторическом контексте. Жертвы войны с советской стороны обычно не упоминаются, а описания России и русских не выходят за рамки стереотипов9. Несмотря на то что действие большинства этих романов происходит на Восточном фронте, преступления против гражданского населения на оккупированной территории СССР обходятся в них молчанием. В таком замалчивании прослеживается имплицитная преемственность с идеологией национал-социалистов, видевших в войне с Советским Союзом крестовый поход Западной Европы против большевизма и оправдывавших ее как необходимую и оборонительную. Это представление о сути «Русского похода» пережило войну и нашло новое применение ввиду идеологических потребностей холодной войны. Роман Фритца Вёсса «Собаки, хотите жить вечно?», опубликованный в 1958 году и позднее с большим успехом экранизированный, можно рассматривать в качестве обобщенного взгляда на войну, господствовавшего в послевоенной Западной Германии10. Вёсс показывает немецких солдат, отправленных командованием под Сталинград, где они терпят лишения и либо погибают, либо попадают в советский плен, который изображается как настоящий ад. Действие романа разворачивается в 1942 году, и автор не задается вопросом, почему немецкая армия вообще оказалась под Сталинградом.

Роман Эриха Марии Ремарка «Время жить и время умирать» (1954) — уникальное явление в немецкой послевоенной литературе по ясности авторской позиции в отношении вопроса об ответственности за развязывание войны и осознании вины за совершенные германской армией преступления на Восточном фронте. Роман открывается сценой расстрела советских партизан солдатами вермахта, и те страдания, которые главный герой Эрнст Грэбер переживает на фронте и в своем разрушенном союзниками родном городе, стоят под знаком этого военного преступления. Ремарк без обиняков представил Советский Союз как жертву германской агрессии. Тем самым он затронул болезненную в ФРГ тему, и его книга была подвергнута цензуре со стороны издателя Йозефа Каспара Витча. Все указания на массовые убийства евреев за линией фронта или изнасилования женщин перед экзекуциями были вычеркнуты; примеры применения на практике национал-социалистической политики в отношении коммунистов и «славянских недочеловеков» отсутствовали в кёльнском издании романа 1954 года.

Переломным моментом в процессе «преодоления прошлого» в ФРГ стали студенческие волнения конца 1960-х годов. Но и так называемых «шестидесятников»12 интересовал прежде всего вопрос преемственности кадров и «фашизоидных структур» внутри ФРГ, переживших Третий рейх, а не война на уничтожение, которая велась в Восточной Европе. Вилли Брандт в своей телевизионной речи по поводу подписания договора между ФРГ и СССР в Москве в 1970 году не нашел слов примирения по отношению к советскому народу, подобных символическому коленопреклонению перед памятником узникам Варшавского гетто. И даже в 1985 году во время «спора историков» представители консервативного крыла в очередной раз указывали на «невиновного немецкого солдата на Восточном фронте, пострадавшего ради защиты женщин и детей от азиатского варварства»13.

В ГДР войне против СССР, напротив, уделялось особое внимание. По отношению к СССР ГДР взяла на себя полную материальную и частично моральную ответственность, насколько это было возможно в рамках антифашистского мифа, лежащего в основе образования ГДР как самостоятельного государства. Ответственных за военные преступления, согласно официальной риторике, следовало, однако, искать исключительно в Западной Германии. Восточный фронт понимался как «главнейший фронт военной классовой борьбы», а советский плен — как первый этап на пути выработки антифашистских убеждений и установления дружеских отношений между немецким и советским народами. Тема «перевоспитания» в советском лагере для военнопленных была очень популярна в литературе ГДР, в качестве примера можно привести роман Херберта Отто «Ложь» (1956), в котором автор описал преображение своей личности в советском лагере для военнопленных на Урале. Несмотря на радикальное осуждение идеологии национал-социализма, подобные романы только в очень редких случаях соответствовали реальному жизненному опыту его читателей.

УВЕ ТИММ: «НА ПРИМЕРЕ БРАТА»

Книга Уве Тимма «На примере брата», написанная от первого лица, относится к жанру документальной, автобиографической прозы. Ее особенность — присутствие автора внутри повествования, от его лица ведется рассказ об истории семьи, для которой война на Восточном фронте имела центральной значение. Старший брат Тимма, Карл-Хайнц, в 18 лет добровольно записался в элитную часть ваффен-СС и участвовал в важных сражениях на Восточном фронте — битве на Курской дуге и битве за Харьков. Он умер в октябре 1943 года в полевом госпитале от тяжелого ранения и был похоронен на немецком военном кладбище на Украине. От него остался дневник, который вместе с другими личными вещами был отправлен его матери в Германию. Все это хранилось ею в картонной коробке, как своего рода «дух» прошлого, и только после смерти матери и сестры Уве Тимм решился выпустить этого своеобразного «джинна» из бутылки. Война в книге Тимма — это частное дело, история одной семьи, но для автора эта история имеет собирательный, «образцовый» характер, отсюда и само название книги — «На примере брата».

Краткие, состоящие всего лишь из нескольких ключевых слов заметки в дневнике Карла-Хайнца дают представление о «нормальной жестокости» — или «жестокой нормальности» — войны на Восточном фронте: «Прочесываем местность. Много трофеев! Потом снова вперед»16. На следующий день Карл-Хайнц отмечает: «Сутки отдыха, большая облава на вшей, и снова вперед на Онельду»17. Автор задается вопросом, какие возможные ужасы войны могут скрываться за этими намеками и не является ли «облава на вшей» чем-то более серьезным, чем борьба с надоедливыми паразитами. Многочисленные попытки чтения дневника брата Тимм каждый раз вынужден прерывать на следующей фразе: «Заняли плацдарм над Донцом. 75 м от меня Иван курит сигареты, отличная мишень, пожива для моего МГ»18. «Иван» для брата Тимма — это некая абстракция, «не(до)человек», мишень. В книге же мы наблюдаем интересный процесс «воображения», своего рода «преображения»: Тимм описывает то, что его брат опускает. Он наделяет абстрактного врага человеческими чертами и пытается проникнуть в душу этого «Ивана», что для его брата было абсолютно невозможным.

Отличная мишень, пожива для моего МГ: это русский солдат, быть может, его ровесник. Молодой парень, только что закуривший сигарету, — первая затяжка, потом выдох, блаженный вкус дыма, который сейчас тоненькой струйкой тянется вверх от сигареты, предвкушение следующей затяжки. О чем он думал, этот парень? О том, что скоро ему сменяться? О чае, краюшке хлеба, о своей девушке, о матери с отцом? Облачко дыма, предательски расползающееся в пропитанном влагой воздухе, клочья талого снега, талая вода в окопах, первый нежный пушок зелени на лугах. О чем он думал, этот русский, этот Иван, в ту секунду? Пожива для моего МГ19.

Тимм подвергает анализу послевоенное восприятие «Русского похода» в Западной Германии. Самих себя большинство немцев считали жертвами — военных действий союзников, нацистской верхушки, в то время как русские в этих послевоенных рассказах представали преступниками, насильниками и убийцами.

Русские по-прежнему были всего лишь врагами — теми, кто насиловал немецких женщин, сгонял немцев с родных земель, до сих пор морил голодом немецких военнопленных, и никто особо не задумывался над вопросами о вине, о первопричинах и временной последовательности зверств. Сами-то что, сами-то мы только по приказу23.

Тимм вспоминает, что в семье нередко звучали истории о том, как «русские» заминировали и взорвали дома в Киеве перед отступлением. Этот рассказ всегда звучал как подтверждение особого коварства русских. Автор сразу же обращает внимание на то, что в этих рассказах никогда не упоминался Бабий Яр и не ставился вопрос об ответственности за войну, которая велась на уничтожение евреев, славян и большевизма. Тимм документирует все те средства, которыми пользовались немцы для оправдания своих действий — или бездействий — во время войны. «А они потом в лагере все равно бы с голоду подохли», — говорит один из сотрудников фирмы отца Тимма, Крузе, в оправдание тому, что он расстрелял двух русских военнопленных24. В устах Крузе эти слова звучат как оправдание, для Тимма же и его читателей за ними скрывается доказательство вины: тот факт, что лагеря для советских военнопленных были лагерями смерти, из которых большинство не вернулись живыми, был известен и немецким военнослужащим, и гражданскому населению. Ничего возмутительного в этом они не видели. О страшных, нечеловеческих реалиях лагеря для советских военнопленных Тимм слышал и от своего отца: однажды тот наблюдал, как часовые выстрелом снесли полчерепа пытавшемуся бежать советскому военнопленному, а его товарищи по несчастью набросились на него, чтобы есть еще дымящиеся мозги — таким был голод в этих «лагерях», где даже бараков не было, а люди выживали в ими же самими вырытых ямах.

УЛЛА ХАН: «НЕЧЕТКИЕ КОНТУРЫ»

Война на Восточном фронте является главной темой романа Уллы Хан «Нечеткие контуры». Учительница гимназии Катя предполагает, что узнала своего отца Ханса Музбаха на одной из фотографий выставки «Преступления вермахта». На фотографии изображена сцена расстрела советских партизан. Катя приносит каталог выставки отцу, бывшему школьному учителю латыни и греческого, который живет в фешенебельном доме для престарелых на берегу Эльбы в Гамбурге, и пытается узнать у отца подробности его участия в войне, о чем в семье раньше никогда не говорили. Поначалу сопротивляясь, но постепенно все больше и больше увлекаясь своими воспоминаниями, пенсионер Музбах начинает рассказывать дочери о том, как он воевал в России, будучи обычным солдатом. Роман практически целиком состоит из этого диалога отца и дочери о событиях на Восточном фронте.

Музбах рассказывает об ужасах на фронте, война стала для него страшным переживанием: невыносимое психологическое напряжение, холод, голод, гибель товарищей. В то же время он постоянно повторяет, что русским «пришлось лучше»: у «них» в наличии имелись «ватники, валенки, теплые рукавицы» и поэтому холод и лишения переносились «ими» легче. Описания русских в романе построены на использовании двух популярных клише, часто встречающихся в немецких военных романах 1950-х. Либо создается образ терпеливых и верующих людей, сохранивших традиционный стиль жизни и безропотно переносящих лишения; либо это коварные, непредсказуемые партизаны, чьи действия однозначно позволяют отнести их к преступникам. Описание «Ивана» в романе Уллы Хан выглядит совсем иначе, чем у Уве Тимма:

Нет, никакого воодушевления, никакого «Дранг нах Остен» мы не испытывали. — Гитлер отдавал приказы, мы им следовали, все — от генерала до обычного солдата. — Еврейской темы на фронте не существовало. — О депортациях и массовых расстрелах мы на фронте ничего не знали. До нас только доходили слухи о зверствах СС и СД на оккупированных территориях. — Чем эффективнее действия партизан, тем чаще случались эти так называемые «карательные операции». А что нам еще оставалось делать? Подставлять свой зад под пули? — И не забудь, я не записывался добровольцем! Я не выбирал Гитлера! В России я был заложником своей собственной страны28.

Активная поддержка национал-социализма военнослужащими вермахта, неоднократно подтвержденная историками29, оспаривается Музбахом: по его словам, в армии даже можно было «сохранить определенную свободу».

В конце концов он все-таки признается, что действительно принимал участие в расстреле партизан: «Я все сделал так, как мне приказывали. Прицелился туда, где стоял этот человек. Спустил курок. Раздался выстрел… Я свалился на землю. Услышал возглас: “Проклятый идиот!” — и потерял сознание. Благословенный обморок»30. Это признание содержит в себе сразу четыре «смягчающих обстоятельства»: Музбах стрелял мимо; потерял при этом сознание; после того как снова пришел в себя, он убил эсэсовца, который отдал ему приказ о расстреле; тем самым он спас девушку-партизанку от изнасилования, и, наконец, сбежал вместе с ней к партизанам! Здесь невозможно не заметить китч в духе романов Хайнца Конзалика 1950-х годов, как и идею, которую Улла Хан стремится донести до читателя: поколение участников войны пережило страшное, и поэтому сегодня у нас нет права судить о них и о событиях шестидесятилетней давности, а тем более поднимать вопрос о вине и ответственности. «Когда-нибудь и на нас, немцев, снова посмотрят иначе, шире, справедливее. Тогда можно будет услышать и прочесть о страданиях немецких солдат», — говорит пенсионер-физик, знакомый Музбаха, озвучивая авторскую позицию31. Память о жертвах «с другой стороны» и о войне в целом Хан считает чемто обременительным: «Забыть — значит освободиться, а помнить — значит мучиться»32. Вместо ответственности Улла Хан требует простить. «Мог ли кто-то, кто не был там, понять отца? Осознать? Не является ли все то, о чем говорил отец, только абстрактным “знанием”, только попыткой представить себе все это?» — спрашивает себя героиня романа Катя33. То, что немцы были «жертвами», является их неоспоримым опытом, а то, что они были преступниками, — всего лишь «знанием». Таким образом, вырванный из контекста субъективный опыт провозглашается в качестве фундамента личной и официальной памяти.

Этот отрывок дает представление о том, каким образом в семье говорят о войне. «Война» является своего рода ящиком Пандоры, который лучше не открывать, в то же время это устоявшееся понятие, которое объясняет все — и ничего. В поисках подходящего объяснения Фрайя и ее брат-близнец Пауль придумывают такую историю: «Однажды ночью встревоженное дедушкиным фонариком чудище-юдище, серебристо-белый угорь или монстроподобная акулища, вылезло из Бледного озера и как следует цапнуло дедушку за ногу»35.

В какой-то момент под напором детских вопросов дедушка все-таки рассказывает историю своего участия в войне: «Он страшно бранился, качал головой. <...> Иногда в его глазах появлялись слезы»36. Речь идет о холоде, русских просторах, убитых товарищах и о его ранении.

Мы узнали, что он был солдатом и пошел на войну в Россию «за Гитлера». Вначале «все шло как по маслу», бормотал он. «Мы продвигались вперед». Потом все «стало труднее», его «полк» отбросили назад, и они не могли поехать домой на Рождество, как обещал Гитлер. «Дело не двигалось», горизонт «все время горел», «огонь, иногда совсем близко», и они все еще были в этой далекой стране... В какой-то момент дедушка останавливался, повторяя «минус 52 градуса и этот простор... этот простор... ах, детки, этот ужасный простор»37.

Каждый раз дедушкин монолог о «России» прерывался бабушкиным таинственным шепотом: «Но о корабле ты им, надеюсь, ничего не скажешь!» Позже Фрайя узнает, что в конце войны бабушка и дедушка приложили все усилия, чтобы на одном из последних кораблей бежать из Западной Пруссии. Им чудом удалось попасть на безопасный тральщик, «благодаря нашим хорошим связям в Партии»40, как потом объясняла бабушка. На расспросы внуков она, конечно, отвечала, что они не были нацистами. Много лет спустя, когда у бабушки развивается болезнь Альцгеймера и она не может контролировать, что говорит, Фрайе удается узнать, что и она, и дедушка были членами НСДАП и пользовались привилегиями. Своим спасением они были обязаны пятилетней Ренате, матери Фрайи, которая в нужный момент вытянула руку в традиционном «приветствии Гитлера». Важным оказался не сам факт этого «приветствия», а другое: маленькая Рената громко сказала, что стоявшая рядом с ними в очереди на посадку соседка с маленьким сыном уже давно не делает этот жест. Домашнее воспитание сделало из Ренаты маленькую доносчицу. Всю свою жизнь она не может избавиться от чувства вины — соседка с сыном попали на корабль «Вильгельм Густлофф», который был потоплен советской подводной лодкой. В итоге мать Фрайи кончает жизнь самоубийством.

Роман Тани Дюкерс интересен потому, что в нем показаны различные точки зрения на войну у представителей разных поколений. В то время как мать Фрайи пытается узнать из книг как можно больше фактов о войне на Восточном фронте, бабушка и дедушка стремятся добиться сочувствия к себе и признания своих страданий. Внуки же разрываются между двумя полюсами — рассказом о войне и бегстве от наступающей Красной армии в семье и рассказом о жертвах Холокоста в школе. При этом Дюкерс дает читателю понять, что война на Восточном фронте является важной составляющей семейной памяти в Германии, но речь идет только о страданиях, пережитых самими немцами — во время бомбежек, плена, бегства из бывших «Восточных территорий», но никогда о жертвах с «другой стороны». Чужое горе остается чужим, а вопрос о причинах собственных страданий не поднимается.